Статистика ВК сообщества "поколение мёртвой прессы"

ОМ — 2001

[club3644070|АЛЕКСАНДР КАЙДАНОВСКИЙ]: МАСТЕР И МАРГАРИТКИ.
by Ася Датнова

Великий русский актер Александр Кайдановский мог сыграть и бога, и чер­та. Он умер шесть лет назад, 3 декабря 1995 года, успев набрать свой пер­вый сценарный курс. Вышло: 13 человек на сундук мертвеца. Теперь на пу­ти в зону нет сталкера...

Да, не знала я, кто такой Кайдановский. Ну, видела за несколько лет до поступле­ния во ВГИК «Сталкера»... И поступала я не столько к нему, сколько «в мастерскую автор­ского кино» - во всяком случае, у мастера были планы ее таковой сделать. Мне лично всегда бы­ло скучно работать только с бумагой. И вот - ре­жиссер, актер набирает сценарный курс. Значит, будет деятельно. А кто тогда из нас знал, что он пишет? Вернее, кто читал? Книжка сценариев вышла уже после смерти. Хотя черновой вариант «Восхождения к Экхардту» я имела честь читать у него дома, с компьютера - тогда я еще не поль­зовалась компьютером и потому глупо кивала, как китайский болванчик, а мастер, словно ассистент пианиста, «переворачивал страницы» - на­жимал page down. Но об этом позже.

Кайдановский был большой, как белый слон. Ржавые рыжие волосы, а руки очень белые и большие, какие, должно быть, были у римских патрициев. Мясистые руки, но мягкие. Однако колец мастер не носил, что касается маникюра - ногти его были стерты, как у школьного матема­тика, часто пишущего мелом. Было ощущение его незащищенности при общей беззаботности. Слишком большой, как морское чудо, например, кит. Он сам часто говорил про себя, что сыграл в кино слишком много белых офицеров: «Ко­гда я играл своего 108-го...» Откуда именно эта цифра?.. 108 - магическое число. 108 оборотов делает Земля, вращаясь вокруг чего-то, или, на­ оборот - что-то. вращающееся вокруг Земли.

Сто восемь белых офицеров
Пошли купаться в море...
- что в свою очередь вызывает целую цепочку ас­социаций с первой эмиграцией.

Зимой он мерз. Одевался достаточно пижонски, в костюмы свободного покроя из хороших и доро­гих тканей. Запахи на нем не задерживались — даже запах табака, хотя дымил не переставая. Костюму он уделял не в пример больше внима­ния, чем порядку в квартире. Под кроватью у не­го лежали старые носки. На столе у него стояли ботинки. Не знаю, как он ухитрялся при этом свежо выглядеть. Должно быть, времени хватало только на себя.

Однажды я ждала его под дверью (в первый и по­следний раз, что мне удалось у него побывать).

Требовалось отвезти пару тонких листиков сту­денческих работ, так было заведено - мастер да­леко не всегда приходил в институт. Я навяза­лась сама, потому что вдруг поняла, что соскучи­лась. Мастера дома не оказалось. Как только мы - я и моя сокурсница Яна - уселись на лестнице и расположились ждать, приехал лифт, и из него - та-дам! - вышел мастер вместе с новой женой, Инной. Брови у него поползли вверх, но он был скорее рад.

Пришлось входить в квартиру, знакомиться со скандальной собакой Зиной, чье пузико было как бочка, раздеваться, проходить в комнату и участ­вовать в семейной трапезе лишними наблюдате­лями. Инна была уныла и молчалива, похожа на длинную щепку, руки все время держала скре­щенными и сутулилась. Потом пошла и заверну­лась в темную шаль.

Кайдановский пытался кормить нас огромными пельменями, напоминающими свиные уши, кото­рые они с женой почему-то торжественно имено­вали «манты». Я уцепилась за приличный пред­лог: сослалась на подвернувшийся кстати пост (а может, даже и на собственное вымышленное ве­гетарианство) и таким образом мантов избежа­ла. Непредусмотрительная Яна вяло ковыряла в тарелке, с завистью на меня поглядывая.

Кайдановский извинился, что должен отвести Инну в театр, потому нас оставляет одних в квар­тире. Дожидались мы его минут сорок. Неосторожно поиграли с собакой Зинкой, в результате чего одно кресло было ею намертво оккупирова­но, она охраняла в нем от нас свою любимую иг­рушку - зайчика, при малейшем нашем движе­нии азартно заливаясь лаем. (Сей собаке было посвящено стихотворение Иртеньева, что-то вроде:
«У меня была собака, я ее любил,
Она съела кусок мяса - я ее любил;
Она писала на коврик - я ее любил;
Она тапочки сожрала - я ее любил...
И сказал я той собаке: «Видишь, все терплю!..»
И ответила собака: «Я тебя люблю...»)
Потом Кайдановский приехал, освободив нас от страха перед соседями, стал поить нас чаем, мы разговаривали об искусстве, выясняли совпаде­ния-несовпадения вкусов, я в присущей мне эк­зальтированной манере выражала восхищение заведенным в его комнате беспорядком, - в то время я была поборником хаоса. Он, в соответст­вии с появившейся у него в последние годы мане­рой, демонстрировал - то есть подменял себя по­казом разных диковинок. Продемонстрировал сначала свою комнату, подолгу задерживаясь на каждом предмете и рассказывая историю той или иной вещи - кем подарено да где найдено... Пус­тые оклады икон - часть на помойке подобрал, что-то подарил Боря Гребенщиков... В этих окла­дах устроил какие-то собственные композиции: корову под деревом. Старые хорошие картины, сувениры... Вся эта комната давно вошла в леген­ду, а ознакомиться с обстановкой можно в доку­ментальном фильме Сергея Соловьева.

Впрочем, этой кунсткамерой он на самом деле гордился. И, конечно, все в комнате было распо­ложено не только для себя, но и напоказ - не на­рочито, а так, как пишут дневник - вот придет знающий человек и сразу все про меня поймет...

Потом он еще хвастался толстенными альбома­ми примитивистов, и мы по очереди тыкали паль­цем в понравившиеся репродукции. Но попадали всегда на разные. Я весьма самонадеянно выска­зывалась против женского кино. Временами мне казалось, что у меня в глазах двоится: на входной двери висел постер «Сталкера» с автографом Тарковского. Я одновременно узнавала и не узна­вала в сидящем передо мной человеке того сталкера, все время забывала про это; взгляд у меня фокусировался то на плакате, то на профиле ма­стера. сидящего справа от меня. И тогда лицо Кайдановского превращалось в мраморную маску, и я старалась нащупать «связь времен», ни­ точку, что вела от Кайдановского прямо к Тар­ковскому, - поймать ее и уж более не выпус­кать... Огромный кот Носферату прошел по сто­лу, а потом стал жрать майонез. Я, покосившись, сказала:
- А у вас кот майонез ест.
- Пускай ест, если тебя это не смущает, - сказал мастер, - я его вообще всегда на столе кормлю.
Прижимая к груди руки для пущей убедительно­сти, я сказала, что меня сам факт нахождения ко­та на столе нисколь не способен шокировать:
- Но ему, наверное, вредно есть майонез.
- Да? - испугался Кайдановский. - Тогда отни­ми, пожалуйста...
Надо отдать нам с Яной должное - регулярно мы поднимались и сообщали, что нам пора, на что Кайдановский просил посидеть еще, а мы, конеч­но, не могли отказать... Совершенно не помню, про что же я говорила? Так бывает, когда тебя разбудят и ты ответишь, а с утра не вспомнишь, что вообще просыпался; а раз не просыпался - как вообще мог говорить в таком состоянии?
Кроме того, я в каком-то двигательном возбужде­нии искурила почти всю его пачку. Проговорили мы часа три, не то четыре и прервались только тогда, когда позвонила удивленная Инна - Кай­дановский забыл, что должен был забрать ее из театра. Он сразу заторопился, попрохладнел, словно это мы были виноваты в его забывчивости по отношению к молодой жене, собрался, и мы вышли. Просто спустились вместе на лифте.

После этого я видела его еще один раз - он по­смотрел на меня поверх очков, таких маленьких квадратных очочков в роговой оправе, тех, что были на нем и в «Волшебном стрелке»... А я тог­да заботилась о своей внешности и очков не но­сила... Так вот, он подозвал меня к себе что-то уточнить в моих писульках, я стремительно на­ клонилась носом к бумаге у него в руках, чем и вызвала эту преувеличенно-удивленную реак­цию - любимый наигрыш, когда очки сползали на кончик носа, а лоб собирался в складки. Тут он поинтересовался, какое у меня зрение, и суро­во приказал очки носить. Я, конечно, не стала...

Тот важный день моей жизни я запомнила отрывочно благодаря температуре 39. Про­стыла я, отважно бегая вместе со старос­той ночью в легком пальто кошмарной зимой за дополнительными бутылками водки для сокурс­ников, которые при полученном вечером печаль­ном известии сбились в кучу, словно стайка во­робьев. Они сидели в общежитской комнате бла­женной памяти 1003 («десять-ноль три»), плава­ющей в дыму, вертели Arizona Dream нон-стоп, страшно пили и не закусывали. Вид у всех был испуганный. Вова Аркуша все время плакал, и слезы у него стекали по небритым щекам.

Этим вечером староста курса Миша Трофименко позвонил мне домой и сказал каким-то раздра­женным голосом с претензией ко мне:
- Ася, Кайдановский умер!..
Я опешила, более всего от того, что предупреж­дают меня об этом событии так бестактно. Воз­ можно, впрочем, что именно эта внезапность и оголенность новости послужила смягчающим фактором, подобно резкой мгновенной боли при глубоком порезе с последующим сразу вслед за этим бесчувствием. Такую большую новость невозможно было осмыслить сразу, потому она упала в меня и еще несколько дней лежала, мед­ленно растворяясь. Я слегла, поэтому в предва­рительных организационных делах не участвова­ла. Но на отпевание я поехала, чтобы иметь воз­можность еще раз посмотреть на Кайдановского.

Почему-то я не допускала мысли, что можно бы­ло бы оставить его так. чтобы его без меня зары­ли, как будто мастер или вообще кто-то мог во мне особенно нуждаться в этот день. Мне нужно было видеть его во всех ипостасях, и сохранять последнее впечатление как о живом я не хотела.

Служба была в церкви в Брюсовом переулке, ко­торая почему-то облюбована для похоронных дел «культурной» московской публикой. В церкви, несмотря на раннее время, было темно - или в глазах у меня было темно? - и очень много наро­ду, взгляд выхватывал из толпы актеров со свеча­ми в руках, рыдающую Друбич, Соловьева... Ка­залось, стоит обернуться - и увидишь кинокаме­ру, установленную где-то за спиной или во мраке под куполом. Впрочем, камеры-то как раз были - снимали новостные каналы. С другой стороны - что ж им, не плакать в угоду моим представлени­ям?..

Мне был виден непонятный ракурс: торчащий нос и дальше - горка цветов. Сквозь белую ру­башку на груди Кайдановского просвечивали си­ние буквы «Канн». Конфуз: мой сокурсник, армя­нин Леван поджег свечкой спину какой-то важ­ной дамы в норковой шубе и судорожно принял­ся ее охлопывать.

Руки у мастера были синюшные, с потемневши­ми у корней ногтями, лицо очень бледное, и на губах запекшиеся светлые корки - а может, про­сто неровно положили грим. И. конечно, этот хрупкий, как осиные гнезда, венчик со славян­ской вязью. Много раз я потом слышала страш­ные рассказы, как пока тело стояло дома, из го­ловы у него что-то подтекало, чуть ли не синего цвета, якобы в морге плохо зашили после вскры­тия. Поручиться не могу. А еще кот Носферату чуть не сшиб гроб - задел стол, подсек шаткую ножку, и гроб стремительно поехал вперед, напу­гав священника. Кайдановский не хотел держать свечку, она, прямо зажженная, все время падала в гроб, и крест держать не хотел и выбрасывал, и только когда дали ему резной, памятный, из сандалового дерева, согласился...

Мороз стоял страшный, от него болело лицо и перехватывало дыхание. Зайдя на кладбище, я огляделась и увидела, что все, что происходит с нами, - прекрасно: усыпанный еловыми лапками снег, непременная жаркая кладбищенская соба­ка с длинным языком, высокие сосны с лысыми макушками. Мне показалось, что делается что-то очень радостное, мы уходили в иную реальность как под воду; и все это вокруг будто бы и было Бог. Я слышала его где-то рядом, и никогда рань­ше он не проходил так близко, хотя на этот раз и не по моему поводу, но все же - близко, близко.

Вот почему я так думаю: я была готова к ощуще­нию потери, отчаяния и горя, а вместо этого, за­глядывая в себя, находила какое-то неуместное, неуемное ликование, волнами приходящее и при­ходящее из души, и оно было таким по крепко­сти, что на время перекрывало горе. Между тем мастера я любила и в душевной черствости себя заподозрить не могла; следовательно, умный ор­ганизм сам отзывался прежде разума на присут­ствие незримого. А все положенные чувства при­шли через несколько дней.

Провожающие столпились в конце аллеи, при­слонив к ногам, как к столбам, венки. Началось последнее целование. Я как-то неудобно влезла, между родственниками или ближайшими друзьями, чтобы поцеловать мастера в мертвый и синий лоб, потому что при жизни Кайдановского никогда не целовала, и другого случая поцеловать его мне бы больше не представилось. Но, прикоснувшись губами к морозной пыли, ничего не почувствовала, никакого ответа, еще меньше, чем если целуешь изначально неодушевленный предмет. Потом гигантский дятел задолбил кору в морозном воздухе - сухой стук молотков, заколачивающих крышку.

Последовавший затем вечер в Доме кино можно опустить. Трясясь на обратном пути в автобусе, я умирала - долгое хождение по морозу с температурой, а также неумеренное курение весьма этому способствовали. Ни к радости, ни к красоте, ни к Богу это совсем уже не имело отношения.

Со временем мы стали воспринимать клад­бище как род собственной загородной ре­зиденции.

Жизнь шла своим чередом, но в эпицентре ее бы­ла скромная, расползшаяся могилка. Некоторое время мы ездили туда каждое воскресенье. Вес­ ной всегда распускалось много цветов, одно вре­мя при сторожке жили павлин и ослик; воздух на кладбище был чище, чем в городе, хорошо было видно закат, и ветер шуршал в соснах так утешительно. Возвращались мы румяные от долгого вдыхания кислорода и физических упражнений по расчистке территории. Постепенно во время совместных разговоров мы лучше узнавали личность покинувшего нас мастера, многократно об­суждая мельчайшие подробности. Когда наши ку­цые воспоминания истощились, а единственный продолжительный совместный визит к Кайдановскому был обсосан со всех сторон, так что остал­ся скелет переживания, голый и блестящий, мы не нашли ничего лучше, как от беспомощности перейти на сны. Кайдановский продолжал жизнь в наших снах, а со временем его сменили другие персонажи. Должно быть, мы все в то время не­множко спятили, постоянно находясь в душной атмосфере воспоминаний, в комнате, в которой были развешаны по стенам фотографии Кайда­новского. У каждого из наших сокурсников дол­гое время висели две фотографии - одна, непохо­жая вовсе, Кайдановского и вторая - умершего вскоре после мастера сокурсника, захороненного по какому-то чудовищному совпадению на том же кладбище; мы были с этими фотографиями как члены тайной секты, отмеченные смертным знанием. Кроме того, мы пересматривали все его фильмы, перечитывали имевшуюся тонкую книжку с его потусторонней прозой и находили во всем этом множество примеров для подража­ния. Мы пытались сверять свои поступки с тем, как бы отнесся к ним мастер - как ни странно, у нас обыкновенно получалось, что мастер должен был бы «найти это хорошо». Но, конечно, это вовсе не было культом, просто жизнь сложилась так, что появился на миг в ней человек из грез, похожий на героя книги, поманил и пропал. Я ду­маю, сходные ощущения должны испытывать лю­ди, на девятый день путешествия в пустыне увидевшие чудесный мираж.

ОМ — 2001

[club2225|DURAN DURAN]: ТРЭШ И ГЛАМУР.
by Андрей Бухарин

Конечно, жаль что мы не видели их в 80-е. Каким мифом они были тогда, эти молодые боги. Сколько гламура было в этих пятерых "диких" парнях из Бирмингема. Начав в рамках движения "новых романтиков", Duran Duran быстро переросли это в общем-то локальное британское явление и стали звездами мировой величины. В США они были самой успешной английской группой со времен Led Zeppelin. Duran Duran уделяли много внимания созданию роскошных видеоклипов и стали любимцами молодого MTV. Клип на песню "Wild Boys" стал европейским ответом на "Thriller" Майкла Джексона по размаху и дороговизне. Все десятилетие было для группы одним нескончаемым триумфом. Но дело было не только в музыке, но и в том шикарном стиле жизни, который они культивировали. Duran Duran продолжили рок-н-ролльную звездную традицию с поправкой на гламурно-декадентские нравы "новой волны". Всегда окруженный скандалами и прекрасными топ-моделями (одна из которых - Ясмин - стала его женой и матерью троих детей), Саймон Ле Бон на долгие годы превратился в излюбленного персонажа светских хроник и таблоидов.

90-е начались для Duran Duran с плохого знака - совершенно провального альбома "Liberty". И продолжились в том же духе. Правда в 93-м году они выправились, совершив камбэк с отличным альбомом без названия (который среди фэнов получил псевдоним "Свадебного"), - Duran Duran вновь появились в чартах и на волнах радиостанций.
Но их эпоха уходила как сквозь пальцы вода. Пафос и романтичность 80-х в глазах нового поколения становились смешны. В последние годы от оригинального состава в группе остались только вокалист Саймон Ле Бон и клавишник Ник Родс, к которым присоединился американский гитарист Уоррен Куккурулло. Между нами говоря, если уж не музыку, то имидж он им портит точно.

В какой-то момент все вообще пошло наперекосяк. В 1998 году группа, продавшая по всему миру 60 млн. дисков, потеряла контракт со своей рекорд-компанией - так называемым "мейджором" EMI, с которой проработала 18 лет. Их последний альбом вышел уже на небольшой американской компании. Есть мнение, что определенную роль в их проблемах с отношениями внутри рекорд-индустрии сыграл и характер Ле Бона, любящего "давать крутого". Недаром в ответ на вопрос, что ему мешает в жизни, он сказал: "Гордость". Сегодня Duran Duran честно работают, стараясь не зацикливаться на прошлом и искать актуальный звук и стиль. Но, похоже, не находят понимания ни у критики, которая, к слову, их никогда не жаловала, ни у публики. На московском концерте их новые песни явно оставляли зал равнодушным, хотя, на мой взгляд, их они играли сильнее и с большим энтузиазмом, чем свои знаменитые хиты. Несмотря на множество резко критических отзывов об их выступлении, лично мне очень понравилось. Во время интервью я понял, что Саймон не изменился. Он упорно не желает смириться ни со своим возрастом (сейчас ему 42), ни с тем, что сегодня он уже не суперзвезда. Так что - его зовут Бон, Саймон Ле Бон.

Андрей Бухарин: Как вы представляли себе Россию?
Саймон: Доктор Живаго (хохочет).
Ник: Конечно по тому, что видели в теленовостях, по тому, с чем мы выросли во времена холодной войны. Мы читали пару современных романов о России - "Архангельск" Роберта Харриса и еще Фредерика Форсайта. Но сейчас, когда мы приехали в Москву, мы убедились, что все здесь более масштабно, чем мы себе представляли.
Саймон: И вообще мы понимаем, что Россия это больше, чем только пьянство, проститутки и мафия.
АБ: Знали ли вы, что в 80-е при коммунистическом режиме здесь, за железным занавесом, вас знали и любили?
Саймон: Меня это не удивляет, потому что мы всегда стояли за свободу, самовыражение, веселье, а коммунистический режим - это, как мне кажется, угнетение, репрессии и бесчеловечность. И если пытаться загнать молодых людей в бутылку, они будут стараться вырваться.

"Дюраны" проявили живой интерес к Москве, заказали обзорную экскурсию, пошли в Третьяковку, такого энтузиазма у заезжих звезд наши промоутеры давно уже не наблюдали. А еще во время предварительных переговоров они интересовались возможностью тура по стране.
АБ: Название вашего последнего альбома - Pop Trash - это самоирония?
Ник Родс: Да, там есть немного иронии. Впрочем, ирония всегда была присуща Duran Duran. К тому же поп-мусор для нас - это все, чем мы окружены: искусство, политика, спорт...
АБ: Как бы вы охарактеризовали свой современный стиль?
Саймон Ле Бон: Охуительный!
Ник: Что сказать, это современная музыка. Мы любим разную музыку, можем записать эмбиент, другую композицию сделать попсовой. Большая часть нашей музыки основана на ритме, она танцевальная.
АБ: Кто повлиял на вас, когда вы начинали?
Ник: Все, что мы слушали тогда, - Beatles, Stones, глэм - Roxy Music, Т. Rex, Боуи, — панк - The Clash, Pistols, The Damned, и диско конечно - Chick, Sister Sledge, и много электроники, особенно немецкой - Kraftwerk.
АБ: Тогда, в начале 80-х, вы относили себя к неоромантикам?
Ник: Мы никогда не считали себя ничем иным, кроме как Duran Duran. На самом деле, когда мы впервые услышали слово "новые романтики", мы подумали, что это просто пустяшный ярлык, который кто-то придумал. Мы вставили это выражение в песню "Planet Earth".
Саймон: Мы никогда не считали себя никакими неоромантиками. Для нас неоромантики - это всякие килты, тонны лака на голове. Мы тоже занимались этой ерундой. Но музыка для нас всегда была важнее.
АБ: Но ваш внешний вид был очень ярким.
Ник: Да, но дело в том, что сейчас люди стали шире смотреть на тот период, и у них все теперь неоромантики, и Depeche Mode и другие группы того времени. Мода не должна обманывать. Сейчас, например, многие бойз-бэнды одеваются как хип-хопперы, но они же не играют хип-хоп.
АБ: У вас был более мужественный имидж, чем у ваших коллег. Я имею в виду Japan, Culture Club, Visage...
Саймон: Мы играли на гитарах, мы были более роковыми, у нас не то что имидж, а сама музыка была более мужественная.
АБ: "Electric Barbarella" из прошлого альбома - прямой отсыл к саунду "новой волны". Как вы думаете, состоится ли настоящий ренессанс 80-х в этом десятилетии, так, как было в прошлом с 70-ми? Когда молодые группы начнут стилизовать звук 80-х.
Саймон: Да, возрождение 80-х идет, но очень медленно. Достаточно включить телевизор и увидеть рекламу всех этих сборников хитов 80-х.
Ник: Посмотрите, как много сейчас восьмидесятнических тенденций в моде. Думаю, правильно, - в прошлом десятилетии было возрождение 70-х, а сейчас - 80-х. Затем настанет очередь 90-х.
АБ: Насколько я понимаю, ваш хит "Wild Boys" связан с Уильямом Берроузом?
Саймон: Да, дело в том, что режиссер клипа Рассел Малкехи (первый "Горец". - АБ) получил права на съемку фильма по Берроузу. А мы тогда еще сидели в студии и записывали саму песню, и я напел "Дикие парни взывают на пути из огня.." И это так удачно попало под настроение музыки, которая уже была готова. Таким образом мы практически украли у Рассела его фильм, который вместо него снял нам клип. Он получился его очень личной версией Берроуза.
АБ: Наскольку я знаю, у вас, группы мирового масштаба, были контрактные проблемы с вашей рекорд-компанией EMI, предпоследний альбом "Medazzaland" даже не вышел в Англии.
Саймон: Да, мы оставили эту компанию, а насчет выхода диска в Англии - наша американская компания, обладающая правами на него, не захотела его там выпускать, и нам пришлось расстаться.

Любопытный момент. На самом деле, и это я знаю точно, альбом не вышел в Англии по причине того, что EMI отказалась выпускать такой, по ее мнению, никудышный материал. И вообще проблемы у них нешуточные (сравнительно с их статусом, конечно), в том числе и с концертами. По свидетельству их тур-менеджера, Duran Duran давно не встречали так горячо, как в Москве. Музыканты были явно вдохновлены приемом и делали круглые глаза, когда я задавал вопросы об их сегодняшних трудностях.

АБ: Что сегодня вы думаете об этой ролевой модели - поп-звезда?
Ник: Дело в том, что сейчас понятие "поп-звезда" значит нечто иное, чем когда мы начинали. Тогда звездами были Beatles, Stones, Боуи, люди, которые сами писали музыку, занимались музыкальными экспериментами. Сейчас это люди, которые хотят петь-танцевать и стать знаменитыми. Но мы сохраняем прежнюю точку зрения и продолжаем работать, искать новое звучание, улучшать свои живые выступления.
Саймон: Всегда будет место для хорошей песни.
АБ: Ваш звездный стиль жизни вошел в легенды...
Саймон: Надеюсь, они все правдивые.
АБ: Испытывали ли вы на себе сталкинг со стороны поклонников?
Ник: Я думаю, каждый, кто находится на виду, не может этого избежать.
Уоррен Куккурулло: На самом деле Ника преследует его сумасшедшая жена, бывшая жена.
АБ: Саймон, ты известен как один из самых блестящих плейбоев в истории поп-музыки. Как это сочетается с тем, что у тебя семья, трое дочерей?
Саймон: Не надо верить паблисити, тому, что обо мне говорят. Я думаю, нужно понимать, что для тебе важнее.
АБ: Ты всегда был спортивным человеком, и с тобой постоянно приключались какие-то неприятности: то ты попадал в серьезные аварии, то твоя яхта затонула...
Ник: Но он выжил.
Саймон: Я люблю спорт, возбуждающие, адреналиновые вещи, люблю испытывать себя страхом. Мне нравятся лодки, мотоциклы, нравится риск, но я до сих пор жив и я здесь.

2000

Что такое красота? Каждый отвечает на этот вопрос по-своему. Есть красота, подаренная от природы. Есть внутренняя красота, красота творческих сил, мыслей и намерений. И есть красота как гармония формы и содержания, красота человека, чьё лицо будто освещено внутренним светом. Именно таких людей мы хотим видеть своими героями.

ОМ — 2001

[club4376337|R.E.M.]: СНЫ О ЧЁМ-ТО.
by Сергей Четверухин

В России, если б не активные радиоротации хит-сингла "Imitation of Life", этому событию уделили бы внимание несколько сотен меломанов, музыкальные критики да, пожалуй, Борис Гребенщиков.

Гребенщиков вспомнился потому, что при своем изысканном музыкальном вкусе не устает в интервью признаваться в любви к R.E.M. Особенно хвалит последние несколько альбомов, именно те, которые у нас по названиям даже музыковед не всегда вспомнит.

Предпоследний "Up", появившийся в 1998 г., напоминал старинный испанский галеон, набитый драгоценностями, но так и не поднятый со дна океана. Первая креативная попытка втроем, без барабанщика Билла Берри, накануне покинувшего цех без скандалов, без распиливания мебели, просто "потому что - возраст и вообще..."

Все это после того, как двумя годами ранее они "сделали" шоу-бизнес, заключив одну из крупнейших сделок в истории поп-музыки. Их контракт с Warner Bros, был продлен на пять альбомов, за которые четыре музыканта опускали в карманы широких штанин $80 млн. Последней каплей в принятии этого решения стало прослушивание руководством Warner рабочего материала "New Adventures in Hi-Fi" (1996 г.) - "О, Боже! Из 14 треков - 10 топ-синглов!" Контракт подписан, деньги заплачены, а что же альбом? "Продажи были немного ниже, чем мы предполагали" - в переводе с корректного менеджерского диалекта это означает - "не пошел". Несмотря на завораживающее начало "How the West Was Won and Where It Got Us" и классически R.E.M.-овское, т.е. привычное для публики, окончание "Electrolite".

А еще двумя годами ранее, в 94-м, они выполнили обещание "сделать предельно роковый альбом". Ревущий "Monster" был принят, но во многом в силу инерции, после предшествовавшего прорыва. Правда, сам фронтмен, автор текстов и вокалист Майкл Стайп говорил: ".. .Да нет, многие люди любят "Monster". Эта запись R.E.M. долго оставалась в числе любимых у Кортни Лав и ее дочери Фрэнсис Бин. Приято слышать такое от шестилеток. А если кто и ненавидит "Monster", то только потому, что он - не "Automatic for the People".

Думается, именно по этой причине после схлынувшей волны успеха абсолютно великолепного "Automatic for the People" Майкл Стайп и не получил в России свой самовар славы. Он никогда не становился иконой для подростков, как его друг Курт Кобейн или Дэвид Гаан из Depeche Mode, он не был героем таблоидов, не мелькал в светской хронике. Его лицо не гримасничает с тинейджерских футболок и не улыбается с постеров в спальнях незамужних филологинь. Мало кого интересует, что он ест, с кем спит, завязывал ли хоть раз с наркотиками и сколько часов в сутки размышляет о судьбе амазонских лесов. Ведь у себя на родине Стайп несомненно пользуется репутацией национального героя. Общение с ним воспринимают как удовольствие самые разные люди: от лидеров парламентского меньшинства до Далай-ламы. Тамошняя пресса с большим удовольствием распускает о нем самые невероятные слухи. Известный в США журналист из Атланты Том Джанод в своей последней статье для журнала "Esquire", рассказывающей о пятичасовой прогулке группы на лимузине, написал, что в одном из лос-анджелесских ресторанов Стайп "слопал весь сахар", а когда он наелся им до отвала, то начал вылизывать сахарницу языком, вызывая у окружающих умиление и приступы смеха. Еще он рассказал, как Стайп засунул в рот две монеты, тщательно их обсосал, а затем прикрепил себе на веки. Статья опубликована, правда, с предисловием от редакции, в котором читателей призывали не воспринимать все слишком серьезно. Позднее Том Джанод признался, что он сочинил ровно половину статьи, чтобы сделать свой рассказ сенсационным и тем самым добавить еще большей популярности музыканту. "Я хотел показать, что Майкл Стайп - это великий мифический рок-н-ролльщик, который может отрываться так, как ему вздумается, - сказал журналист. - Поэтому нужно было придумать что-нибудь эдакое".

Репутацию "мифического рок-н-ролльщика" Стайп не прикалывает к груди, как пурпурный бант, но вполне успешно конвертирует. Став недавно продюсером фильма "Быть Джоном Малковичем" (пресс-агенты R.E.M. утверждают, что идея фильма принадлежит Стайпу, а не режиссеру Спайку Джонзу), Стайп сумел найти инвесторов и подписать мультимиллионный контракт с нью-йоркской компанией "RSUB". Интересно, что ее президент отзывается о сделке не как об инвестициях, а как о "плате за возможность сотрудничать с такими гениальными людьми, как Майкл Стайп и его партнеры":
- Просто им нужно немного денег, а теперь в их распоряжении и финансовые, и технические средства.

Стайпу 41 год. Раскуривая свои любимые самокрутки с табаком Drum, он, возможно, как никто другой разделяет спорный тезис о процентном составе гениальности: 5% таланта + 95% тяжелого, нет, очень тяжелого труда.

Вспоминается олимпийский 80-й год, когда четыре парня, из которых вполне могли получиться квалифицированные историки, экономист и менеджер среднего звена, напрочь забросили учебу в университете города Афины, штат Джорджия. Забавно, что их вдохновляли The Byrds. Ведь самая частая укоризненная ремарка американских критиков: R.E.M. - группа с сугубо европейским подходом к рок-музыке.

Трогательно, что в своем первом концерте, случившемся в апреле 1980-го, они играли каверы The Searchers "Needles and Pins" и Sex Pistols - "God Save the Queen". Безусловно, они были обычной "гаражной" группой. Сотни таких годами колесят из бара в бар по бескрайней прерии общепита США. Только эти в отличие от остальных очень хорошо понимали про пресловутые 95%.

44-летний гитарист Питер Бак как-то сказал: "Мы вкалывали как проклятые, потому что если ты чего-то хочешь, то на этом надо очень сильно сосредоточиться. Итак, наш распорядок дня 80-81-х годов: 14 часов - на игру, два - на еду, карты, легкий перепихон и - 8 часов глубокого освежающего сна”.

Стайп, всегда тяготевший в своих текстах к метафизическим, порой мистическим образам, придумал "R.E.M." (rapid eye movements) - движение глаз во время сна, то состояние, в котором снятся сновидения, происходит эрекция и вытесняются те переживания дня, которые не соответствуют Единственной и Правильной модели мироздания.

В 1981 году издание "Village Voice" называет лучшей записью года их первый сингл "Radio Free Europe", изданный небольшой компанией Hib-Tone в Атланте. Сейчас он слушается как довольно занудный постпанк, но тогда - Событие состоялось. Дальше R.E.M., не подозревая о том, играют в шоу-бизнес по-российски: ежедневный чес, по 2-3 концерта в день, и вот они - трудовые доллары на запись первой пластинки.

ЕР "Chronic Town", состоявший из пяти песен, сейчас воспринимают как трамплин для заключения контракта с независимой компанией I.R.S. Records, а ведь из этих пяти незамысловатых вещей "Wolves, Lower" до сих пор звучит на концертах, a "Gardening at Night" включается в пиратские сборники "The Best".

Первый лонгплэй "Murmur” ("Шепот")'82 сделал абсолютным их успех у критиков. Журнал "Rolling Stone" объявил R.E.M. группой года, a “Murmur" - лучшим альбомом года. В конце десятилетия тот же журнал назвал "Murmur" восьмым в числе "самых значительных альбомов 80-х".

Впрочем, успех у критиков не отпечатаешь в виде золотой кредитки. В 1994-м, после смерти Курта Кобейна, Стайп рассуждал об опасности быстрого достижения успеха: "Если бы "Murmur” был продан тиражом 5 миллионов экземпляров, то меня бы тоже уже не было в живых".

Просто все дело в том, что Nirvana сразу накрыли территорию от студенческих кампусов до офисов на Уолл-стрит, а что касается R.E.M., то в 84-м после выхода “Reconing" и в 85-м после "Fables of the Reconstruction" с его кантри-суховеем преимущественно лишь продвинутая публика восхищенно отзывалась о текстах Майкла Стайпа, гитаре Питера Бака и бас-гитаре Майка Миллса.

Наступил 1987-й и принес с собой прорыв: мощный, красочный, роскошный "Document". Уже первая вещь "Finest Worksong" обеспечивала уверенную заявку на шедевр. Следующая за ней футуристическая "Welcome to the Occupation” рассказывала об американской рок-музыке 80-х больше, чем любая энциклопедия, а лучшее лекарство для разбитых сердец "The One I Love" сразу стала гимном группы, из тех, что последним номером исполняют на "бис".

И, наконец, первый релиз R.E.M. тогда еще в Советском Союзе - стенобитная "It's the End of the World As We Know It (And I Feel Fine)", представленная на сборнике "Гринпис. Прорыв", а прогрессивным меломанам уже известная к тому времени в изящном переводе того же Гребенщикова: "Мир, как мы его знаем, подходит к концу - ну и черт с ним..."

Примерно в то же время упомянутый Гребенщиков выезжал в США для записи сольника "Radio Silence". На вопрос принимающей стороны "С кем из продюсеров вы хотели бы делать пластинку?" Б.Г. без долгих раздумий пожелал: "R.E.M." Наверняка это было им лестно, но в тот момент неприемлемо.

После выхода "Document” в США они могли позволить себе любой райдер с любыми запросами и вообще могли делать все, что заблагорассудится. Но вот беда, они не хотели алкоголя, наркотиков, не хотели изжариться под лучами славы. Они привыкли работать, хотя это и может показаться скучным.

"Document" был последним альбомом, права на который принадлежали I.R.S., и после всеамериканского тура в начале 88-го R.E.M. подписали $ 10-миллионный контракт с Warner. I.R.S. выпустила ностальгическую ласточку - сборник "Dead Letter Office", на котором среди live-треков и b-side'oв покоятся две восхитительные кавер-версии песен The Velvet Underground: "There She Goes Again" и "Femme Fatale", которую Лу Рид написал для арийской богини Нико, чью вокальную партию Стайп исполняет трогательно, нежно, полуфальцетом: "Cos everybody knows..."

Много позже, в декабре 1998-го, телеканалу VH1 он скажет: “Вы знаете, я думал... Я считал, что все это было достаточно очевидно для окружающих. Я носил юбки и пользовался косметикой на концертах в 80-е..."

В течение всей карьеры Стайпа окружали многочисленные слухи о его сексуальной ориентации. Самые дотошные журналисты добивались от него признания, что он имел связи не только с женщинами, но и с мужчинами. Непонятно, зачем нужно было ждать так долго, но лишь в 1998-м в интервью журналу "Time" Стайп сделал заявление: "Да, я являюсь гомосексуалистом и в течение последних трех лет состою в постоянных интимных отношениях с одним и тем же мужчиной... Раньше мне не хотелось говорить на эту тему, наверное, я был робким и трусливым... Нет... мой друг отнюдь не знаменитость, он самый обычный парень, однако он - поразительный и восхитительный человек..."

Однако в 88-м году Америка говорила только о музыке R.E.M. Первый же релиз на Warner "Green ” стал платиновым и окончательно укрепил их в статусе суперзвезд. Редкий бутлег выходит без "Orange Crush", а востребованность пиратами - достоверный показатель народной популярности.

Журнал "Rolling Stone" объявил их лучшей группой 1988 г., а почти весь 89-й они провели гастролируя. Затем, как и должно быть в таких случаях, последовал долгий период студийной работы: нужно было поднимать планку еще выше, чем-то поразить публику, завоевать другие континенты.

Рассказывают, что Стайп как-то отлучился ненадолго из студии, а остальные музыканты начали играть что в голову взбредет, надеясь таким образом немного развеяться. Когда Стайп вернулся, структура песни и основные мелодические линии были уже готовы. Оставалось отшлифовать. В видеоклипе, который снял индиец Тарсем Сингх, чей режиссерский дебют "Клетка" с Дженнифер Лопес недавно прошел по экранам, Стайп предстает ангелом, что вполне понятно - песня называется "Losing Му Religion” ("Теряю свою религию"). Сам Стайп, однако, рассказывает, что на сленге южноамериканских Штатов "losing my religion" означает крайнюю степень умственной и психологической усталости - человек просто больше не может. В Америке песня поднималась на четвертое место, в Англии - на 19-е, в России - вы и сами все знаете.

Создавалось ощущение, будто с 90-го по 92-й годы на них снисходили шедевры и все, что нужно было делать, - это правильно их записать и распределить: это - в "Out of Time" (91), а это - в "Automatic for the People" (92). He было ни одной музыкальной телепрограммы, в которой хотя бы раз в день не появлялось роуд-видео “Drive", или инфернальный клип “Everybody Hurts", или магический "Man on the Moon".

Но годы шли, и к середины 1998 года R.E.M. оказались на грани развала, их тошнило друг от друга и от собственной музыки. Во время работы над "Up", который они делали уже без барабанщика Билла Берри, творчество оставшихся членов группы стало отчужденным и нелюдимым.

К тому времени, как они стали готовить запись к продаже, группа практически перестала существовать: раскол зашел достаточно далеко, и каждый в лагере беспокоился о последнем сингле, который они записали в отвратительно раздраженном состоянии и готовили к продаже в муках разрыва.

"Я совсем вымотался, когда мы делали этот альбом, - тщательно подбирает слова Майкл Стайп. - У меня был своего рода ступор, "творческая задержка", просто потому, что группа распадалась. Вообще-то я думал, что мы окончательно развалимся. Я работал и думал, что это будет последнее слово, что-то типа завещания. Когда вы видите важные для вас отношения, которые зашли в тупик, вы видите, как они обрушиваются, и не можете найти выхода из создавшейся ситуации... Я действительно нисколько не преувеличиваю. Это было ужасно. Я до сих пор ощущаю это, когда слушаю запись, но вместе с тем это получилось очень красиво".

В конечном счете R.E.M. вытянули себя за волосы, как барон Мюнхгаузен. "Мы разговаривали, - вспоминает Стайп. - Мы сели и поговорили".

Сейчас Стайп уверяет, что взаимоотношения между ним, Баком и Майком Миллсом отличные как никогда. Но только остается один вопрос - что они чувствовали во время переходного периода, во время попытки приспособиться к миру, в котором не будет R.E.M.?
"Это было ужасающе", - вспоминает Стайп.

21 год спустя после образования и после кризиса 1998 года - не говоря уже о болезненном уходе Билла Берри - теперь, как довольные сеном фермеры, R.E.M. представляют миру свой великолепный 12-й альбом. Они назвали его "Reveal" ("Разоблачение").

Если говорить о его раскрутке, то первыми были приглашения выступить из Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса. В Бразилии R.E.M. выступили перед 150 000 человек в рамках традиционного фестиваля Rock In Rio. Выйдя на сцену, Майкл Стайп крикнул: "Привет, Бразилия!", и R.E.M. "врезали" впервые после 18 месяцев молчания. Трудно достичь контакта такого уровня, как это случилось на сцене в Рио, особенно в композициях R.E.M., которые более напоминают гимны: "Stand", "The One I Love", “Man on the Moon" и "Losing My Religion".

В перерывах между песнями Стайп показал себя более велеречивым говоруном, чем принято в настоящее время. Но его самое крылатое высказывание прозвучало немного раньше: "Рио - это самое сексуальное место, где мне когда-либо приходилось спать одному".

Стайп возвращается в Нью-Йорк, после участия в изнурительных 50-часовых съемках видео "Imitation of Life", которое делал режиссер Гарт Дженнингс, визитками которого можно считать предыдущие работы с Fatboy Slim ("Right Here Right Now") и Blur ("Coffee and TV").

Сегодня R.E.M. нашли новую гармонию, сегодня они преобразились. Они должны Warner еще два альбома, так что вряд ли кардинальные перемены наступят в их жизни в ближайшие два-три года. Сегодня у Стайпа есть право и возможность отдыхать, и никто не может поступить с ним, как с героем спродюсированного им фильма по имени Джон Малкович. Окружающим остается лишь наблюдать и гадать, что скрывается под этим обнаженным черепом, рельефным, как древняя планета, пусть даже астрономам нет в ней никакого прока.

ПТЮЧ — 1997

[club3725415|БЛЕСТЯЩИЕ]: PRETTY GIRLS.

Давным-давно пели одни мужчины. Женское пение считалось чем-то неприличным, и девушкам, очарованным искусством пения, оставалось лишь трепетно внимать сладкоголосым мужчинкам, буквально смотреть им в рот и...тайно подпевать. Когда фемины рванули вперед, они брезгливо отвергли подпевки и потребовали студии, беспроводные микрофоны и сцену! Так в мужском хоре появились всеми любимые Женщины-которые-поют. Неважно, красивые они или уродливые, длинноногие или коротышки. Продюсеры сошли с ума и стали вкладывать миллионы в прелестных барышень. И вот теперь эти очаровательные певицы не сходят с наших телеэкранов. А нам остается забыть о приличии и задавать глупые вопросы.

ОЛЯ, ПОЛИНА, ЖАННА, ИРА

Пт: Почему ваши песни так похожи одна на другую?
О: У нас только две песни похожи: "Только там" и "Цветы". Мы решили снять второй клип, не выбиваясь из Водного стиля.
Пт: Вы не боитесь, что зрители и слушатели подумают, что вы однообразные, и не захотят слушать альбом?
Ж: На самом деле, мы просто придерживаемся стилистики, которая называется "Там, только там".
Пт: Почему вы обычно выступаете в нижнем белье?
О: Я объясню: это не бюстгальтер, это топ. Это не нижнее белье, это "верхнее белье".
Ж: Чем больше открытого верха, тем удобнее работать. Потому что я очень много двигаюсь, и если выступать в чем-то закрытом, то я через 2 песни выдохнусь.
Пт: Странно, почему же тогда такие звезды как Бьорк не пытаются открыть побольше тела?
О: Потому что они звезды, а мы пока маленькие звездочки.
Пт: Значит, когда вы станете звездами...
П: Да, тогда мы "закроемся".
Пт: У вас красивые тела?
Хором: Да, конечно.
О: У нас очень страшные тела...
П: Кислотно-щелочной баланс не в порядке.
Пт: Вы себя уже чувствуете знаменитыми?
П: Немножко да.
О: Нас стали узнавать, стали крутить на рынках - это очень важный показатель популярности.
Пт: Как родители и близкие относятся к этому?
И: Отслеживают эфиры.
Пт: А критикуют?
О: Да, критикуют, предлагают. Опять же по поводу лифчиков.
Пт: Кого из западных музыкантов вы уважаете?
О: Тех, кого уважает весь мир. Ничего нового мы не добавим.
Пт: И все же.
Блестящие (хором): Джордж Майкл, Элтон Джон, Мадонна, Майкл Джексон, Тина Тернер, Spice Girls.
Пт: Но в то же время вы работаете несколько в иной стилистике. Вы же делаете хаус-музыку. Вы это осознаете?
П: Да, конечно.
О: Нам нравится и хаус-музыка. Не надо ни на чем зацикливаться.
Пт: Просто если бы я занимался хаус-культурой, то я бы не любил Майкла Джексона и Тину Тернер. То есть я бы их уважал, но у меня были бы другие любимцы.
Ж: Мы не фанаты. Мы тоже их уважаем и вовсе не слушаем постоянно. Я, например, люблю слушать радио...
Пт: Может быть, вы все-таки назовете какие-то имена в этом направлении?
О: Мне нравятся ремиксы Джанет Джексон.
Пт: Насколько вы зависите от продюсера и как участвуете в выборе песен?
П: Мы обсуждаем предложенные песни. Если что-то не нравится - вместе пытаемся переделать.
О: Я могу честно сказать, что последнее слово принадлежит продюсеру, но наше мнение его интересует.
Пт: Есть токая мода - продюсер может взять музыканта, может его выгнать из коллектива - ничего не изменится. Вы такая группа?
О: Вы знаете, никто ни от чего не застрахован. Неизвестно, выгонят ли нас и по какой причине....
Пт: Вас было трое, теперь четверо.
О: Да, одна девушка ушла, взяли еще двух. Вчетвером нам гораздо лучше работается. Группа смотрится лучше, чем в старом составе.
Пт: А что касается пения?
О: Основной вокал принадлежит мне. Так что тут - без изменений.
П: Нет, это важно, потому что в следующем альбоме мы будем петь уже все.
И: Оля поет, но мы еще и танцуем. То есть не просто выходят четыре девочки и стоят. У нас настоящее шоу со сменой костюмов. 3-4 смены за одно выступление.
Пт: Вы любите клубную жизнь, ночную жизнь?
Ж: Клубная жизнь - да. Меня, например, нашли в клубе. В "Титанике". Я люблю клубы с хорошей хаус-музыкой. Какой-нибудь тяжелый транс и тем более хардкор я не переношу. Очень нравится музыка Олега Оджо.
О: Я года три назад, когда все это только начиналось, очень много тусовалась, ходила на все вечеринки, танцевала до утра. Потом не то чтобы перегорела, просто ничего нового. Если устраивается какая-то вечеринка...
Пт: Глобальная...
О: ...то я с удовольствием на нее прихожу. А так у нас сейчас очень мало времени, очень мало спим. На самом деле, не до тусовок. Но если что-то устраивается хорошее, то мы с удовольствием...
И: ...выкраиваем хотя бы часочек, чтобы прийти, посмотреть, что за публика, что за звук, что за свет, что за декорации.
Пт: Насколько серьезное место в вашей жизни занимает секс?
О: Достаточно серьезное, как и в жизни каждого.
Ж: В моей жизни одно из главных мест занимают мои отношения с любимым человеком.
Пт: То есть, вы соединяете секс с понятием "любимый человек"?
Блестящие: А мы занимаемся сексом с людьми, которых мы любим.
Пт: Вы задумываетесь о бизнесе коллектива?
О: Да, я задумываюсь.
Пт: Тебе нравится зарабатывать деньги?
О: Да, нравится.
Пт: Почему?
О: Потому что
это дает возможность быть самостоятельным человеком.
Пт: Что это значит для тебя?
О: Это значит, что я прихожу в магазин и покупаю ту вещь, которая мне нравится, а не ту, на которую хватает денег. И покупаю ту еду...
Пт: Любишь поесть?
О: Да, качественные продукты, очень люблю фрукты.
Пт: Работа певицы несовместима с хорошим питанием.
О: Я не ем много, но ем вкусно.
Пт: А что ты ешь?
О: Я люблю фрукты, сыр и мороженое.
Пт: Сыр французский?
О: Разные, кроме тех, которые с плесенью. Фу! Люблю сыр, который пахнет нестираными носками, такой оранжевый или розовый.
Ж: А я очень люблю чизкейки - такие сырные тортики.
И: А я пью каждое утро свежие соки. Овощные. Морковь, свекла. И яблоко.
Пт: Сейчас вы будете достаточно популярными. И может так случиться, что вам "Плейбой" предложит сняться. Абсолютно голыми.
О: Нам уже предложили. За немалые деньги.
Пт: О какой сумме может идти речь?
О: Тебе и не снилось!
Пт: "Плейбою" придется раскошелиться. Вы себя оцениваете дороже, чем Мадонна?
О: Просто уж если раздеваться, то зная за что.
Пт: Какие вещи вас сейчас больше всего волнуют?
Ж: Собака.
П: Отдых и спорт. Виндсерфинг, плавание, горные лыжи и т.д.
И: Книги, сон.
О: Я обожаю складывать мозаику. Есть такая игра - Puzzle.
Пт: Если завтра вам скажут: хаус отменяется, теперь поем хард-рок.
О: Мы так не договаривались.
П: Мы не станем петь. Мы поем то, что нам нравится.
Пт: Вам нравится то, что вы делаете?
Блестящие: Да, конечно.
Пт: Вы получаете удовольствие?
Ж: Если бы я не получала удовольствие, я бы этим не занималась.
Пт: Кто придумал слово "Блестящие"?
О: Наш продюсер. Андрей Грозный.
Пт: Что оно для каждой из вас означает?
О: Мы стремимся стать блестящими.
Ж: Стать блестящими во всем. Чтобы люди после концерта, встречаясь с нами, говорили: "Девчонки, вы по-настоящему блестящие."
П: Не только из-за костюмов.
Пт: Что бы вы хотели сказать читателям, чтобы они вас запомнили?
О: Мы бы хотели посоветовать им читать ваш журнал почаще.
Пт: А вы читаете наш журнал?
П: Да, конечно. Он такой яркий и неординарный. У меня почти все номера.
О: А у меня нет. Я только вечно беру читать у всех, к кому прихожу.
П: Я тебе подарю, Оля.
О: А еще приходите на наши концерты поддерживать нас своими аплодисментами и улыбками.
Ж: Мира, счастья и доброты.
И: Всех банальностей, какие есть, любви, здоровья. Чтобы покупали журнал ПТЮЧ. Чтобы журнал был такой же блестящий, как и мы сейчас.
П: Я пожелаю, чтобы журнал стал в 2 раза толще, чем сейчас. Чтобы он не прочитывался так быстро.
О: Тогда он будет в 2 раза дороже.
Пт: Оля, ты так хорошо считаешь!

ОМ — 2001

[club74242403|ШУРА]: ГУТТАПЕРЧЕВЫЙ МАЛЬЧИК.
by Отар Кушанашвили

Конечно же, я помню, как он ворвался в декорированное блестками наше эстрадное пространство, ворвался, знаменитостей растолкав: горящие глаза, немыслимый гардероб, пикантное сооружение на голове, голос, сопротивляющийся описаниям.

Шура, когда появился, сделал так, что внутри у нас стало много просторнее, много легче стало, эту заслугу у него не отнять, и мы препоручили ему быть гидом нашим в стране добрых эмоций, потому что видно было: он сам - очень, очень добрый, и он, исполняя эту миссию, взял с места в карьер, поехал по городам и весям, всюду с огоньком представляя первосортную буффонаду, шоу гуттаперчевого мальчика, пытающегося весь мир обнять тоненькими ручками.
Затем мир узнал: Шура - наркоман, этот милый, этот яркий паренек наркоман и не сегодня-завтра отправится к праотцам.

Шура считает себя хорошим певцом. «По крайней ме­ре, - тут он проявляет скромность, - время от времени я на высоте. Иногда я пою очень удачно.
Если в руках хороший материал и если я не поторопился, если подождал и прочувствовал, могу добиться очень хорошего результата. Моя карье­ра развивается, ты сам видишь, таким образом, что и бьет меня, и ласкает, но мне стыдно только за период, когда я... м-м-м...неправильно себя вел».

«Неправильно себя вел» — это употреблял нарко­тики утром, днем, вечером, не говоря о ночи, ко­гда одержимость наркотиками достигала точки, при которой хочется совершать безумства, дос­тойные колонки криминальной хроники.

Шура срывал концерты, попросту посылая всех, у кого исправно брал предварительную оплату, отменял гастроли, когда билеты уже были раску­плены, а если доезжал до места выступления, за­пирался в гостиничном номере и оттуда кричал, что никому не доверяет, что все - часть заговора против него, что если ему не привезут кокаин, всем несдобровать. (Тогда ему привозили, приво­зили еще раз, он кое-как выступал, после еще привозили, он кое-как засыпал, еще привозили, он уезжал, а в Москве доза уже ждала.)

«Задним числом можно, конечно, наврать, что я ... как это в газетах пишут?...чувствовал, что ле­чу в пропасть, - роняет он, - но тогда я впал в раж, ни о какой пропасти не думал. Куролесил - и все. Я честно признаю: это был кошмар, и этот кошмар я сам себе устроил. Как раз пару дней на­зад я в тысячный, наверное, раз вспоминал все, и меня просто выворачивало наизнанку».

Два первых альбома Шуры, взорвавшие музы­кальный рынок, были полны куража, и этот огонь обжег нас! Все его тогдашние песни (которые на ура идут и сейчас) были односюжетны и в альбо­ме ладно пригнаны. И тогда мне казалось, что Шура, рожденный быть звездой, совершенно спокойно воспринимает оглушительный успех.

Но какая свадьба без баяна и какой успех без же­сточайшего стресса?
За первый альбом Шуру похвалили, за второй его очень похвалили. Оба альбома стали стопроцент­ными кассовыми хитами. Но, извините за трафа­рет, шоу-бизнес - безостановочное производст­во, нужны перманентные инвестиции, нужно снимать клипы, думать о ротации, писать, сидеть в студии, но Шуру «замкнуло», и все деньги по­шли вы уже знаете на что.

Нынешней осенью Шура предпринял новую попытку добиться большого успеха, на сей раз с помощью альбома, в подзаголовок которого решительно вынесено сентиментальное "Благодарю!", - альбома, несмотря на несколько экспрессивных пьес, отмеченного печатью элегии неизбывной.

В новом альбоме Шуры эмоция звенит, звонит, он, не зная середины ни в чем, и в ипохондрии доходит до конца, страдает так, что когда, например, звучит пьеса «Что случилось с нами?», холодок коже обеспечен.

«Эти полные грусти, а кое-когда и боли песни - как фотография на память: я записал их, работал над ними, когда кругом был мрак и я жил во тьме. Это - такой документ времени. Я чуть не умер тогда, я был на волоске, и, поняв, что дальше - все, конец, я стал с помощью песен выходить из ... слово есть ... да, штопора!»

Шура, как ни парадоксально, благодарит свой жребий за то, что жребий этот так серьезно испытал его, обнажил слабости и порок. «Я оказался совсем не таким слабаком, каким казался даже себе», - смеется Шура.
«Я знаю, что числюсь в списке артистов класса «А», но из-за известных обстоятельств меня оттеснили куда-то в самый низ. Это началось, когда со мной отказались работать Павел Есенин и Эрик Чантурия. Я не говорю, что я прав, я говорю только о том, что и я ведь многое им дал. Если не все. И конечно, мне бы хотелось, чтобы мы про­должили творить вместе. Хотя у меня есть новые авторы, такие ребята!»

«Такие ребята» сочинили весь третий альбом Шуры, знаменующий разом негаданный и долго­жданный «камбэк».

Некоторые пассажи Шуры выдержа­ны в самоуничтожительных тонах: каясь за все, что натворил, он не­ сколько раз обзывает себя «всего лишь зазнавшимся мальчишкой».

Записав горсть драматичных песен, не опасается ли Шура того, что люди, полюбившие его за лег­кие, ажурные мелодии, отшатнутся?

Шура морщится от такого предложения и не­ сколько флегматично произносит: «Я настолько уверен в своем зрителе, в своем слушателе, в сво­их поклонниках, что даже не хочу такой поворот обсуждать. Они не бросили меня, почему бы мне не отблагодарить их искренним рассказом, через что я прошел?» Шура настаивает, что люди, при­чем даже те, кто будет слушать новый альбом из голого любопытства, смогут понять и принять близко к сердцу его лирического персонажа: «Я не из тех, кто, стяжав славу, считает публику ду­рой. Я преклоняюсь перед публикой». «Когда мы первый раз прослушали альбом цели­ком, то долго никто ничего не говорил, и я поду­мал: «Подбор таких песен, с таким количеством не очень радостных эмоций ни один человек не сможет переварить. Ну разве песню типа «Твори добро», но она уже старенькая, всем известная, а вот остальные... Но потом я стал давать, как тебе, слушать близким и не очень близким, и успех был ошеломляющий! Все поняли едва выживше­го наркомана».

Переходя от частного к общему, Шура утвержда­ет, что его нельзя сравнивать с теми, с кем его сравнивает пресса - с Оскаром, с Пенкиным, да­ же с Витасом: «Я знаю об их существовании. Но это все». Говорит, что он вернет себе первое мес­то - потому что уверен в себе. «Новые песни та­ковы, что тот, кто их послушает, поймет: планку я не опустил». «Ко мне вернулся вкус к жизни. Я хочу занимать­ся разным, но не в ущерб главному делу. У меня уже есть свой ресторан, хочу сделать свою ли­нию одежды. И уже записываю новый альбом, четвертый, он на стадии разработки, и уже сей­час могу точно сказать: это будет легкая, танце­вальная музыка, очень напористая, без намека на грусть. Как мое сегодняшнее настроение».

Спрашиваю его о том, сколько правды в таблои­дной информации, что на лечение ушло 700 ты­сяч долларов, а до лечения на дозы он якобы тра­тил до 30 тысяч (!) долларов в сутки.

Шура смеется: «Это какие-то умопомрачитель­ные цифры, все завышено в десятки раз. Но в лю­бом случае, я потратил огромные деньги - только сначала я тратил их на дурь, а потом, чтоб от ду­ри отказаться. Я жалею о тех деньгах, что тратил на гадость, жалею, что был таким дураком».

Практичность и благоприобретенное умение раз­меренно, смакуя каждое слово, рассуждать на любую тему - вот те черты, которые сегодня свойственны Шуре и на которые он, как казалось прежде, способен не был. Он и сейчас большой любитель пококетничать - в конце концов, он же Шура, - однако это не мешает мне заметить, что он, против прежнего, твердо стоит на земле, от­кровенно хочет преуспеть и по части гонораров, неуклонно растущих, снова становится лидером, и, что стало для меня откровением, охотно иро­низирует над собственной персоной. «Меня спрашивают, надолго ли меня хватит. От­куда мне знать? Я ничего не хочу, не умею про­гнозировать. И всегда отвечаю осторожно: наде­юсь, да. На-де-юсь».

Шура смеется. «Потому-то я и ресторатором стал, и дизайнером, может, за продюсирование возьмусь. Я допускаю и не боюсь этого допущения, что людям может ос­точертеть моя физиономия. К тому моменту мне будет чем заняться. Но у меня есть подозрение, что до такого судного дня еще далеко».

Мы болтаем о том о сем, и разговор заходит о безумии того, что происходит в мире. «Мне по-настоящему страшно, что начнется война. Мне стало страшно, когда я видел, что происходит в Америке. Кстати, мы записали песню в память о погибших; это очень мощная песня. И, поверь, не спекуляция: музыка была написана давно, лежала в столе, текст родился у хорошего человека, потрясенного событиями, сразу «выплеснулся». Я не тороплюсь ее пока­зать. хочу ее почувствовать».

Если подумать хорошенько, испытание, выпавшее на долю Шуры, только оттенило настоящее положение дел, при котором любой намек на яркость для нас - праздник, одиннадцатое чудо света. И сейчас, когда он вернулся, я готов признать, что соскучился по нему. Попав в мир боли и пережив ее, Шура, сдается мне, и петь стал иначе; в любом случае, лишь альбом покажет, в каких сферах он нынче обретается.

Когда вы будете держать журнал в руках, альбом будет уже гулять по белу свету.

Шура заключил контракт с лейблом «Граммофон Рекордз», заключил на пять лет и говорит, что людей из рекорд-компании он воспринимает не про­сто как партнеров: «Они верят в меня. Для меня это очень важно. И я отвечу взаимностью».

Сразу по выздоровлении, весной и летом минув­шим, Шура без особых проблем вернул себе зва­ние одного из самых гастролирующих артистов страны. Люди по-прежнему воспринимают его как знакового персонажа и, как он говорит, приходят на концерты целыми семьями, и детей стало неиз­меримо больше; да они и раньше, до ужасов, приходили семьями, но тогда Шура говорил о них без такого пиетета.

Теперь он не нюхает, не колется, не пьет, не курит, говорит, что многие, кто подсовывал ему гадость, либо сдохли, либо сидят, и теперь он, против воли врачей, хочет достать из ямы некоторых своих то­варищей: «Боюсь за них».

Несказанная грусть настоящего альбома сменится фиестой четвертого, в котором уже не будет ника­ ких неполадок с лирическим самочувствием, а бу­дет Шура, каким мы его узнали и полюбили сразу и взасос, - гуттаперчевый мальчик, живущий взахлеб; такому мальчику жарко в холод, зябко в жарынь, но он всегда торопится, спешить жить.
Больше для нас, чем для себя.

ПТЮЧ — 1997

[club10281443|DA BOOGIE CREW]: BREAKDANCE ИЛИ ПОЭЗИЯ АСФАЛЬТОВЫХ ПРОСТРАНСТВ.

13 лет назад в Союзе впервые станцевали брейк. Никто тогда не знал толком, откуда он взялся, - развязный фокусник в широченных штанах, узких темных очках и белых перчатках. На пару лет он околдовал страну и исчез так же внезапно, как и появился. Об этом и не только рассказывают ребята из группы Da Boogie Crew: Матрас, Кент, Топор и Гормон!

П: Ты помнишь, как все начиналось?
Матрас: В Союзе хип-хоп начался, как ни странно, со зна­менитого джазиста Алексея Козлова. Он привез из Штатов видео с записью первых учебных фильмов по брейку, которые Малькольм Макла­рен выпустил в 83-м году (он тогда продюсировал "Rock Steady Crew" - первую легендарную брейк-бригаду).
И вот Козлов приволок эти фильмы в Союз и ор­ганизовал "Брейк-арсенал" - танцевальную часть своего музыкального проекта. Это был первый брейк, станцованный в России. Тогда же возникла первая брейкерская тусовка "На Правде" - на 1 улице Правды. Там тусовались такие люди - например, Алексей Герлайтис, который сейчас в Штатах, в Санта-Монике, работает программистом, , а по воскресеньям подрабатывает, танцуя "робота" на улице.
П: А что такое робот?
Матрас: Вообще, брейк-данс делится брейкинг ("нижний брейк") и буги. Брейкинг придумали в Нью-Йорке тамошние латиносы. Хип-хоп, кстати, не исключительно негритянская культура, латиносы тоже сыграли в его истории большую роль. Буги - это "верха", пантомимический танец лос-анжелесских негров. Где-то в 60-х все это перемешалось и появился современный брейк-данс. "Робот" - это ретро-стайл, с которым обычно и ассоциируется брейк: белые перчатки, темные очки, тикинг. В тикинге все движения построены на ломке с жесткой фиксацией в конце. В стиле "манекена" эта фиксация остаточная: рука может остановиться в каком-нибудь положении и чуть-чуть покачиваться, как будто тело пластмассовое. А если движения волнообразные - это вэйвинг. Когда просто по-всякому кидаешь руки - это локинг. Эстрадная разновидность локинга - "фанк-дэнсинг" - так двигается Джанет Джексон.
В шоу-бизнес брейк вывели поп-звезды. В 69-м Джеймс Браун показал брейкинг, в середине 70-х Майкл Джексон станцевал буги. Его "лунная дорожка" - самые обыкновенные "глайды" в брейкерской терминологии.
П: Понятно, так что же дальше-тo было?
Кент: А дальше все стали ходить на дискотеки. Главная была на Юго-Западной - "Молоко". Четверг там был брейкерский день: танцоров пускали бесплатно. Это уже 87-й год.
Топор: Раньше брейк весь на фенечках был, веселый. Всякие смешные вещи делали. Еще по всем этим фестивалям мотались - сколько их было?
Матрас: Первый, кажется, в Паланге в 86-м. Он назывался "Папуга" и продержался до 1989 года. В то время фестивалей было очень много - в Донецке, Харькове, Горьком и Витебске. Последний фестиваль был в Горьком в 91-м, очень хорошо прошел. Потом все это отловила Дэда.
П: Любили значит, поездить.
Кент: Ну, конечно, в каждом городе дружки. Ездили прикольно: билеты не билеты - половина всегда в багажных ящиках под сиденьями путешествовала.
Топор: Из Паланги как-то уезжали, все набились, проводницы в истерике. В результате не на шутку разозлили начальника поезда - остановили состав и высадили человек шесть прямо в лесу.
Ну, не обломались, пошли утром на Калину втроем, нарубали денег - вечером уже в поезде сидели.
Кент: Тогда все подчинялось странному чувству, которое нас до сих пор подхлестывает.
Конечно, у всех молодых есть что-то подобное - панк ты или рэйвер; но все-таки именно хип-хоп создал это особенное мироощущение. Поэзия асфальтовых пространств, жизнь на улице, самостоятельность. Не сидишь дома, не скачиваешь с родителей лавы, а трешься где-то постоянно, чувствуешь весь этот громадный город. И танец выражает то, как тебе на этих тротуарах свободно.
Топор: Какая-то резкость всего вокруг, яркость - в одежде, в чувствах, в движениях...
Кент: Колорит сумасшедший, но не гротескный, как в рэйве, а просто все очень ярко. Кажется, что каждый новый день на улице тебя закаляет, ты стано­вишься все свежее, звонче. А элект­рические биты, которые неслись из магнитофонов, выражали это пощи­пывание свежести. Хотелось слушать еще и еще, потому что это была как бы твоя собственная музыка.
В роке всегда есть отчуж­дение между кумиром и мелюзгой, а мы казались себе такими же крутыми как "Public Enemy". Про­сто их музыка была осно­вой для нашего танца, на­шей жизни, в которой и была вся крутизна.
Матрас: Я начал танцевать в 93-м. Сперва в 91-м затусовался в такую детскую тусу "Стартинэйджер". Все это организовывал некий Филиппыч, устраивал коммерческие лже-рэп-клубы. А у меня альтер­нативы не было - вот я и таскался туда как дурак. Брейка тогда в Москве вообще почти не было. Старики не высовыва­лись, а у Филиппыча все танцевали очень лажово. И как-то повез он нас в Питер на соревнование между московскими и пи­терскими танцорами. А в Питере брейк был. Сначала мы отскакали по-идиотски, потом питер­ские сами с собой соревновались, а наши си­дели и пялились. Домой вернулись с сильны­ми впечатлениями и стали верха разучивать. И тут как раз появился "Джамп" - такая огром­ная, похожая на сарай дискотня в Лужниках. Там этот Игорь с попой-шоу лафу придумал офигенную.
П: Какой Игорь с попой шоу?
Матрас: Игорь Селиверстов. Ну, этот "Санта Лючия, Санта Лючия", такой длинноволосый, который деньги заколачивает. Записал несколько бестолковых трэков и раскрутился. Так вот, oн в этом "Джампе" придумал такую вещь: выходят трое танцоров, и диск-жокей ставит музы­ку, под которую нужно танцевать. Приз - 250 тысяч, по тем временам большие деньги. И еще каждому участнику - по 15 тысяч. Ой, как мы лажали! А потом начался бум по поводу рэпа. На Арбате опять собираться стали, при­шла куча старых людей, две бригады восстановились - "В.People" и "Меркурий". "В.People" - это давнишняя группа "Магический круг". Коронным номером у них был танец под "Буратино". Но самый сок - это, конечно, Арбат. Сумасшедших много.
Гормон: За сезон кто-нибудь из пьяненьких женщин обязательно устраивает у нас в шоу стриптиз. А чаще мужики подходят: "Ребят, можно я разомнусь? - Можно," - отжиматься начинают. Другие у-шу какое-то показывают.
Матрас: Публика хорошо реагирует. Только вот сбор денег достает. Праздники - это кошмар. Одно шоу за другим, никаких перерывов, сплошная пелена народу, денег платят немерено, "давай-давай" кричат. Бандитам очень нравится, быкам. Кому мы, якобы не симпатичны, так это скинхэдам нашим доморощенным. Встанет, подбоченясь, - и давай хрипеть: "Твоя бабушка негром была! Уайт пауэр!" То есть он пялится, ему интересно, а с другой стороны хочется понты погонять - вот и кукарекает. А мы им обычно помогаем, тоже начинаем кричать: "Уайт пауэр!" Он нам: "Рэп это кал!" - и мы ему хором: "Рэп - это кал! Говнище!" Все гогочут, а у него бритая башка краснеет, не знает, бедолага, куда деваться. Бывают серьезные такие, подходят: "Так, что слушаем? Черный рэп? Завтра подойдем - чтоб белый рэп иг­рал."
Гормон: Мы пошли как-то "робота" танцевать в Александровский сад. Магнитофон, музыка тихая, да и народу - человека три смотрели. Так, для себя танцевали. И тут идет мент толстый: "А ну вон отсюда, забирайте свои шмотки. Алек­сандровский сад - это ж резиденция прези­дента!" В другой раз вылезли перед ГУ­Мом, только станцевали - сразу огромная толпа - и тут же машины подкатывают, и этот же мент опять орать начинает: "Вы что, о...ли? ГУМ - это ж резиден­ция президента!" Тут их, правда, начала толпа затыкать, женщины какие-то пожилые, но мы спорить не стали, ушли.
Ладно, фиг с ними. Не везде они начальникики. У нас вот старая мечта - нон-стопом по Европам. Там же все время какие-то фестивали, тусовки. Шестого сентября в Ганновере большой чемпионат, в Лондоне - тоже в сентябре. Ну, и в Штатах обязательно "Zulu Nation" - это такая полурелигиозная хип-хоп орга­низация, которую Африка Бамбата создал, - фестиваль проводит. Там такая чума творится, со всего мира люди приезжают. Европейцы часто в Нью-Йорк приезжают, смотрят, как блэки танцуют - в основном, дети - и срубают у них какие-то фишки. Черные-то ле­нивые, выдумают фишку - и забудут. Но какая-то часть идей остается, рас­ходится по сообществу, стандартом становится. А немцы, они запо­мнят и потом оттачивают в за­лах с зеркалами, фантазируют на этом материале.
Матрас: Конечно, сущест­вует неписаный закон об ав­торских правах - мне же мои фишки дивиденды приносят. То есть съем возможен только творческий, когда не будет по­нятно, у кого снято. Или - снимай буквально, но показывай в другом месте. Мы ведь тоже плагиатом занимаемся - шоу из нью-йоркского материала делаем. Но мы смешные фишки у разных команд снимаем, кроме того, они по большей части такие традиционные, что авторство неиз­вестно. Но на фестивале каком-нибудь международном мы это, ясно, показы­вать не будем - только свое.
Гормон: В Америке-то, понимаешь, хип-хоп ин­тересный: там преемственность поко­лений, там видно, как все это развивается, где берутся новые идеи. Там рэп­пер - человек, органично живущий в своей культуре. А тут получилась ог­ромная тусовка, тождественная корпорации тяжелого рока. Малолетним кретинам ничего не интересно - ну точно как металлисты. В результате хип-хоп в России предстал своей ба­нальной стороной, так что приходится заходить с каких-то других сторон - граффити, брейк.
Топор: Но новые идеи все время кем-то рождаются, а старики выезжают на мастерстве. У нас вообще все новое - потому что наше. Я вот никогда не видел, чтобы брейк танцевали под джангл. Мы попробовали, запали на это, стали культивиро­вать. Это наша фишка.

ПТЮЧ — 1997

[club45578893|АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ]: ДОБРЫЙ АВАНТЮРИСТ С КУЛАКАМИ.

Он входит, едва вписываясь в дверь, неторопливый и спокойный, как, наверное, все истинные великаны. И тотчас обрушивает на меня и окружающее пространство постоянный ток исходящей от него некой совершенной уверенности - в самом себе, в самом тебе, во всём вокруг; той всамделишной, почти запредельной уверенности, которая ни на секунду не даёт тебе усомниться в том, что Земля является центром Вселенной, или, наоборот, задворками мира - но обязательно что-то единственное из всех этих онтологических вариантов. Он - заслуженнейший наш мастер бодиблдинга, "русский Шварценнеггер", как его называют, Мистер Мир, эксперт по вопросам физического воспитания детей и молодёжи при Министерстве Образования Российской Федерации и, наконец, самый, что ни на есть подлинный self-made-man Александр Невский.

Я предполагал ощутить характерный бессознательный трепет при встрече с ним, наше, почти "классовое", исходное различие, но чувствую почему-то одну исключительно неожиданную симпатию - слава Богу, предо мной ни какой не монстр, а очень даже вполне обаятельный человек. Да ещё с такими бо-о-ольшими мускулами...

- Послушай. Саша, - сказал я ему, когда мы уселись напротив друг друга, - сказать честно, я всегда считал бодибилдинг каким-то извращением... Эти неестественные мышечные рельефы, ассоциирующиеся у меня прежде всего с подвешенными на крюках мясными тушами в холодильнике какого-нибудь магазина. Соревнования, где культуристы, набычившись, пыжатся в специальной позе, чтобы лучше показать жюри свои бицепсы-трицепсы - просто бред какой-то... По-моему, у любого нормального человека возникает вопрос: а за каким хреном это вообще нужно? Ну, накачал ты такие мускулы, а другой вот - я видел в книге Гиннесса - отрастил какие-то непомерные ногти...
- В общем, ты прав, - вдруг говорит он, - у любого нормального - в хорошем смысле - обывателя бодибилдинг вызываем именно такие чувства. Да и я, когда первый раз пришёл в культуристский зал - до этого я занимался боксом - совершенно не понял, зачем все эти парни этим занимаются. И в зеркало всё время на себя смотрят - идиотизм какой-то. Более того, как я потом выяснил, они, в общем, ничего и не получают за это - ни денег, ни славы...
- Но это, наверное, только у нас...
- У нас вообще ничего. Да, проводятся конкурсы, но судят их люди, которые ничего в этом не понимают, и никто про эти конкурсы ничего не знает, хотя ребята верят - как и я верил - что можно завоевать Москву, Россию, потом - "мистер Вселенная", а там и мистер "Олимпия"... Но на самом деле, и в Америке никто особенно за это не получает. Первый призёр "мистера Олимпия" имеет 100 тысяч долларов - согласись, что это для Америки совсем немного, если учесть, что он готовится к этому год и на одну еду может тратить по десять тысяч в месяц... Второй получает 45 тысяч, третий - 15, четвёртый - 5. И всё. Остальные конкурсы бесплатные. А ведь бодибилдинг - это тяжёлый труд. Я тебе так скажу: любой может накачать мускулы в 50 сантиметров, но это выматывающая, тя­жёлая работа.
- Да, но они ведь могут сниматься в фильмах, быть моделями.
- Таких "качков" - полно. Конечно, они получают различные предложения, но что это за предложения? Обычно, всякая ерун­да. Шварценеггер, Сталлоне - это скорее исключения, хотя ис­ключения, подтверждающие правила. Арнольд снимался в са­мых третьеразрядных картинах, пока не встретил дочку Кенннеди и из-за неё не снялся в "Конане-варваре", а после этого стал звездой. Сталлоне до тридцати лет снимался в порнографии.
Жан-Клод ван Дамм семь лет работал вышибалой в баре. Пони­маешь, сами по себе огромные мускулы ещё ничего не значат. По-настоящему, культуризм - бизнес для Джо Уайдера, который устраивает эти конкурсы и продаёт свою специальную спортив­ную еду. И этим зарабатывает. А вообще нужно различать лю­бительский бодибилдинг и профессиональный. Любительским заниматься очень модно - каждому ведь хочется выглядеть поспортивнее, немного подкачаться, а профессиональный бодибилдинг - это даже ско­рее не спорт, а шоу-бизнес...
- Да... шоу-бизнес, выдвинуться в ко­тором почти невозможно, как ты гово­ришь....
- Да здесь ты на хрен никому не ну­жен, даже в криминальном мире уже почти с презрением говорят о "кач­ках"... Одних отстреляли - других наберём.
- Почему же ты не уехал? - спросил я. - Ты же выиграл "Мистер Мир" и...
- Это было в Германии, чисто благо­творительный конкурс. Да, мне там сразу предложили быть моделью, сниматься в сериале "Шиманский"... Но это всё - не­мецкий уровень. А в Америке я - никто. Я должен начинать с абсолютного нуля. Но есть и ещё одна причина. Я не знаю, для че­го качаются другие, но я начал качаться чи­сто для себя. Я был совершенно неспортив­ным в школе при очень высоком росте. И однажды я увидел фотографию маленького Арнольда и того, каким он стал - и понял: я тоже могу! Сперва я просто хотел немного подкачаться, чтобы хо­тя бы не стыдиться своего тела, а потом я поставил себе цель - стать таким, как Арнольд. Главное - ставить себе цель и добиваться её, неважно, бодибилдинг ли это, или что-нибудь ещё.
- В своей книге ты пишешь, что твоё тело - твой биз­нес. Несколько цинично сказано, но, по-моему, ты - действительно чрезвычайно практичный человек.
- Да, я - очень практичный. Но не уехал я не только потому, что в России я стал сейчас самым известным культуристом, моя книга хорошо продаётся, как и пи­тание с моей фотографией; кстати, тело, большие мус­кулы - только первое условие для бизнеса, но на его основе можно этот бизнес осуществить... Я не уехал ещё и потому, что стал своего рода примером для ог­ромного числа наших мальчишек (я ведь получаю фантастическое количество писем), которые смотрят на меня и думают: он смог, значит, и я смогу... И мне это чрезвычайно приятно, хотя и не приносит никаких денег. Хотя бодибилдинг для меня - способ карьеры, способ зарабатывания. Он дал мне популярность, и я уже могу её использовать... Я решил развиваться, как Шварценеггер - не в сторону бодибилдинга, а сторону шоу-бизнеса, промоушена... Это действительно может принести деньги. А просто так качаться, как очень многие у нас, до одурения, без цели - я не знаю, за­ чем.
- Значит, это на самом деле какое-то извращение...
- Да нет! - вдруг, как бы опомнившись и улыбнувшись, воскликнул он. - Наша бе­седа, по­лучается, свелась к тому, что бодибил­динг - это ерунда. А бодибил­динг, на самом деле, это - гениальная вещь! Это - мой спорт! Бодибилдинг, как и многое другое - способ раскрыть себя, преодолеть, достичь своей цели. Я был хилым, неспортивным маль­чиком, а теперь - посмотри на меня!.. Мускулы - это не главное , главное - мозги, твоя внутренняя сила, внутренний огонь... Я тебе уже гово­рил, что для большинства обывателей все культуристы - какие-то уроды с совершенно неестественными мышцами, но они смотрят на их фотографии и думают: раз он мог стать таким, значит я смогу стать хотя бы немного мускулистее, красивее, мужественнее... Разве это плохо?
- Это такой своеобразный фатализм? - спросил я.
- Да нет, наоборот. Я не верю в Бога, нас не приучили верить в Бога. Но я верю в себя. У меня не было ни старшего друга, ни старшего брата. Я сейчас пытаюсь объяснить сейчас это всем мальчишкам - ты должен сам для себя стать Терминатором. Я, например, знаю, что никто, кроме меня для меня самого, моей мамы и моей сиамской кошки ни­чего не сделает. Но я убеждён: если ты бьёшься за что-то на сто процентов - обстоятельства обязательно сложатся так, что тебе представится шанс. Ещё раз по­вторю: неважно, чем ты занимаешься. Для меня таким способом преодоления себя, достижения поставленной цели стал бодибилдинг. И хотя обыватели считают его извращением, мальчишки от него в восторге и готовы колоть себе любое говно, лишь бы иметь мышцы, как у Арнольда, или "хотя бы" как у Сталлоне.

Я пристально смотрел на него - Александра Невского - человека, который, казалось, каждый миг своей жизни совершенно твёрдо знал, что ему сделать именно в этот миг, и я изумлялся ему, как какому-то совершен­но новому русскому типу человека, сменившему собой бывших "лишних" Печориных, Онегиных, нынешних ал­ко-наркоголиков и прочих неудачников и "скучающих субъектов". "О, счастлив­чик!" - подумал я, вдруг вспомнив любимый фильм. Он сидел передо мной, сверкая своими тщательно уложенными, набриолиненными, зави­тыми в какие-то малень­кие чёрные стручки ко­роткими волосами и беспрерывно излучал гипно­тическую энергию, которая, как донорская кровь или плазма, неотвратимо заполняла мою неприкаянную, запутавшуюся во Вселенной душу стальным стержнем изначальной правильности, нормального соответствия верха и низа, "права" и "лева". И конечно же - добра и зла.

- Я знаю, кстати, что ты - абсолютный противник этой самой культуристской "химии", анаболических стерои­дов... А что, Арнольд действительно их не употреблял, как ты пишешь в своей книге?
Он виновато улыбнулся, услышав имя своего кумира:
- Ну, на самом деле это - тёмная история... Может, и употреблял немного. Но не забывай, что в семидесятые годы ещё не были известны все эти чудовищные последствия анаболиков, а потом сейчас их употребля­ют в десять, пятьдесят раз больше, чем тогда.
- Я знаю, что анаболики приводят к импотенции...
- Ха!.. - воскликнул он. - Если бы! Какая импотенция!
Первое время они наоборот резко повышают потенцию - это же дополнительные гормоны, которые ты в себя вводишь, а потом просто твои собственные перестают вырабатываться, и ты уже без "химии" не можешь...
И потом это не самое страшное. От анаболиков летит к чёрту вообще всё здоровье, люди умирают...
- А может ли спортсмен без анаболиков составить ре­альную конкуренцию тому, кто нарастил мышцы на "химии"? - спросил я. - Если да, то зачем же их тогда принимать?
- Ну, во-первых, с анаболиками ты нарастишь их быст­рее. А на самом деле... Невский расстегнул рукав, об­нажил руку, напряг свой огромный бугристый мускул. - Вот я не принимал никаких анаболиков. И каждый мо­жет накачать огромные мышцы безо всяких анаболи­ков. У тех, кто качается на "химии", возникает проти­воестественный, утрированный телесный рельеф.
- Так это именно от "химии"!.. - поразился я, поняв, что именно этот самый ненатуральный мышечный рельеф и заставлял меня всегда относиться к культуристам как к каким-то монстрам, извращенцам.
- Да, это - от "химии". Но сейчас уже введён допинг- контроль на "мистере Олимпия", стероиды на Западе приравнены к наркотикам, то есть, это - уголовное преступление, а у нас до сих пор их продают совершенно открыто во всех залах, и мы только собираемся в Думе поставить вопрос об их запрещении. Они ведь убивают людей, а мне постоянно пишут в письмах прежде всего - "что принимать"?
- Но ведь продаётся какой-то продукт с твоей фото­графией, - сказал я, - "суперпротеин"...
- Это - совсем другое дело! - сказал Александр. - Это - совершенно безвредная вещь, природный протеин, аминокислоты, витамины, действительно полезные для роста мышц.
- А может быть, через десять лет выяснят, что и это приносит какой-нибудь вред?
- Не думаю, - ответил он, но не очень уверенно.
- Слушай, - сказал я ему наконец, - вот ты - пропа­гандист здорового образа жизни, человек, добившийся своей цели и, как говорится, идущий к новым верши­нам, позволь мне узнать, а есть ли в этом всём "кача­нии железа" своеобразный кайф? Может быть, имен­но это способно переключить определённую часть на­шей молодёжи с употребления наркотиков на спорт и мускулы и здоровье?
- У меня была совершенно конкретная цель перера­ботать своё тело. И удовольствие было в том, что ты каждый день продвигаешься к своей цели. Хотя, как такового, кайфа, наверное, нет, ведь это - постоянное усилие, преодоление, это тяжело. Но ког­да твои мускулы начинают раздуваться, ты чувству­ешь их силу, да - это сравнимо с сексом, это - кайф...
Что же до наркотиков... Я не курю, наркотиков никогда не употреблял, не пью, вообще не помню себя пьяным ни разу в жизни, но не потому что я - аскет, а потому что, это - уход от проблем, уход в лёгкую жизнь. У меня есть друг-культурист, хороший парень, он после тяжёлой травмы втянулся в наркотики. Он мне гово­рит: вот я что-то там приму и представляю, что я - мистер Олимпия, и мне ничего больше не нужно. А я ему отвечаю: но ведь потом ты приходишь в себя, и все твои проблемы так и остаются. Я лично этого не приемлю.
- Вообще, - заметил я, - от тебя постоянно идёт такая бешеная энергетическая волна, как будто ты всё вре­мя под каким-нибудь стимулятором...
- Это мой личный "огонь внутри", как пел Цой, - ска­зал мне Александр Невский. - Мой кайф, моя энергия заключается в том, что я каждый день что-то делаю.
Уже десять лет я веду свой спортивный дневник. И вот если я сегодня не качался, то я занимался бизне­сом, промоушеном... Я что-то сделал сегодня. И так каждый день. Я обязательно двигаюсь вперёд, и от этого - удовлетворение, мне не нужно никаких искусственных допингов. А того, кто двигается вперёд - ни­чего не сломает. Убить можно любого человека, а вот сломать, поставить на колени... далеко не любого. Поэтому, если кому-нибудь с помощью бодибилдинга удастся выстроить такой стержень в себе - дай ему Бог, хотя я считаю, что намного лучше это получится с помощью боевых искусств. Как я уже сказал, нас не приучили верить в Бога, хотя я хотел бы, чтобы мои дети верили в Бога. Но я верю в себя, и я верю в то, что надо делать добрые дела. Если мой пример кому-нибудь помог обрести себя в нашей тяжёлой жизни - я уже счастлив, я сделал доброе дело. Но я не верю в пассивное добро. За добро тоже надо драться, добро должно быть с кулаками.
- Кто же ты тогда? - почти уже восхитившись его про­ сто непрошибаемой цельностью, спросил я. Он широко улыбнулся:
- Я - добрый авантюрист с кулаками.

РОВЕСНИК — 1996

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПАНК-РОКА: ВЫЗЫВАЕМ ОГОНЬ НА СЕБЯ.
by Ксения Полина

У панк-рока, как у беспризорника, день рождения и родители неизвестны. Поэтому можно назвать любую дату и привязать её к любому имени — 70-е и Пэтти Смит, New York Dolls или The Stogges, или 60-е и The Kinks, The Velvet Underground или Shadows Of Knight. Или, может, это был 1961 год, а панк родился в каком-нибудь нью-йоркском гараже, где собирались парни, которые очень хотели играть на гитарах, но не очень умели? Все может быть.

Однако та музыка, которую мы сегодня называем панк-роком, возникла в 1976 году вместе с Sex Pistols, эго известно точно. В 1975 году музыки с таким названием еще не было, это гоже точно. Граница между теми, кто создавал стиль, и собственно панк-роком пролегла в нью-йоркском барс "CBGB", что на улице Бауэри, где в середине 70-х трудились идеологи новой музыки The Ramones и Talking Heads, Television и Voidoids, Blondie и The Dictators. Даже если бы панк никуда не вышел из этого бара, он все равно был бы великолепен, вот только никакого влияния на человечество он бы не оказал. А сейчас! The Offspring и Green Day продают миллионы альбомов, комментарий "это похоже на Nirvana" открывает путь любой группе в любую студию — все это не совсем тот панк, который стартовал в "CBGB", но вкрученный давным-давно толстенный предохранитель-жучок наконец сгорел, и сегодня мы отмечаем юбилей панк-взрыва, грохот которого опоздал на целых 20 лет.

Первым признаком того, что мир за стенами бара "CBGB” созрел не просто для чего-то новенького, а конкретно для панк-рока, стал дебютный альбом Пэтти Смит "Horses”, выпущенный в 1975 году. Первая песня первой пластинки начиналась со слов: "Не знаю, за чьи грехи умер Иисус, но уж точно не за мои" — ужасно некрасивая девушка лишь открыла рот, и разверзлись небеса, из которых сурово глянуло будущее рок-н-ролла. В Джорджии откровениям Смит внимали мальчишки Майк Стайп и Питер Бак. В Дублине ее с открытыми ртами слушали такие же подростки Пол Хьюисон и Дэйв Эванс — таким образом, и R.E.M., и U2 набирались мудрости панк-рока у первоисточника. Идеей их заразила Пэгги Смит.

В том же 1975 году Television выпустили сингл "Little Johnny Jewel", а в 1976-м случились The Ramones с их стартовым диском, суть которого долгое время оставалась неясной: то ли манифест, то ли просто "отвязка". Как выяснилось позже, ни то ни другое и одновременно все вместе: "рэмоуны" искренне верили в эпикурейскую сущность рока, а их представление о веселье не выходило за пределы, очерченные комиксами и кинокомедиями. И потом, кто сказал, что рок — эго обязательно про Иисуса Христа и слепых мальчиков из "Томми"?
Казалось, что The Ramones много чего позаимствовали у тех же New York Dolls, но так только казалось: New York Dolls, как и все группы "роллинговской" ориентации, строили свои композиции на блюзе, тогда как The Ramones и компания из "CBGB" в целом следовали принципам песенок из Top 10 доблюзового периода — как ни странно, пионеров панка "грел" Фрэнк Синатра, а вовсе не Би Би Кинг. В этом и было принципиальное отличие панк-рока и популярной музыки, сложившейся до него — панк оказался самым белым роком из всего рока, который создавали белые музыканты. Это уже по мере своего развития панк заимствовал черты соул, диско, рэггей и африканской музыки, но в самые первые дни панк был криком души белых подростков из белых пригородов, которые никогда не видели дельту Миссисипи и не прикидывались, что мечтали бы родиться неграми.

Панк-рок более чем какой-либо иной стиль популярной музыки связан с музы­кальным прошлым. Пэтти Смит и The Ramones воскресили имидж первых рок-н-ролльщиков — агрессивные парни и девки в кожаных куртках, чтящие только один за­кон, и это закон улицы. Talking Heads и Television просто наплевали на образ музы­канта, сложившийся в роке,— их лидеры ничуть не напоминали вороньи пугала, и пели они не про космос, "коричневый са­хар" и "сногсшибательную музыку". В их песнях вообще не было клише. Может, они не пели про эти прекрасные вещи только потому, что слов таких не знали — словар­ный запас панков богатством и изяществом никогда не блистал, но в конце концов становилось понятно, что Talking Heads не так-то уж и ненавидят блюз, a Television хотели бы иначе взглянуть на роль гитар­ного соло. Получалось у них это смешно, но идея-то была. Поэтому их вещи и производили впечатление марсианских.

Сейчас можно смело утверждать, что панк-рок не был никаким бунтом. Контр­революция — да, но не бунт нового поко­ления. Первые панки принадлежали к тому же поколению, что и Pink Floyd, и Doobie Brothers, вот рэпперы 80-х, те пришли "на новенького". А ровесники Сида Барретта и Рэя Дэниса помнили о славе Pink Floyd и The Kinks, и даже если они потом возненавиде­ли эти группы и их музыку, о славном прошлом их никогда не забывали.

Ну, может, и не ровесники, но младше заслуженных гвардейцев не более, чем на пять лет. Однако в те годы о панк-роке не­изменно говорили как о пропасти между по­колениями. Сами же панки и говорили. В действительности же панки пытались про­крутить "кино про рок" назад, чтобы найти место, с которого музыка пошла "не туда". "Не туда", естественно, с точки зрения пан­ков — для очень многих все оставалось как и прежде, только панки галдели про боль­шую несправедливость. Так Пэтти Смит ро­мантизировала Джима Моррисона и моло­дого Боба Дилана, The Ramones подняли на щит Рики Нилсона, a Talking Heads пропа­гандировали Эла Грина. Вилли ДеВилл уго­рал от Бена И. Кинга, Blondie возродили моду на битловские челки и стали напоми­нать Dave Clark Five, возглавляемые Нэнси Синатрой. Уже на заре существования панк-рок запалил в своем уголке лампаду и вывесил лики, которые было приказано чтить как святые, а деяния их почитать бессмертными — так в пантеон попали Нил Янг и Игги Поп, МС5 и Джон Колтрейн.

Одновременно создавалась галерея образов врагов — The Beatles, все глэмщики и попсовики. Нейтрально относились к Боуи и The Rolling Stones, хотя язвительно прохо­диться в их адрес не возбранялось.

Панк-рок пустил время вспять, и многим это понравилось — те, кто не был в "Каверне", могли пережить ощущения, близкие к оригинальным. Появились принципиально новые звезды, за которыми можно было наблюдать не через кольцо охраны, к кому можно было запросто подойти и не только поговорить, но и при желании плюнуть в лицо. Возродился интерес к синглам, каждую неделю в чартах появлялись новые группы. До сих пор живет миф, что панк-рок — музыка поколения, сложившегося в результате демографического взрыва, но это неправильный миф. Панк-рок — последний громкий крик негодования этого поколения, представителям которого перевалило за двадцать, и они вдруг выяснили, что, не работая, не проживешь. Это сегодня инди-фирмы и их идеология приобрели размах и масштабы марксизма-ленинизма — в середине 70-х никто не хотел записываться на независимых фирмах и жить по законам военного времени. Все мечтали о контрактах с мейджорами, все хотели зарабатывать миллионы и напол­нять своей музыкой радиоэфир. Панк во­все не хотел оставаться в подполье, он стремился к мировому господству.

Британский панк-рок до сих отрицает связь с "CBGB" и влияние Америки, гром­че всех это опровергал Джонни Роттен. Но, несмотря на то, что единственным подлин­ным панком Джонни считал и считает лишь себя, остальные не могут отрицать, что и Sex Pistols, и их славный менеджер Макла­рен полной лопатой зачерпнули из нью- йоркского котла. В любом случае игра в до­гонялки — для детей дошкольного возрас­та, в настоящий момент важно лишь, что развлечение богемы в Штатах, в Англии приняло форму рабочего восстания.

The Ramones и Talking Heads посетили Британию в 1976-м — интеллектуалы Talking Heads мечтали побывать в Стоун­хендже и музеях, а промерзшие до костей в неотапливаемом концертном автобусе "рэмоуны" могли думать только о горячем ко­фе и гамбургерах. "Хэдсы" учили француз­ский, "рэмоуны" копались в дешевой мис­тике и пугали друг друга английскими при­видениями. Но где бы ни появлялся авто­бус с группами из "CBGB", вслед за ним по Британии, словно парашютики из сдутых ветром одуванчиков, разлетались свои английские панк-группы. И The Clash, и их приятели Sex Pistols, и The Pretenders уяснили главное: для того чтобы выйти на сцену, вовсе не обязательно иметь внешность и талант Роберта Планта или Пола Маккарт­ни. Главное — крепкие нервы.

Благие намерения таковыми и остались бы, не обладай Мик Джонс и Крисси Хайнд уникальным даром находить друзей и единомышленников даже в пустыне. Sex Pistols удачно выбрали время и, кроме того, в группе было то, что принято называть "химией группы". Джонни Роттен с первого дня издевался над амбициями остальных "пистолзов" и претенциозным Маклареном, но именно из этой смеси обыкновенности и оригинальности, вульгарности и изысканности возникли те Sex Pistols, которые умели находить общий язык с кем угодно. А из столкновений индивидуальностей высекались искры, которые зажгли пламя Большого Разговора о панк-роке. Бас-гитарист Мэтлок писал поп-песни "под битлов", которые злобный Роттен выворачивал наизнанку и превращал в типично п"истоловский" гротеск. Когда несгибаемого Мэтлока заменили менее талантливым, но гораздо более панковым Вишезом, Sex Pistols оказались в тупике: там, где раньше были противоречия, из которых ткалась музыка, стало единодушие, бесплодная почва которого рождала только шум. Счастье, что Роттен уничтожил Sex Pistols — только эта группа и The Beatles превратили распад в легенду, и легенда эта оказалась стойкой не только к действию времени, но и к фактам. Однако обе группы заплатили полную цену за бескомпромиссность своих лидеров: каждый музыкант был вынужден бороться сольно с коллективным мифом.

Протаранив стену, Sex Pistols создали достаточно широкий проход для других музыкантов. Деловым центром панка стала фирма Stiff Records, чуть ли не до наших дней бывшая эталоном независимого бизнеса. Один из президентов Stiff Records, Дэйв Робинсон, лично занимался менеджментом Грэма Паркера, чья музыка даже по меркам панка была кошмарненькой. Продюсировал же Паркера Ник Лауи, возглавлявший Brinsly Schwarz — часть музыкантов этой группы стали ядром коллектива Паркера Rumour. Ник Лауи был не только прекрасным продюсером, но и отличным музыкантом — в свободное от панк-рока время он успешно работал с более чем традиционным гитаристом Дэйвом Эдмундсом.

Однако величайшим достижением Лауи и Stiff Records стало открытие Элвиса Костелло: 20-летнего фаната Дилана, The Band и Рэнди Ньюмена. Панк-рок Костелло рассматривал как площадку для игры со своими неврозами и комплексами, а также как возможность приобщиться к шоу-бизнесу, куда в иных обстоятельствах путь ему был заказан. Костелло оказался достаточно умен, чтобы произвести впечатление человека недалекого, и таким образом "прохилял" за панка — но, изобразив панка, он же и написал выдающиеся панк-вещи.

Stiff Records подобрали и The Damned, пожалуй, самую худшую панк-группу, но в глазах музыкальной общественности репутация фирмы резко пошла вверх. А появление на небосклоне ярчайшего светила Иэна Дьюри перевело Stiff Records в разряд династического дома — что-то вроде Тюдоров граммофонной индустрии. Прошло совсем немного времени, и за былых героев рока уже не давали и ломаного гроша. Те еще деньки были!

К 1980 году панк и "новая волна" куролесили по Европе и Штатам — The Clash, Talking Heads, The Pretenders, Blondie и Пэтти Смит вели счет тиражей своих пластинок на миллионы, песни их не покидали эфир. А потом произошла странная вещь: в мгновение ока все эти группы распались, словно трухлявые деревяшки, а воспоминания о Пэтти Смит, единственной и неповторимой, как будто были стерты из памяти.

Теоретизировать на этот счет можно сколько угодно. Например, Джо Страммер, своей бескомпромиссностью угробивший The Clash именно в тот момент, когда группа была готова взгромоздиться на вершину мира, считал, что свою главную задачу The Clash выполнили и так. Что же это за задача, требовавшая чуть ли не человеческих жертв? Оказывается, это ни много ни мало статус пионеров всемирной культурной революции.

Кто спорит: пока не пришли Пэтти Смит, The Ramones, Sex Pistiols, The Clash, Blondie, Talking Heads, Television, Элвис Костелло, The Jam и другие co Stiff Records, идеалы контркультуры были совсем другие — лучше или хуже, вопрос иной. Просто другие. Не исключено, что хуже. То есть, не появись вышеперечисленные герои, мы сегодня были бы обречены слушать музыку значительно более плохую, чем ту, которую слушаем. В это трудно поверить, но, оказывается, теоретически может быть и хуже. А так нам следует благодарить панков за звезды на небе: это они отправили крышу в дальнюю поездку, и можно заниматься астрономией, не вставая с дивана. Это звезды, которые всегда с тобой.

80-е ознаменовались уходом панк-рока в подполье. Это определило форму развития и последующего существования всех современных разновидностей панк-рока. Панк изначально был частью андерграунда, потому что от него исходил стойкий запах смерти. Любоваться монстром нормальные люди желания не испытывали. Естественно, иметь его в качестве домашнего ручного попугая тоже никто не хотел, и потому киты индустрии развлечений со свойственным им капиталистическим коварством, обусловленным капиталистической необходимостью, долго пинали панк в живот, а потом бросили умирать и подняли на щит группы типа Loverboy и Poison.

Призраки Сида Вишеза и Нэнси Спанджон нависли над миллионами отчаявшихся в жизни подростков от Лондона и Нью-Йорка до Токио и Сиднея, узнать брата по разуму в толпе было очень просто: брат по разуму напоминал покойника. Черный прикид, черная косметика и белая, никогда не знавшая солнца, кожа. В приличных учебных заведениях панки не водились — за исключением Южной Калифорнии и Лондона, на колледж приходилось два-три панка. Школьные советы предупреждали родителей о потенциальной опасности этих ходячих кадавров и мучили подростков всевозможными тестами, которые были призваны отсортировать румяных "ботаников" от бледных радистов смерти. Дизлексия, неврозы, социопатия и ночное недержание мочи считались следствием слушания Sex Pistols — на этом трагическом фоне поклонники Deep Purple и Kiss выделялись отменным здоровьем. Панки трескали таблетки из домашних аптечек и иногда добивались интересных результатов. Они демонстративно ненавидели друг друга и весь мир, обвиняя "задутых колесами" товарищей в позерстве и конформизме. Очень высоко котировался нонконформизм, правда, многие считали его деликатесной формой некрофильства. По по-прежнему честною и преданного делу панка можно было вычислить только по барахлишку. В целом радостную картину омрачала лишь одна, хоть и несущественная, но в общем тревожная деталь: если единственным способом доказать, что ты не позер, оставалась добровольная смерть, то возникал естественный вопрос: кто понесет знамя дальше?

Панк-рок так глубоко забрался в подполье, что к 1985 году воспоминания о нем почти стерлись — чем, как не полной забывчивостью своей истории, можно объяснить прискорбный факт причисления к панк-формации таких групп, как Culture Club, Duran Duran. Wham, Spandau Ballet и группы Адама Энта! Не верите? Полистайте Melody Maker десятилетней давности.

Тем не менее настоящий панк-рок был, и, хотя группы эти ориентировались на Sex Pistols, показать они могли кое-что посущественнее булавки в носу, пели не только об упоении саморазрушения и верили не только в карьеру. Одним из величайших достижений Sex Pistols стало введение в активный словарь подростка понятия "анархия". Для большинства панков это слово имело тот же смысл, что и для слушателя программы новостей: хаос. Но единицы открыли в нем богатую и сегодня уже почти забытую эстетику левого либерализма, который в свое время стал единственной альтернативой теории деления мира на капиталистический и коммунистический.

ОМ — 2001

МУЛЕН РУЖ: ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ В РАЙОНЕ КРАСНЫХ МЕЛЬНИЦ.
by Леонид Александровский

Завораживающе медленно, подобно опахалам индийского магараджи, рассекают туманный утренний воздух украшенные разноцветными гирляндами лопасти ветряной мельницы. Это - вход в "деревню греха", средоточие торговли телом и популярным искусством. В него с реактивной стремительностью покинутого любовника устремляется новый "рыцарь печального образа" поэт Кристиан (Юэн Макгрегор), чтобы вырвать из цепких лап карикатурно-злобного герцога Уорчестера предмет своей возвышенной страсти - куртизанку Сатин (Николь Кидман). Он - Орфей, вернувшийся в ад разврата и игры, чтобы найти свою Эвридику. Скоро спектакль жизни превратится в опереточную фантасмагорию и окончится смертью. End of the affair, конец века, belle epoque, Париж, "Мулен Руж", Бэз Лурманн.

Австралиец Бэз Лурманн (1964 г.р.) - стопроцентный художник конца века, его преданный и искренний выразитель. Постмодернист до мозга костей, чей эклектичный стиль пришелся бы как нельзя лучше ко двору в настоящем "Мулен Руж". Начинавший актером, ставивший мюзиклы и оперы в театре в 80-е, Лурманн дебютировал смачным танцевальным хитом "Только в танцевальном зале" ("Strictly Ballroom") в 1992-м, взорвав Канн неприкрытым восторгом перед бесстыдной телесностью дэнс-эротизма. Через 4 года Бэз потряс граждан трэш-версией "Ромео и Джульетты" Уильяма Шекспира, напичканной ироничными вставками типа бассейна "Глобус", Вероны-Бич, пистолета системы "Dagger" и собственной физиономией на местной валюте. "Мулен Руж" "подоспел" пять лет спустя после "повести", которой "печальней нет на свете". Солидные временные дыры между фильмами Лурманна вполне объяснимы: режиссер тщательно прописывает каждый атом своей вселенной, пронизывая все и вся оригинальной концептуальной идеологией. "Мулен Руж" - венец лурманновской "трилогии красного занавеса" - оказался принципиальным манифестом стиля своего создателя. Ибо он - не просто эталонный образчик постмодернистского "радостного творчества", сладкого томления в лучах "низких жанров" (мелодрама и танцы в "Strictly Ballroom") или скрещивания высокой литературы и визуального кича ("Ромео и Джульетта"). "Мулен Руж" - захватывающее путешествие к истокам поп-культуры, в колыбель собственного стиля, в то время, когда всеперемалывающая "мельница" демократичного зрелища только начинала раскручивать свои гигантские лопасти.

Открывшийся 6 октября 1889 года "Moulin Rouge" - грандиозное варьете-бордель с танцполами, галереями, садами, опиумным шалманом в чреве гигантского слона и массой укромных мест для оргий - был вопиющим символом "прекрасной эпохи", времени политического спокойствия, социальных свобод и относительного экономического процветания. Все это, а также скопом изобретенные телефон, телеграф, автомобиль, портативная фотокамера, электричество и печатная машинка способствовали уничтожению строгой социальной иерархии и глобальной интеграции внутри общества. Ареной этих процессов были 27000 кафе и 264 кафе-концерта, располагавшихся в одном только Париже, а их апофеозом - "Мулен Руж", где в нескончаемом промискуитетном кураже терлись друг о друга буржуа и пролетарии, преступники и богема, путешествующие инкогнито восточные тираны и цвет европейской аристократии. Зрелище предназначалось для всех без классового деления, и это было началом поп-культуры. Именно этот миф и экранизирует Лурманн, накладывая на него трагическую историю поэта и куртизанки и превращая все это в патетический постмодернистский мюзикл. Сильнодействующий прием "Мулен Руж" - использование поп-музыки в качестве "арий" персонажей. Расписные танцовщицы варьете отплясывают канкан под "Smells Like Teen Spirit" Nirvana, суровая этика шоу-бизнеса проговаривается с помощью "The Show Must Go On" Queen, а неудачная попытка абордажа герцогом Сатины оборачивается комическим исполнением "Like A Virgin" Мадонны, полным хореографических цитат из легендарного постельного дэнс-шокера самой певицы. Причем песни являются не вставными номерами, как в плохих мюзиклах, а настоящим языком амурной коммуникации героев.

Создатели фильма выдвинули следующую формулу того, чем был реальный "Мулен Руж": "Студия 54" + бангкокский секс-рынок + карнавал March Gras. Так или иначе, заведение было населено соответствующей пестрой публикой. Паре романтических героев - поэту Кристиану и куртизанке Сатин - противопоставлена пара гротескных персонажей, директор "Мулен Руж" Харольд Цидлер (умопомрачительный англичанин Джим Броудбент, в недавней "Кутерьме" Майка Ли сыгравший другого опереточного деятеля - Уильяма Гилберта) и злодей герцог Уорчестер (еще один австралиец Ричард Роксбург).

Самая колоритная тусовка - четверка "bohemians", или просто "bohos", собственно, и открывающая новоприбывшему Кристиану закулисье "деревни греха". Это карлик Тулуз-Лотрек (чудесно сократившийся Джон Легуизамо, Тибальт из "Ромео + Джульетты"), бородач Сати, всегда вырубающийся из реальности в самый драматический момент Нарколептический Аргентинец и сумасшедший Доктор. Живущие по законам "правды, красоты, свободы и любви", "bohos" выступают пародийным прототипом всех последовавших богемных тусовок от хемингуэевско-генримиллеровского Монмартра до битников, хиппи и кухонных диссидентов - подобно тому, как Анри де Тулуз-Лотрек стоял у истоков самого влиятельного наряду с поп-артом художественного стиля XX века, а Эрик Сати был первым композитором-минималистом и концептуалистом, повлиявшим и на многих поп-исполнителей. Таким образом, оба они, хоть и произведены Лурманном в клоуны, являются для режиссера абсолютно знаковыми фигурами. Когда в самом начале фильма они спаивают Кристиана абсентом, на экране появляется их маленькая богиня - зеленая фея, которая при ближайшем рассмотрении оказывается Кайли Миноуг. Плюс многочисленный миманс танцовщиц, включая "четырех шлюх Апокалипсиса", завсегдатаев и прочих сомнительных типов.

Звуковая дорожка "Мулен Руж" - столь же безумный микс всего и вся, как и сам фильм. Жертва чахотки Сатин - высшее воплощение гламура "Мулен Руж". А гламур - значит глэм. Потому в саундтреке фильма царит великий Дэвид Боуи: он поет "тему Кристиана" "Nature Boy", творение легендарного "протохиппи" Эдена Ахбеза, прославленную в 40-х Нэтом "Кингом" Коулом. Боуи также присутствует в качестве автора "темы куртизанок" "Diamond Dogs", каверованной Беком под руководством хип-хоп-продюсера Тимбэлэнда.

"Темой bohos" стал нестареющий хит "Children of the Revolution" другого глэм-идола - Марка Болана, грандиозно исполненный дуэтом Боно и Гэвина Фрайдэя. U2 - на втором месте после Боуи: помимо присутствия Боно собственной персоной сладкая парочка героев любовно выпевает припев композиции "Pride (In the Name of Love)". Неожиданно радуют вполне зрелые голосовые связки Макгрегора и Кидман, которая поет не хуже какой-нибудь Селин Дион (сравнение в тему - один из дуэтов героев "One Day I'll Fly Away" написал соавтор "My Heart Will Go On" Уилл Дженнингс). Из их распевок особенно выделяется безумное "Elephant Love Medley" - попурри, состоящее из кусков 10 песен The Beatles, Kiss, U2, Пола Маккартни, Фила Коллинза, Боуи, Элтона Джона и т.д., которое герои поют, стоя на "крыше" слона.

Другие бриллианты - зубодробительный "джангл-канкан" Фэтбой Слима, стоящий всего его последнего альбома, и ядреное томуэйтсообразное исполнение Яцеком Команом хита The Police "Roxanne" (сравните с тухлятиной от Джорджа Майкла).

И, конечно, умопомрачительная интерпретация R'n'B-стандарта Labelle "Lady Marmalade" Кристиной Агилерой, Лил'Ким, Пинк и Майей, заставивших полмира выучить фразу "Буле ву куше авек муа се суар?" Оперные корни Лурманна тоже дали всходы - пафос на исполняемых героями "ариях" зашкаливает до громовых высот, когда откуда ни возьмись вступают тенора Алессандро Сафина или Джейми Аллен (в фильме их уморительно поет "мельесовская" усатая луна). Кстати, Лурманн и сам выпустил в 1998-м году диск "Something for Everybody", сингл с которого "Everybody's Free (to Wear Sunscreen)" был в ротации MTV.

Лурманн настаивает на мифологической природе своего кинематографа. "Только в танцевальном зале": Давид и Голиаф - гадкий утенок, "Ромео + Джульетта" - миф о вечной любви, "Мулен Руж" - Орфей спускается в ад. Только Орфей-Кристиан находит свою Эвридику-Сатин уже в аду, затем как бы теряет ее и, обернувшись в кульминационной сцене фильма, обретает ее вновь - для того чтобы потерять навсегда. Можно истолковать соответствие мифу и немного по-другому: год спустя отстукивающий на машинке историю своей любви Кристиан спускается в ад своей памяти, чтобы вывести оттуда возлюбленную. Естественно, по закону тождества героя и автора Орфей - это и сам Лурманн, в очередной раз спустившийся в ад поп-культуры и своего воображения, чтобы произвести на свет новое творение. И хотя Эвридику, конечно, не вернуть, но Орфей спел свою лучшую песню.