Статистика ВК сообщества "Мастерская ЗооСад"

В конце зимы хочется подойти к каждой матери на улице.
Обнять и сказать:
— Ты круто справилась!

Да, вот и к этой, которая волокла коляску для погодок по непроходимым сугробам, а перед подъездом расчищала детской лопаткой снег, потому что больше раскидать его было нечем, а дверь из-за неубранного снега было не открыть достаточно широко, чтобы коляску можно было затащить внутрь.

И вот к этой, которая только родила пару недель назад, но уже, жмурясь от боли из-за шва после кесарева сечения, всё-таки не брала академический отпуск (последняя сессия же, остался только диплом, неужели не выдержу?). Ехала со слингом и в пижаме, залитой молоком, на экзамен, потому что в остальные свои вещи не влезала. И всё-таки сдала.

И ещё к этой, которая каждое утро вставала раньше на час и откапывала машину, чтобы везти ребенка на тренировку по хоккею. Или на массаж в поликлинику, или в школу.

И к этой, которая не спала полночи, потому что ребенок выплакивался на тему того, как его обижают в школе, как не хочется больше ходить на гимнастику и как страшно было, когда вы с папой ругались на кухне во время дистанционного обучения.

И, конечно, к этой, которая перенесла ковид на ногах, пока вся семья лежала и кашляла, и всем надо было принести воду, Арбидол, градусник, чай с лимоном, подушку, чистой полотенце, книжечку и бутерброд.

Слышишь? Ты круто справилась, мама.
А зима почти заканчивается.

Таисия Попова

Сегодня я видела, как рождается травма.

На детском празднике Снегурочка спрашивает детей: «Кто хочет рассказать стишок?» Выходят 10 детей и по очереди рассказывают стишки. Когда остается одна девочка, Снегурочка говорит: «Ну все, давайте дальше продолжать праздник».
Девочка идет на свое место и по ее щекам начинают течь слезы.

Было отчетливо видно, как часть нее осталась стоять там, рядом с Дедом Морозом и Снегурочкой. Слезы сразу заметили воспитатели и обратили внимание Снегурочки, попросив ее дать девочке возможность рассказать стишок.

Но было уже «поздно».

Девочка стояла, смотря в пустоту, скрестив руки на груди перед собой, и физически не могла вымолвить ни слова. Она не плакала, просто все дальше и дальше «уходила в ту пустоту», чтобы не было так больно.

Когда она вернулась обратно и села на свой стульчик в первом ряду, я спросила ее, не хочет ли она спрятаться вот тут в уголочке (я сидела во втором ряду, в углу). Она кивнула и встала рядом со мной (девочка меня немного знает, наши дети играли вместе).

Я сказала: «Если хочешь, можешь сесть ко мне на колени?» Она кивнула и молча, ничего не говоря ни слова, залезла, все еще продолжая смотреть туда, в пустоту. Я спросила, можно ли я тебя обниму, она кивнула. Я обняла ее и стала с ней разговаривать, словами подтверждая то, что произошло (ты очень хотела рассказать стишок; тебе стало очень обидно, что ты не успела рассказать стишок; я считаю, что это очень несправедливо и т.д). Она кивала и рыдала. Я просто гладила ее по спине, раз за разом повторяя, как это было нечестно, несправедливо и обидно. В какой-то момент она прямо физически расслабилась и легла на меня телом. Я уже ничего не говорила, просто крепко ее держала.

Представление закончилось, все разошлись дальше по программе мероприятия. Мы еще посидели некоторое время, стало как-то спокойнее, они с моим сыном стали перебирать кубики, которые стояли рядом. Потом мы стали из этих кубиков строить домики.

Но девочка все еще молчала. Как будто слова этого стишка реально застряли в горле. Я видела, что глазами она мне отвечает, а физически голосом прямо не может, хотя и пытается.

Пришли еще несколько детей и начали все вместе во что-то играть, беситься - все как и положено на детском празднике.

Когда пришло время расходиться, я подошла к этой девочке, села на корточки и, глядя ей в глаза, сказала: «Если ты хочешь, ты можешь рассказать мне тот стишок, который хотела, я с удовольствием послушаю».

Она посмотрела на детей вокруг, и я добавила: «Можно тихо-тихо, шепотом, чтобы слышала только я». Она голосом сказала «да» и рассказала стишок, после чего сделала очень мощный выдох. Было прямо видно, что «она вернулась», она заулыбалась, в ее глазах снова появился блеск. Я обняла ее.

Посвящается всем нам - тем, кому когда-то очень хотелось рассказать стишок на празднике и не получилось.

Наталья Целунова

Пять лет назад мы с дочкой лежали в инфекционной больнице. Дочке было 9 месяцев, она заболела. Менингитом.
Но мы этого еще не знали.
Искали причины её тяжелого состояния.

Вся жизнь - растянутая в пространстве паника между посещениями врача. Врач приходил и рассказывал о результатах анализов. Расшифровывал цифры.
Говорил слово "динамика".
Сначала она была отрицательная.
Потом - когда уже нашли менингит и стали давать правильные антибиотики - положительная.

Нас каждый день навещал муж.
Он привозил всякую ерунду.
Например, подушки.
Декоративные. С нелепыми рюшками.
Я писала об этом, но хочу еще раз...

Подмосковная больница - это крохотная палата, старая койка, вываливыающиеся из стен розетки, серое, с разводами и печатями, бельё.

А муж привёз подушки. С рюшками.
Если их положить на серую простынь, прикрыв опасно раздолбанную розетку, то совсем другой вид у палаты.

Ещё муж привёз кофеварку.
Капсульную.

Кофе в той больнице можно было достать только растворимый, теплый. Среднего рода.

А тут - модная кофеварка.
Такое всё было запрещено.

Даже за кипятком для растворимого кофе мы ходили на общий пост.

Но муж поставил её на подоконник. Прикрыл шторкой. Сказал: "Я тебя знаю. Ты что-нибудь придумаешь..."

Я пожимала плечами.
Я была все время раздражена.
Не спала. Не ела. Болела.

Муж приходил из той, хорошей, прошлой жизни, в которой не болели дети и которой больше нет. Он приносил оттуда свидетельства, что она была. Та жизнь...
С подушками, комфортом, капсульными кофеваками.

А мой мир теперь - больничная палата, липкий страх, капельницы, анализы, ожидание. Казалось, что он навсегда.
Узкий и неуютный мирок.
Мне тут ужасно плохо.
И морально, и физически.

Я сплю, например, на койке, на которой у меня немеет и затекает всё тело. Утром встаю - и везде болит. Онеменее всей меня. Так и живу, замороженная обстоятельствами.

Но это вообще не было важно. Никому, включая меня. Моя дочь борется за жизнь, поэтому я буду рядом, сколько надо.
Врач приходит и расшифровывает цифры.
И это главная новость.

Меня раздражало, что муж обуючивал нам это пространство. Превращал больничную палату в место, где можно жить и радоваться. Горячему кофе, например. Или рюшкам на подушке.

- Я хочу отсюда скорее уйти. Зачем ты все это привозишь? - злилась я.

- Слушай, как только вас выпишут, я все это заберу. Но сегодня вы тут. И пусть хоть сегодня вам будет хорошо.

- Хорошо? Не может быть хорошо там, где плохо.

- Ну, не хорошо. А хоть... ну, поудобней...

Это был способ мужа спасать ребенка. Он не врач, он не мог ставить капельницы, например, но он делал то, что в его власти - приезжал каждый день и передавал пакеты с порциями будничной жизни.

Кофе из той кофеварки мы пили все.
Сначала в тайне от врачей, потом (а как сохранить в тайне запах свежесваренного кофе?) - вместе с врачами . Пять минут горячего черного счастья - и можно жить.

Моя дочь потеряла слух. Менингит отобрал...

Через два месяца мы лежали уже в другой больнице. Там, где оперируют глухих детей.

Оказывается, то, что потеряно полностью, можно... исправить.
Например, слух. Его больше нет.
Но можно сделать искусственный слух, из электродов, вшитых внутрь.
Он будет другой, этот слух, но будет...
Чудо. Рукотворное чудо.

Муж и в эту больницу привозил всякое... нарядное.
Про жизнь. Игрушки, планшеты, пирожные, сыры. Подушки опять...
Кофе там был, обошлись без кофеварки.

Больница федеральная, в ней лежали люди со всей России. Из Москвы мало кто.
Других пациентов редко навещали - вся родня далеко.

Я ходила по палатам и спрашивала: "Вам сегодня чего хочется? Каких пряников? Мятных? Массу творожную с чем? С курагой?"

Потом диктовала мужу список.
- Мятные пряники? Чипсы? Что? Фаршированные оливки??? - офигевал муж. - Ты ж такое не ешь...

- Привези, - просила я.
И он привозил.

Потом вечером, после обхода, когда мы укладывали детей, и строгая медсестра, убедившись, что мы спим, уходила дремать в ординаторскую, начинался пир горой.

Как же мы смеялись там, шёпотом... Не помню над чем. Не над чем, наверно, а про что. Про жизнь.

Зачем мы шёпотом, у нас же глухие дети? Но мы просто... ну, вроде как запрещённое что-то делали, такое надо непременно шёпотом...

Я хочу сказать, что имеет смысл обуючивать любой день. Даже тот, что очень страшный и безрадостный. Даже тот, что в больничной палате. Даже тот, что проходит не так, как вы выбрали.

Просто потому что не будет другого, а этот нельзя будет потом пережить набело.

Вам выдали понедельник. Вот. Получите. Живите. К понедельнику полагается вот такая погода, вот такое самочувствие, вот такое испытание. Нет, заменить нельзя. Нет, вернуть нельзя. А что можно? Можно жить.

Обуючивать его как получается. Испечь пирог. Позвать соседей на чай. Поиграть с детьми, отложив телефоны. Помыть пол. Угостить соседа фаршированными оливками (как вы это едите вообще?)

Прошло 5 лет. Память стёрла эти воспоминария, вытеснила страшное, чтоб не царапаться об него. Я сейчас долго рылась на антресолях памяти, чтобы вспомнить.
Но...

Удивительно, но из тех черных сложных дней я запомнила не панику и латентную истерику, а как мы чокались чашками с кофе в ординаторской инфекционной больницы, как я дедморозила, доставая из пакетов то, что заказывали девчата, в оториноларингологии, и подушки. Эти дурацкие невозможные подушки с рюшками, которые я прислоняла к больничной стене...
Спасали они меня, оказывается.
И спасли.

Стройте свой мир. Иногда кажется, что он сломан безвозвратно, не вернуть, не починить, не исправить, всё потеряно, а вы... вы стройте.

Понедельник же...никто не отменял. Это будет другой мир, но он будет...
Чудо. Рукотворное чудо.

И обуючивайте свою жизнь.
Каждый свой день. Даже если из подручных материалов только улыбка - обуючивайте.

И смейтесь, даже если можно только шёпотом...

Ольга Савельева

«Напоминалочки», которые ассоциируются у детей с той или иной буквой

1. Мать подростка даже под наркозом повторяет все по три раза.

2. Мать подростка по движению воздуха затылком способна определить дугу и глубину закатывания глаз подростка.

3. Мать подростка по запятыми в тексте может определить, что что-то не так.

4. Мать подростка способна смотреть фильм еще 40 минут после того, как он закончился.

5. Мать подростка по звуку шагов на лестнице может определить, в шапке он ушёл или нет.

6. Мать подростка по тому, как он завязывает утром шнурки на ботинках, может с точностью до секунды определить, во сколько он лёг. Особенно если ботинки без шнурков.

7. Ни одна мать подростка ещё не решила парадокс «если не напомнить, не сделает, и если напомнить, не сделает».

8. Мать подростка любили приглашать в ночной клуб, потому что она единственная могла доораться до диджея в наушниках, чтобы поставил песню.

9. Мать подростков точно знает, что на неё будут орать, хотя совершенно не знает, по какому поводу. Потому что подростки тоже этого не знают, даже в тот момент, когда орут.

10. Мать подростка не выкидывает два куска грязи из прихожей, потому что это «Изики» за 500 баксов.

11. Мать подростка иногда подрезает у подростка ту толстовку с гуманоидом, когда ей внезапно нечего надеть на свидание.

12. Самое жестокое, что может сказать мама подростка маме тоддлера: не поверишь, я тоже водила его на развивашки.

13. Мать подростка, просто приподняв или встряхнув на кровати одеяло, найдет часы, телефон, наушники, карточку и ключи, которых «Да нет их на кровати, не лезь, я уже там смотрел!» И даже бровью не поведет, просто скажет зловеще: «Хахаха».

14. Мать подростка умеет пропылесосить комнату и вытереть пыль так, чтобы не спалиться и оставить срач на месте.

15. Мать подростка точно знает, сколько дней осталось до его совершеннолетия.

Ira Zvereva

Очень занимательно! Прочитайте этот стих начала как обычно, а потом наоборот - с нижней строчки, двигаясь построчно вверх.

Когда я родилась 35 лет назад в предперестроечном Советском Союзе, маму пришла навестить в роддоме её тетка Ольга Павловна, по тем временам небывалая модница и красавица. Бездетная. Она принесла маме гостинец — кулек спелой черешни. Можно-можно, пока молоко не пришло, дружелюбно сказала медсестра.

Мама, крошечная, юная, только что родившая и страшно голодная, принялась уплетать черешню, а тетка вдруг с глубокой грустью произнесла:
— Ешь, детка, ешь, в каком-то смысле это твоя последняя черешня.
— Да ладно, тетушка, откормлю и снова можно будет, — весело ответила мама.
— Дело не в этом. Теперь ты мать. Каждый вкусный кусок, который у тебя есть, будет уже не совсем твой. Ты захочешь всегда пихнуть его ребенку.

Мама рассказала мне эту историю только однажды, когда я сама была беременна старшей дочкой. Теперь я вспоминаю ее каждый раз, когда в Москве появляется черешня. Сколько себя помню, мама всегда несла мне первые ягоды, даже если везти далеко, даже если это ее кто-то угостил. Со всех вечеринок и банкетов приносила мне в салфетке все, что могла унести: конфету, пирожок, дефицитный персик, интересную мармеладку, кофейную жвачку.

— Кусок в горло не лезет, — объясняла мама, — Я тут осетрину ем, а как же вы с Машей? А как вам было бы вкусно, если бы вы тоже ели…

Мама покупала мне книжки, которых не было у нее в детстве. Тащила меня с собой на выставку, чтобы я, четырехлетняя, тоже могла увидеть Кандинского и Шагала. Брала меня с собой на море, плевать что уже ноябрь и место в купе всего одно. Будила меня ночью, чтобы показать огромные южные звезды.

У нас в семье это назвали «синдром последней черешни». Он прекрасен и ужасен. Прекрасен потому, что он позволяет растить самых счастливых детей на свете (как мы с сестрой), и еще он связан с таким острым чувством любви, что кажется, сердце сейчас разорвется. А ужасен потому, что твоя, по-настоящему твоя черешня, действительно, осталась в далеком прошлом, и твое сердце всегда не на месте. Ты боишься недодать, недодарить, не разделить какое-нибудь удовольствие с ребенком.

Обожаю мамину тетку, которая и после той черешни приезжала в гости и привозила два кулька чего угодно — мне и маме. «У ребенка должна быть здоровая мать», — приговаривала она, следя, чтобы мама не запихала мне в рот угощения из своего кулька, подливая ей какао, отправляя на концерт, отпуская куда угодно, развеяться и побыть себе хозяйкой.

Не знаю, страдала ли тетка от своей бездетности, но она была права, как ни одна мать: у каждой мамы независимо ни от чего должна всегда оставаться в жизни радость, которую она со спокойной душой ни с кем не делит. Спокойно наслаждается чем угодно, понимая, что у детей точно все есть — или будет, когда придет пора.

Каждая мама с синдромом последней черешни должна хотя бы раз в году купить себе мороженое и съесть его, не вспоминая о ребенке. Поехать в отпуск без детей — и без угрызений совести. Погулять по парку и прокатиться на карусели, потому что ей этого сейчас захотелось, а не за компанию и не ради детей.

У ребенка должна быть здоровая мать!

Александра Чканикова

КАК МЫ ТОНУЛИ
Почему это случилось. И чему необходимо учить детей на воде

Получилось длинно. Это слишком сложный рассказ для меня, чтобы я могла уместить в пару слов. Можно пролистать, в конце обобщу как раз в двух словах.

Место: Таиланд, остров Чанг, пляж Лонли Бич.

Позже я погуглила, сколько людей тонет, приехав отдохнуть в райский Тай. Страшно.

Rip Current. Отбойное или обратное течение. Я отлично знаю, что это. И читала, и слышала, и видела. Знаю, что это – смерть. И на пляже висела табличка, об этих течениях всегда предупреждают с картинками для наглядности.

Я знала, что оно здесь есть. Я видела глазами, где оно бурлит. И все равно оно нас унесло. Я его недооценила.

Мы провели на острове три дня. Первые два ходили на пляж, было солнечно и были большие волны. Дети резвились в волнах, я не отходила от них, не спускала глаз, большую часть времени держала обоих за руки. Отслеживала, куда их тащат волны. Был прилив, тащили на берег. Играли на глубине от моего бедра до моего колена. Волны накрывали с головой, топили и волокли на берег. В море купались несколько человек, взрослых. Пробивались сквозь полосу волн и плавали глубже.

На второй день вечером я сильно раскроила локоть, упав на лестнице. Так что на третий день купаться не могла. Не могла даже руку разогнуть. Так что решили, что на море немного пофотографируемся в пене и будем копать-загорать.

День был другой. Вода – дальше. Волны – меньше. И они не волокли на берег, а просто накатывали и разбивались. Дети просили зайти глубже, я не разрешала. Фотографировались там, где мне было чуть глубже колена. Детям, соответственно, по пояс или меньше.

И вдруг – я увидела на экране фотоаппарата изменяющиеся лица детей. Гриша: «Мама, меня тащит». И Алису уже слизывает большая волна. Они сделали несколько шагов в глубину за то время, пока я сделала пару фотографий. Там не стало глубже, но именно там встретились два «бока» обратного течения. То место, где оно устремляется в глубину.

Тут я, видимо, поступила неправильно: крикнула Грише «выходи» и прыгнула к Алисе. Гришу нужно было дернуть хоть на полметра к берегу. А я решила, что раз стоит на ногах, то еще выйдет сам. Уже не вышел. Когда я вынырнула возле Алисы, он уже был в волнах. С другой стороны, может, я бы потеряла Алису, если бы задержалась. Сложно сказать.

Алису тащило очень сильно, я заорала, чтобы она схватилась за меня.

Далее – моя гордость.

Практически первое, чему я учила детей (они поплыли в 3-4 года), – что нельзя хвататься за плывущего человека. Ни за другого ребенка, ни за взрослого. ДАЖЕ ЕСЛИ ТОНЕШЬ (так и говорила). Можно только с разрешения. И только положить руку на плечо (плечевой сустав, если точно) сверху. Иначе – вы оба утонете.

Алиса не только не схватилась за меня, она только со второго раза положила руку. Она помнила, знала и боялась меня утопить.

Мы не смогли плыть вместе. Нас тащило на глубину. Нас било и топило волнами. Между двумя волнами не получалось сказать ни слова. Я увидела на берегу семью туристов. Одну. И еще были люди в ресторане, но им было совсем не до нас. А эти лежали на песке и смотрели на море. Метрах в 10 от нас, наверное. Совсем не далеко. Но в другом измерении. Я попыталась позвать, но между двумя волнами, бившими по голове и топившими, я не успевала и вдохнуть, и еще успеть крикнуть. Только напугала детей. Гришу как раз поднесло к нам.

В этот момент они очень испугались. Мама, которая зовет на помощь, – это страшно. Они решили, что я сейчас утону, я это поняла. Только объяснить им, что тонуть я (пока) не собираюсь и просто пытаюсь позвать на помощь, было невозможно. Одно-два слова между накатами волн. Больше не успевала.

И я толкнула Алису вперед от себя. И потом еще раз. Я уже поняла, что не смогу ее вытащить за собой.

Потом все закрутилось, я пыталась вынырнуть из волны и найти Гришу, потом я и его оттолкнула подальше, как могла. Помню, что кричала (пыталась): «Плыви, догоню». Чтобы он старался плыть вперед, а не держаться поближе.

Я не знаю, чего он больше боялся (за себя или за меня), но говорил что-то вроде «мамочка, плыви». За все это время он ни разу не дотронулся до меня. Мой очень плохо плавающий 9-летний сын, ненавидящий погружение головы под воду, ни разу не дотронулся до меня, не попытался схватиться, чтобы отплеваться и передышаться, несмотря на панический страх в глазах.

Я больше всего боялась, что он это сделает. Потому что в этот момент кончилось бы все. Я не смогла бы даже отцепить его от себя. Не было ни времени, ни сил на это. Пока я отрывала бы испуганного ребенка, нас бы отнесло еще на пару метров, а там уже – все. Там еще хуже волны, сильнее и быстрее обратное течение.

А потом я была в волнах, Гриша далеко от меня, но ближе к берегу. А Алиса – вдруг оказалась на берегу. Она – выплыла. Я ее оттолкнула, она нырнула под воду, а потом почувствовала дно, встала и выбралась на берег (это она рассказала позже).

В этот момент мне вдруг стало невероятно легко. Она будет живая, у нее все (ну, не все) будет хорошо. В этот момент я, в принципе, смирилась с тем, что нам с Гришей не выбраться. Он плохо плавает, а у меня почти нет сил. Сейчас мы утонем, зато она вылезла. Очень легкое и мирное ощущение.

В тот момент я помнила, что нужно делать в rip current. Нужно плыть поперек. Не к берегу, борясь с течением, а поперек него, параллельно берегу, выбираясь из течения по максимально короткому пути. Но поперек – это от Гриши. А Гриша был внутри течения. Я не могла плыть от него. И пыталась плыть к нему. Наверное, как раз туда, куда не нужно. Как кролик в свете фар. Но я не могла отвернуться и плыть в другую сторону. Между волнами я ловила взглядом светлую голову, почти не заметную среди рушащейся вниз воды.

А потом та семья туристов вскочила и бросилась в воду. Их отец – ко мне, два сына лет по 12-14 – к Грише, а мама – к местным в ресторан. Алиса их позвала. Не знаю, на каком языке.

Мужчина быстро доплыл до меня. А дальше – он был высокий и стоял на дне. И держал меня. Но выйти со мной не мог. Ни шага не мог сделать со мной в сторону берега. А я только мысками цепляла песок, а встать на дно не могла.

А мальчишки держали Гришу и не могли вытащить, но и не давали утонуть и дали передохнуть (он рассказал). Вот только несколько минут спустя стало очевидно, что теперь и они не смогут больше выйти.

Потом появилась их мама с местными ребятами, они тащили спасательный круг на веревке. Полезли к детям в воду, бросили им круг, как же мне стало легко! Все, Гришу вытащат. Но мой кошмар не кончился. Круг сломался пополам. Дети соскользнули обратно в волны.

И Гришу унесло сильно глубже. Мальчики остались ближе к берегу, а этот маленький, почти не плавающий и совершенно точно уже уставший детеныш – на глубине.

Тогда я стала толкать моего спасателя к Грише. Вырвалась у него из рук и начала орать, чтоб шел к ребенку, потому что я-то еще поплаваю, а этот сейчас утонет точно.

Очень странное ощущение. С одной стороны, я уже согласилась утонуть. Уже поняла, что шансов у нас почти нет. И это совершенно не было страшно. Было жалко не нас, а Алису. Конечно, она бы добралась в Москву, но ей было бы куда хуже, чем нам. Нам было бы все равно. Тогда казалось, что тонуть – очень гуманно. Наверняка не больно, мягко, прохладно. Мозг молодец, он отлично отрабатывает на уменьшение негатива. Никаких, кстати, «вся жизнь пронеслась» и прочей лабуды. Но лучше б подсказал нырнуть, как Алиса. Наверное, внутри воды проще выплыть.

Но страшно все равно было. Не утонуть, а не успеть сделать то, что сделать еще возможно. Я не знала, сколько раз еще Гриша вынырнет из одной за другой топящих его волн, но там на берегу про нас уже знали. И тут был большой сильный мужик. Не дождаться пару минут – вот это было страшно. Если он не вынырнет, а через минуту меня вытащат, – вот это самое поганое, что с нами могло случиться.

В общем, дяденька не хотел, но пошел к Грише. И потом то ли я до них доплыла, то ли он вернулся ко мне. Не знаю. Но мы оказались на вот этой границе дна и его отсутствия. Втроем стояли двумя самыми длинными нашими ногами на земле. Я держала правой рукой нашего героя за плечо. А левой как клешней вцепилась в Гришину руку. Знала, что не выпущу его ни за что. Потому что это был край того, откуда еще можно было выбраться. Гриша просил отпустить и хотел плыть вперед (потом сказал, ему было страшно на месте и хотелось пытаться выплыть). Кажется, я его слегка топила. Но не отпустила бы ни за что.

А потом вернулись ребята с берега с серфом, привязанным к веревке. Они знали, что подойти к нам не смогут (иначе сами не вернутся). Что нужно, стоя по колено, закидывать нам что-то плавучее и вытаскивать за веревку.

И вытащили. Серф (не с первого раза) добросили до нас, я закинула на него Гришу и себя, и мужик там этот тоже в нас вцепился вместе с серфом.

А потом этот мужчина с местными вытащили и его сыновей. Как мне было в тот момент страшно, что их вдруг не достанут! Что нас достали, а их унесет!

Потом нас всем рестораном поили водой и вытирали полотенцами. И мы пошли домой. Пообнимались, рассказали друг другу, как боялись, сказали друг другу спасибо за правильное поведение. И поехали кататься по острову на мопеде. Ели мороженое и куриный шашлык, качались над речкой на тарзанке, – в общем, я объяснила детям, что не хочу оставлять это воспоминание последним в нашей полуторамесячной поездке. Не правильно сейчас в нем повторно утопиться.

На следующее утро мы еще раз сходили к морю. Помочили ноги и покопались в песке. Попрощались с ним. Сказали спасибо, что отпустило. Обсудили обратное течение. Разглядели его все вместе. Разобрали свои ошибки. Но кошмар в голове остался. Каждый раз, когда мы устаем, мы опять тонем в тех волнах. Дети говорят, у них то же самое.

Итак, в двух словах.

Очень важно научить детей (и знать самим), как правильно вести себя на воде, когда устал или страшно. Что ни в коем случае нельзя хватать других. Что держаться можно только аккуратно или там, где разрешили.

Когда плывете с плохо плавающим ребенком на глубину, договоритесь заранее и отрепетируйте у берега или в бассейне, как он будет вести себя, когда устанет: положит руку сверху на ваш плечевой сустав. Это можно сделать и молча, если трудно говорить из-за воды во рту. А вы сразу поймете – нужно помочь. В спокойной воде плыть так легко даже с большим тяжелым ребенком, а ему – это большая помощь и возможность передышаться (я сейчас не про волны и течения, конечно).

А что касается моря и течения, даже не знаю, какое дать напутствие. Будьте еще, в сто раз осторожнее (когда с детьми, взрослый раньше почувствует «не то», хотя и взрослые тонут много). Смотрите глазами. И верьте себе, если кажется, что что-то не так. И да, море бывает разным в разные дни. И если вчера оно играло, сегодня в том же месте может убить.

P.S. для тех, кто не читал весь текст: мы не пошли плавать. Все началось на глубине детского «по пояс».

Ксения Чеснокова
фото автора

Занимательные поделки.
Сохрание себе и попробуйте смастерить с ребенком на досуге!

Мои родители — потрясающие люди. Они разошлись, когда мне года не было. Но я никогда, никогда не чувствовал, что живу в неполной семье. Папа всегда был рядом, и воспитывали они меня вместе. Наверное, это потому, что они хиппи, убежденные, с 50-летним стажем. Я не помню, чтобы меня вот буквально воспитывали, ну не было этого насильственного элемента в воспитании. Главное, что помню, — они всегда помогали.

Стать актером я решил лет в пять. И родители послушно возили меня на разные занятия, на бесконечные пробы, на какие-то прослушивания, подлаживали к моему свой график. Мама только говорила: «Ты никому ничем не обязан, можешь прекратить это в любой момент». А папа утешал меня после провалов. Однажды я разревелся, когда мне в очередной раз отказали, а он сказал, и так убежденно:

«Однажды ты получишь роль. У меня нет никаких сомнений!»

И все это при том, что в школе я учился хуже всех, был на голову ниже всего класса и то со всеми воевал, то всех смешил. В общем, ничего от очаровательного маленького артиста во мне не было. И многообещающим маленьким талантом меня назвать было нельзя. Я школу вспоминаю как что-то вроде сафари в дикой природе — без проводника и охраны.

Но родители терпели. Они почему-то в меня верили. Я всегда чувствовал, что верят. Как ни странно, верили в мой талант. Мне потом уже бабушка рассказывала. Мне года три было, а папа сказал, что я актер вне зависимости от того, удастся ли мне стать актером. Потому что я не давал ему смотреть телевизор — заслонял экран и изображал тех, кто на нем, и получалось у меня довольно похоже.

Да, мне повезло с родителями. Они и сейчас хиппи, папа всё так же носит бороду, и у него длинные волосы… И я по-прежнему считаю их самыми мудрыми людьми на свете.

Леонардо Ди Каприо