Статистика ВК сообщества "Марта Кетро"

Мы, в сущности, можем выбрать любого из тех, кого любили, и прожить с ним всю жизнь. Я тоже прихожу к выводу, что долгий брак — это вопрос самодисциплины. Влюблённости прекрасны и бесконечны, следуют одна за другой, и всё дело только в том, чтобы выбрать кого-то одного и принять решение быть с ним. Потом можно отдаться течению времени и наблюдать, как страсть сменяется нежностью, восхищение — уважением, верность — преданностью, взаимопонимание — сродством, а потом ещё что-то происходит, я не знаю, но твоё дело только смотреть и переживать всё это. А можно сопротивляться или убегать — плакать, когда опадают цветы, привязывать созревшие плоды к веткам, искать поздние сорта, которые ещё свежи. Это тоже интересный путь, но тебе никогда не увидеть, как прорастут те семена, которых ты не дождался.

© Книга обманов

В фильме «Солярис» есть сцена, от которой страшно, как во сне. Когда герой оставляет в лаборатории тихую темноглазую девушку, закрывает бронированную дверь, и через несколько секунд стальная перегородка начинает выгибаться, потому что изнутри в неё бьётся дикая безумная сила, желающая только одного – быть рядом. Всего раз в жизни я чувствовала эту безмозглую мощь в себе, и когда она иссякла, я поклялась, что никогда больше, больше – никогда.

#martaketro

Она никогда не носила трусов. Лучшие любовники часто их не надевают — и мужчины, и женщины. Приходится, конечно, там всё сбривать, чтобы волосы не застревали в застёжке штанов, но лучшие и без того всегда сбривают. Если до секса всего одна пуговица, один взвизг зиппера, это делает тебя неотразимым. Джинсы держатся только на бедренных «французских» косточках, и когда парень кладёт ладонь тебе на живот, она без труда проскальзывает под пояс. Взвизг, и он опускается на колени и жадно целует куда придётся, а потом резко поднимается. Штаны падают и он закидывает твою ногу себе на бедро. Сколько раз это происходит и со сколькими, неважно, тело всегда помнит, что под одеждой оно голое и готово к любви.
И джинсам этим, что она сейчас надела, сто лет. Не то чтобы им сносу не было, но давно лежали в чемодане на антресолях — то она временно толстела, то менялась мода, низкую посадку никто не носил, потом просто забыла. А этой осенью нашла, влезла и теперь, наверное, не вылезет до первого снега, уж очень хорошо сели.
Полосатый свитер чуть помоложе, но тоже завалявшийся в складках времени, а жилетка новая, невесомая, юникло.
Нарисовала рот: по краям и там, где смыкаются губы, помада темней, а посередине лёгкий блеск того же оттенка. Кажется, что и не накрашена, так, облизнула острым язычком и чуть прикусила, чтобы кровь прилила. И глаза едва обвела золотисто-коричневым, тени ей никогда не удавались, а стрелки запросто. Пудра, чтобы выровнять цвет лица, ну и хватит.

Сварила кофе, крепкий, как один там научил — сама она никогда не умела, казались смешными эти ритуалы, когда не просто залить водой поставить на огонь, а непременно кипятком, перемешать, снять, когда поднимется, снова перемешать, вернуть на плиту и уже после второй пены снять окончательно. Неужели эти десятисекундные паузы и помешивания что-то меняют? А вот меняют, у неё всегда выходила гадость, а у него вполне себе. Добавила ещё четверть ложки ядрёных пряностей, корица-гвоздика-имбирь-кардамон, универсальная вещь, хочешь в кофе, хочешь в глинтвейн или в шарлотку. Шарлоток, впрочем, не готовила давно, фигура не то что требовала жертв, а раз и навсегда прописала жёсткий короткий договор: «хочешь видеть свои ключицы — не жри». Это если без рентгена, конечно.
Кофе в термос, простой, как снаряд, термос в рюкзак, рюкзак на плечи и вперёд. А, да, наушники ещё. Большие, накладные, потому что капельки выпадают, да и прохожим сигнал не лезть, всё равно не услышит. (На ноги, уж если хотите знать, уродливые кроссовки на огромной подошве, в которых не страшна сырая остывающая земля. Октябрь выдался сухой, но бывает всякое).

Сбежала со ступенек, вышла со двора и как только миновала самый оживлённый перекрёсток, включила, наконец, музыку. Три вещи делали её беспомощной: трусы, перчатки с пальцами и наушники. Сразу будто оказывалась в коконе, переставала воспринимать окружающий мир, его ведь постоянно нужно осязать, слышать и, видимо, чуять жопой, иначе этот феномен не объяснить. Но в последние годы жизнь такова, что она не возражала отстраниться, хотя бы с помощью музыки.
О, это чисто случайно вышло, в рекламных целях её подписал на пробный период один там сервис, не будем называть имён. И среди прочих услуг у него был рандомный «подбор музыки на основе ваших вкусов». Она ему, конечно, немного помогла, кликая нравится-не нравится, когда он особенно попадал в точку или подсовывал нечто несусветное. Женский вокал она не любила в принципе, что бы ни пелось. Русскоязычный рэп, который читали с нарочитым идиотским акцентом, перестали предлагать достаточно быстро, но понадобилось время, чтобы избавиться от «Гражданской обороны», она её и правда любила, но не для прогулок же. А хорошеньких поющих тик-токеров нужно смотреть в роликах, но не слушать же в самом деле. Она, впрочем, охотно добавляла незнакомое, лишь бы быстрое и напористое, из старого медляка оставила только одну композицию «Muse». Теперь в её ушах звучал хриплый чёрный рэп, немного Ирландии и балканцев, всякая испанская чегевара и марши немецких ландскнехтов. Главное, чтобы низкий мужской голос, чёткий ритм и дух боевой, но не истеричный. Когда осознала, что всё время либо идёт на бой, либо бухает в кабаке после драки, добавила ещё французских песенок, но получилось лишь, что после пьянки она ещё заходит в бордель. И это было идеально.
Музыка забирала её тело, она шла, немного пританцовывая в том ритме, который бился в ушах. Неважно, что со стороны это выглядело нелепо, казалось, она наконец-то освободилась — какая разница, какой толщины твоя задница, если ты воин и пляшешь перед битвой последний танец.
Время ложилось под ноги жёлтыми листьями, а она чувствовала, что едва касается земли. Как будто ей скоро улетать: внутри одинаково сильные искрящиеся волны печали и восторга, сердце в клочья, но впереди, впереди-то у тебя полёт.
Поэтому, конечно, она шла к реке. Браслет показывал три тысячи шагов, когда она садилась на прохладную деревянную скамью, раскручивала термос и делала первый глоток кофе. Он перестоял и помутнел, но был ровно так горек и прян, как требовал момент. Она вытягивала ноги и думала: «Хорошо быть мной» — немного рисуясь перед собой. Но ей и правда часто вспоминался мемасик про парня с ракетным ранцем: «Чувак, ты не можешь каждый раз улетать на чёртовом ранце, когда у тебя проблемы! — Но он мог». Музыка оказалась отличным ракетным ранцем, который делал «фшшшш», и она свечкой взлетала в воздух, а потом неслась над рекой, над временем, страхами и всем, что ранит, а в ушах её ритмично орали волосатые мужики, и тогда она ничего не боялась, даже высоты.
Хотя иногда хотелось, чтобы подошёл длинный худой парень и что-то там спросил, а она бы, конечно, не услышала. И тогда она бы сняла один наушник и отдала ему. Он бы вставил его в ухо, поймал ритм и начал двигаться, и она бы встала и разделила с ним идиотскую пляску, а потом ушла. Звучит постыдно, как сценарий рекламного ролика, но она всё равно на всякий случай держала в рюкзаке запасные проводные наушники-капельки — ими удобно поделиться и так же удобно забрать, уходя.
Но когда правда кто-нибудь подходил, она замыкалась и сбегала. Как-то явился идеальный мужчина — чёрный, как сапог, с ананасом из дредов на голове и говорил только по-английски. Она сделала вид, что не понимает. Но и правда не понимала, зачем, ведь это только игра, мультик, в котором тонкая фигурка идёт по пустой осенней набережной и смотрит на серую морщинистую воду. Ничего не делает, просто идёт.
Кофе закончился, в крышечку термоса потекла пряная гуща. «Надо будет завтра сварить глинтвейн, вот что», подумала она. Если к этому всему, да ещё горячего вина, будет отлично.
Чтобы не откладывать, на обратном пути зашла в придворный магазинчик. У входа отключила музыку и натянула шёлковую маску, которая не защищала от вируса, только от ментов (от вируса у неё прививка). Выбрала дешёвое мерло — как известно, глинтвейн можно сварить почти из чего угодно.
Мальчик на кассе привычно улыбнулся и спросил документы. Под маской, конечно, возраста не понять, она пожала плечами и на секунду раскрыла паспорт. Он кивнул, пробил и пожелал хорошего дня.
Когда за ней закрылась дверь, продавщица из мясного лениво протянула:
— И чего докапываешься, Тимурик, а то не видишь, тётке лет до хрена.
— До хрена, — согласился парень, — но ведь женщина, пусть порадуется. Смотри, как пошла.
И они оба проводили её взглядом сквозь витрину, а она шла, как будто немного танцуя, и время ложилось ей под ноги.
*
Две вещи разбивают мне сердце — что юность никогда не вернётся и что юность никогда не уйдёт. Она навсегда заключена в стареющем теле и не тебе выбирать, будет ли она петь, будет ли она плакать.

#martaketro

В соционике есть понятие "миражные отношения". В описание я не вникала, но думала, что это означает "фальшивые", когда люди не могут найти своих настоящих партнёров и довольствуются "почти такими же". Миражом здесь является легкость и взаимопонимание, а на самом деле, это лишь поверхностный комфорт.

У меня однажды была история, которая оставила ощущения миража, и я недавно узнала, что по странному совпадению, это были именно миражные отношения в соционическом смысле. Так вот, изнутри это ощущалось совершенно иначе, не фальшивкой и не комфортом.

Это было осознание полной идеальности и такой же полной невозможности. Так я потом увидела Иерусалим - волшебный город, в котором мне не жить. Ходишь, осязаешь, можешь переночевать и задержаться на несколько дней, но здесь тебе не остаться.

Теоретически, всякий может поселиться в любом месте (и с любым человеком), имеют значение лишь практические нюансы. Но для миража характерна уверенность, переходящая в знание, что это невозможно. Смотришь и понимаешь: этот человек и этот город не может стать твоим. И потому, пока вы вместе, в воздухе стоит льдистый весенний звон, который получается, если радость заморозить отчаянием, а потом подбросить вверх. И всё время, пока она падает, светясь на солнце, и осыпает тебя с головы до ног - ты абсолютно счастлив.

© Лимоны и синицы

Сейчас, в середине ноября, пока снег ещё не лёг окончательно и навсегда, женская психика особенно ранима и подвержена всякого рода заразам, и девочке особенно легко подхватить синдром Блядского Клоуна. Если вашей даме лет двадцать, она, конечно, не застрахована от этой гадости, но легко перенесёт её на ногах, а в качестве лечения вполне достаточно процедуры «по попи мухобойкой». А вот если дома у вас живёт девочка лет тридцати-сорока, то дело плохо.
Синдром Блядского Клоуна может накрыть её совершенно неожиданно. В метро ей скажут «подвиньтесь, женщина», или взвесится случайно, или, проходя очередной тест, обнаружит, что она, оказывается, выбыла из референтной группы «25 – 30 лет» и перебралась в позорную категорию «от 30 и старше» - неважно, из-за чего. Достаточно мелочи, и вот…

Представьте, вы возвращаетесь вечером с работы, открываете дверь и обнаруживаете, что квартира темна и только возле зеркала, сбоку, горит маленький огонёк. Перед зеркалом стоит ваша девочка и делает странное: левой рукой она прижимает кожу на лбу и подтягивает кверху, так, что брови становятся домиком; уголки губ, напротив, опущены вниз; а правая её рука, дважды изломанная в плече и локте, болтается, как у Пугачёвой в клипе «Арлекино» семидесятых годов. Вы замираете у порога, а она, обратив к вам глаза, полные отчаянья, говорит: я, говорит, Усталый Блядский Клоун…
Можно, конечно, посмеяться (потому что зрелище и вправду забавное) и сразу пройти в кухню, чтобы, как обычно, поздороваться с холодильником.
В таком случае, на сегодня, вполне возможно, концерт окончен, но на ближайшие три недели культурная программа вам обеспечена, и совсем не такая, как хотелось бы, а со слезами, ссорами и разными неприятными сюрпризами.
Поэтому я советую следующее.
Незаметно снимая ботинки, участливо спросите: «Детка, что случилось?!»
Сначала она помолчит немного, бессильно уронит руки и потупится. Потом поднимет голову, прикроет глаза и исполнит выходную арию Блядского Клоуна:
Ааааааааааааа, запоёт она, я постарела. Я чувствую себя такой усталой и древней, как будто ноги мои превратились в корни, а кожа – в кору. Я стала некрасивой! (и толстой)
/тут она приоткроет один глаз и покосится на вас, – но помолчите, ещё не время.
Ааааааааааааа, меня никто не любит! («И я, и я никого не люблю! И на улице на меня смотрят одни дети гор и пикаперы! И секса хочется, только пока тебя нет дома, а когда ты приходишь, сразу клонит в сон» - этого она, конечно, не скажет, но подумает.)
И у меня творческий кризис! Я двух слов не могу связать! («Написать страницу текста, нарисовать зайчика, нарядить ёлочку так, чтобы дети при виде неё не начинали заикаться», – неважно, что середина ноября, - в общем, если у вашей девочки билась хоть маленькая творческая жилка, то вот теперь она зачахла)
Я устала прикидываться девочкой, на самом деле я - Блядский Клоун, который не может никого рассмешить и обрадовать, все меня ненавидят и кидают огрызками, я ни на что не гожусь. И даже ты меня бросишь, в конце концов, я чувствую. И я, как старая кляча, лягу в борозде и умру, умру.
И я так несчастна.
/тут она вполне может заплакать.

А вы тогда подойдите и обнимите сзади, возьмите за подбородок, поверните её несчастное лицо к зеркалу (только аккуратно – вывихнутая челюсть её, конечно, отвлечёт, но не развеселит) и скажите:
«Посмотри, ты у меня самая красивая девочка в мире, самая молодая и талантливая. Кто не видит, тот дурак, но на самом деле, все об этом знают, просто стесняются тебе говорить слишком часто. И я тебя люблю»
И всё такое. И немедленно докажите делом.
Но этого недостаточно, как минимум на неделю вам придётся забросить любовниц и прочие развлечения, и заняться успокоением вашей девочки. Выгуливайте, кормите, балуйте. И о себе не забывайте, держитесь в тонусе, - вполне вероятно, что существенная часть её скорби вызвана тем, что прельстилась каким-нибудь красавчиком, который даже не смотрит, а дома у неё только это замшелое чудовище (и я не про кота)…
А к концу ноября выпадет снег, девочка переоденется в шубку, начнёт готовиться к Новому Году, покупать подарки, и ей станет не до цирка. Тогда можно будет выдохнуть и вернуться к прежней жизни.

Что, если вы этого не сделаете? В смысле, позволите ей заиграться в Блядского Клоуна? Поначалу, ничего страшного – ну, впадёт она в лёгкий запой, потратит лишнего, трахнет сгоряча какого-нибудь бедного мальчика, - не ужас-ужас, в общем. Ужас в том, что она постепенно убедит, сначала себя, а потом и вас, что так оно и есть - и старая, и некрасивая, и бездарная. И однажды вы проснётесь и подумаете: «ну и на кой мне этот мрачный блядский клоун вместо девочки?!» И уйдёте. И будете, как дурак, без жены. Разве хорошо?

(с) Женщины и коты, мужчины и кошки

Человек, который год или пять лет назад разбил тебе сердце, от которого уползла в слезах и соплях, ненавидя или прощая – не важно, которого не забыла до сих пор, как нельзя забыть удалённый аппендикс, хотя бы из-за шрама. Который ясно дал понять, что всё кончено. Зачем – он – возвращается? Раз в месяц или в полгода, но ты обязательно получаешь весточку. Эсэмэску, письмо, комментарий в Сети, звонок. Он хочет всего лишь узнать, как дела, похвастать очередным успехом, позвать в кино, переспать или снова послать меня к чёрту.

Я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно. Я до сих пор выкашливаю сердце после каждого коннекта. Не знаю, как сделать так, чтобы они, возвращенцы, перестали нас мучить. Можно быть вежливой, орать, не снимать трубку, но в любом твоём деянии (действии или бездействии) он всё равно услышит ответ на свой вопрос: «Ты любила меня?» – «Да».

В покое оставляют только те, кого не любила. Точнее, если они и звонят, то этого просто не замечаешь. Вывод напрашивается, и он мне не нравится.

Может, самой слать им эсэмэски раз в месяц? Расход небольшой, покой дороже: «Я любила тебя. Уймись».

(с) Горький шоколад. Книга утешений.

Варю глинтвейн, Дима порицает меня за пьянство, а я оправдываюсь, что там треть воды, как указано в рецепте с венгерской кружки. Через некоторое время пробует, кашляет:
— Забористый у тебя глинтвейн!
Я, очень тихо:
— Он с вискарём.
Рецепт рецептом, а жизнь есть жизнь.
Ведь как оно вышло? Вяло листала ленту и вдруг споткнулась о слово «выпивали», встрепенулась и поскакала варить глинтвейн. Мне рассказывали, винтовые от перспективы скорой дозы так возбуждаются, что бегут в туалет. Я пока ещё ничего, но за зиму выкристаллизовалась история:
♦ на три стакана вина и стакан воды
♦ три столовые ложки коричневого сахара и одна мёда,
♦ специи — имбирь, гвоздика, корица, мандариновая цедра и две столовые ложки секретной смеси — fodormenta, csipkebogyo, hibiszkusz, alma (я купила её на ярманке в Будапеште в качестве чая, но она оказалась слишком кисло-фруктовая для самостоятельного употребления);
♦ вскипятить сахар и специи в воде, влить вино, нагреть, укрепить дух тремя колпачками виски, выключить, закрыть крышкой, написать об этом в блоге, разлить и больше уже никуда ничего не писать.

#martaketro

Я покупала винтажные духи, которым, наверное, лет двадцать, и коллекционер предупредил меня:
- Не привязывайся к ним, их больше нет. Больше нет этого сандалового, тёплого
и пряного, больше нет апельсина и мускуса. Можно подобрать аналог, но того запаха, от которого на моём запястье осталась только тень, - не существует.
Остаётся любить то, что есть здесь и сейчас, и никогда, даже после бессонной ночи, засыпая на рассвете, когда сознание на короткое мгновение становится ясным и отчужденным, ни в коем случае не допускать мысли, что любимое нами, желанное, обольстительное - только тень того настоящего бессмертного аромата, которого на самом деле - не существует.

© Книга обманов

Тех, кто тебя любит, нужно убивать. Лучше прямо сразу, как только заметишь этот собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти брови домиком и рот арочкой, эту манеру бродить за тобой из комнаты в комнату и всё время держать тебя в поле зрения. Разумеется, жалко, и кажется, что пока не за что. Но сделай это сейчас, иначе будет поздно. Потому что он, любящий, выроет неподалёку тёплую затхлую норку, из которой будет некоторое время наблюдать за тобой, а потом начнёт наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая, чтобы ты просто заглянул, только одним глазком посмотрел, как у него всё замечательно. Ну да, уютненько... Всегда тепло, еда, чистая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе, - мило, хотя и душновато. Ближе к зиме тебе начинает казаться, что это даже хорошо, когда ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, почти свободным, потому что между лопаток у тебя поселится ощущение красной точки, оптического прицела его любящего взгляда. И ты привыкнешь, что иногда всё-таки нужно звонить. Хотя бы отвечать на эсэмэски. Хотя бы есть его стряпню раз в неделю. Хотя бы спать с ним раз в десять дней. Потому что любит.
Потом приходит неизбежное чувство вины - кажется, что ты губишь его жизнь, бездумно пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. И однажды, когда вечер твой будет особенно одиноким, ты придёшь к нему без звонка и останешься. Потому что приятно увидеть, как его лицо озаряется счастьем только от того, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебником. Нужно ли говорить, как это закончится? Как его объятия станут всё теснее, твоё личное пространство всё меньше, его просьбы превратятся в требования и счастье на его лице сменится капризно-раздражительной маской. Поэтому убей его сейчас. А потом, когда останешься один, загляни в шкаф и достань из-под вороха белья фотографию того единственного, кому хотелось отдать свою жизнь, кто умел делать тебя счастливым, от кого невозможно было отвести глаз. Того, кто убил тебя однажды.

(с) Горький шоколад. Книга утешений.

Много сейчас думаю о взрослой любви, о способах её выражения. Мучительная аккуратность: как бы не пообещать лишнего, не потерять лицо, не показать себя зависимым, не отрезать пути отступления. Если коротко, всё сводится к фразе: "Не хочу сказать, что я без вас не могу, - я без всего могу, - но очень не хотелось бы". Вроде как зрелость обещала нам свободу, а научила обходиться без всего.

#martaketro