Статистика ВК сообщества "Fin de siècle | La décadence"

Аниф (Г. Тракль)

Вспомнилось: чайки скользят по чёрному небу
мужествующей печали.
Тихо живешь ты в тени осеннего ясеня,
погруженная в праведные пределы холма;
идёшь и идёшь по-над зелёной рекой,
когда вечер уже настал,
певучая любовь; дружелюбная к тёмному зверю,

радужному человеку. Хмельной от голубоватого ветра
лоб задевает умирающую листву,
и вспоминается строгий лик: мать -
о, как погружается всё в темноту;

угюмые комнаты и ветхий скарб
предков -
всё потрясает пришельца.
О, знаменья и звёзды!

Велика ты, вина рождённого. Увы, золотые ливни
смерти,
когда грезит о свежем цветенье душа.

Кричит и кричит в голых ветвях ночная птица
над шагами лунатика,
и ледяной ветер голосит у деревенских оград.

_____________________________________________

Erinnerung: Moeven, gleitend ;ber den dunklen Himmel
Maennlicher Schwermut.
Stille wohnst du im Schatten der herbstlichen Esche,
Versunken in des Huegels gerechtes Mass;

Immer gehst du den gruenen Fluss hinab,
Wenn es Abend geworden,
Toenende Liebe; friedlich begegnet das dunkle Wild,

Ein rosiger Mensch. Trunken von blaeulicher Witterung
Ruehrt die Stirne das sterbende Laub
Und denkt das ernste Antlitz der Mutter;
O, wie alles ins Dunkel hinsinkt;

Die gestrengen Zimmer und das alte Ger;t
Der Vaeter.
Dieses erschuettert die Brust des Fremdlings.
O, ihr Zeichen und Sterne.

Gross ist die Schuld des Geborenen. Weh, ihr goldenen Schauer
Des Todes,
Da die Seele kuehlere Blueten traeumt.

Immer schreit im kahlen Gezweig der naechtliche Vogel
Ueber des Mondenen Schritt,
Toent ein eisiger Wind an den Mauern des Dorfs.

Нужно долго, долго пялиться в пустоту, чтобы притупить это в себе, чтобы подавить отпечатанное внутри. Ведь я чувствую, совершенно чётко чувствую, как оно впечатывается, выцарапывается в моём рассудке. Слава Богу, что я груб, что настолько много грубого во мне, что психическая неотёсанность, которую я всё время подавлял, теперь мне очень пригодилась, я её сам зову и цепляюсь за неё. Представь себе лавку мясника, в которой на продажу выложены тела забитых людей, где их с ужасающим грохотом измельчают и перемалывают страшные машины, и всё новые тела подкидывают в этот бессмысленный механизм. И ты, отупев, сидишь внутри, будучи одновременно и мясником, и мясом. И чёрные демоны, как подмастерья, подкидывают со всех сторон гранаты, а мелкие, серно-жёлтые бесенята, меж тем, кидаются шрапнелью то с одной стороны, то с другой. И маленькие ножички свищут в воздухе суетливо, торопливо, резко, это винтовочные залпы. Вчера, например, моего соседа по траншее разорвало в клочья, словно в насмешку окатив меня, невредимого, его кровью, мясом и дерьмом…

Август Штрамм. Шольн, Пикардия, 14 февраля 1915 г.

Я увидел, как душа пала во власть бездонного зла. Сила зла несомненна, и мы не без оснований его боимся. Здесь не помогут ни молитвы, ни благочестивые слова, ни магические речи. Когда грубая сила приходит за тобой, ничто не поможет. Как только зло безжалостно овладевает тобой, ни отец, ни мать, ни правда, ни стена, ни башня, ни броня, ни защитные силы не помогут тебе. Бессильно и безнадежно ты падаешь в руки высшей силы зла. В этой битве ты совершенно один. Поскольку я хотел родить моего Бога, я также хотел зла. Тот, кто хочет создать вечную полноту, также создает вечную пустоту. Нельзя предпринять одного без другого. Но если ты хочешь спастись от зла, ты не создашь Бога, все, что ты делаешь, прохладно и серо. Я хотел моего Бога ради благодати и бесчестья. А значит, я хотел и моего зла. Но я хотел, чтобы мой Бог был могучим и превзошел пределы счастья и блеска. Только таким я люблю моего Бога. И блеск его красоты также заставил меня испробовать самое дно Ада.

Мой Бог восходил на Восточном небе, ярче владыки небес, и принес новый день всем людям. Вот почему я хотел в Ад. Не захочет ли мать отдать свою жизнь за ребенка? Насколько проще было бы отдать мою жизнь, чтобы только мой Бог смог преодолеть мучения последнего часа ночи и победоносно прорваться сквозь красный туман утра? Я не сомневаюсь: я также хотел зла ради моего Бога. Я вступаю в неравную битву, потому что она всегда неравная и без сомнения безнадежна. Насколько ужаснее и отчаяннее была бы эта битва иначе? Но все должно быть и будет именно так.

Нет ничего более важного для зла, чем его глаз, ибо только через его глаз пустота может завладеть блестящей полнотой. Из-за того, что пустоте не хватает полноты, она жаждет ее и ее сияющей силы. И она пьет ее при помощи своего глаза, который способен воспринять красоту и незапятнанное сияние полноты. Пустота бедна, и если у нее не будет глаза, ее положение безнадежно. Он видит прекраснейшее и хочет поглотить его, чтобы испортить. Дьявол знает, что прекрасно, и потому он — тень красоты и следует за ней повсюду, ожидая момента, когда прекрасное и благодатное пытается дать жизнь Богу.

Если твоя красота прибывает, ужасный червь также будет надвигаться на тебя, поджидая свою добычу. Для него нет ничего священного, кроме глаза, которым он видит прекраснейшее. Он никогда не откажется от своего глаза. Он неуязвим, но его глаз ничто не защищает; он чувствителен и ясен, знаток в питии вечного света. Ему нужен ты, яркий красный свет твоей жизни.

Я осознаю пугающую демоничность человеческой природы. Я прикрываю глаза перед ней. Я выставляю перед собой руку, если кто-то хочет приблизиться ко мне, ибо боюсь, что моя тень падет на него, или его тень падет на меня, ведь я вижу демоническое и в нем, безвредном спутнике своей тени.

Никто не притронется ко мне, смерть и преступление затаились в ожидании тебя и меня. Ты невинно улыбаешься, мой друг? Разве ты не знаешь, что мягкое мерцание твоего глаза выдает ужасающее, чьим посланником ты, сам того не подозревая, являешься? Твой жаждущий крови тигр мягко рычит, твоя ядовитая змея неслышно шипит, пока ты, зная только о своей доброте, протягиваешь свою человеческую руку ко мне в приветствии. Я зная твою тень и мою, что следует и ходит с нами, и лишь ждет часа сумерек, чтобы задушить тебя и меня всеми демонами ночи.

К. Юнг. Красная книга

Страна мёртвых (Э. Бальке)

Страна не знает смеха, но и слёз
Не знает; солнца луч и дождь – неистов –
Равны ей; здесь во тьме не лает пёс,
Зимы и лета нет. И только листьев

Падение в извечной тишине,
И тёмное суглинистое небо.
Они скрывают мёртвых на стерне
Под жёлтыми листами ширпотреба.

И, видя, что еду похоронив,
Всё падает листва, кружит в бессилье
Под рыжей тучей недовольный гриф,
Раздвинувший лысеющие крылья.

(Перевод Константина Матросова)

_______________________________________

Dies ist das Land, das keine Tränen kennt,
doch auch kein Lachen; Sonne nicht, nicht Wetter,
kein Tier, das flüchtig durch die Landschaft rennt,
nicht Winter, Lenz und Sommer. Nur der Blätter

Lautloses Sinken herrscht in diesem Reich;
ein lehmiger Himmel hängt ob dieser Stille
und färbt die toten Schläfer gelb und bleich.
So liegen sie, bis von der Blätter Fülle,

Der toten, sie verschüttet sind, so daß
der schmutzige Geier, der am Himmel zieht,
die Flügel zornig schlägt, und weit das Naß
des gelben Nebels aus den Federn sprüht.

___________________________________________

С Эрнстом Бальке Гейма связывали близкие отношения. Гейм познакомился с Эрнстом и его братьями Рудольфом и Вернером в 1904 г. на кортах берлинского теннисного клуба "Блау-Вайсс". Зимой 1904-1905 гг. Гейм и Бальке вместе посещали танцевальную школу. Весной 1905 г., после скандала с самоубийством Эрнста Фогеля (Бальке знал о намерении своего друга покончить с собой, но не сообщил об этом школьному руководству), Эрнст Бальке был исключен из гимназии. Отец Эрнста, Оскар Бальке, преуспевающий банкир, отправил своего сына учиться в частный Зальдернский институт. Не имевшие теперь возможности часто встречаться Гейм и Бальке вели активную переписку (письма не сохранились; они были, по всей видимости, уничтожены родными Гейма и Бальке после их трагической гибели). В мае 1905 г. Гейм записал в своем дневнике: "И Эрнст Бальке пишет мне. Он заботится обо мне... Он единственный человек, который за внешней оболочкой моего инфантильного существа чувствует стремление к возвышенному" (Неут G. Dichtungen und Schriften. Bd. 3. S. 18). Летом 1907 г. Гейм вместе с братьями Бальке совершил поездку в австрийские Альпы. Год спустя, Эрнст и Рудольф стали первыми читателями драмы Гейма "Свадьба Бартоломео Руджери". С 1907 г. Эрнст Бальке изучал романскую и английскую филологию. Именно он познакомил Гейма с поэзией Китса, Бодлера, Верлена и Рембо (об этом свидетельствуют записи в дневнике Гейма). На вечерах "Неопатетического кабаре" Бальке и Гейм почти всегда появлялись вместе. Как вспоминал позже один из членов Нового клуба Эрвин Левинсон, Бальке, худой, высокорослый, немного женственный, составлял примечательный контраст коренастому и невысокому Гейму.
В 1911 г. в первом номере экспрессионистского журнала "Акцион" Бальке анонимно опубликовал рецензию на книгу "Вечный день" - один из первых отзывов на стихотворный сборник Гейма,- в которой высоко оценил талант своего друга.
16 января 1912 г., в девять часов утра, Эрнст Бальке и Георг Гейм встретились на железнодорожном вокзале Шарлоттенбург и отправились кататься на коньках на озеро Ванзее. После того как Эрнст, пообещавший родителям вернуться домой к пяти часам вечера, так и не пришел с прогулки, Рудольф Бальке по просьбе матери отправился на поиски своего брата. Родители Гейма не волновались, они привыкли к тому, что их сын часто приходил домой глубоко за полночь.
Поговорив с контролером, который с утра работал на вокзале Шарлоттенбург, Рудольф Бальке выяснил, что Эрнст и Георг покупали билеты до станции Пихельсберг; он не решился ехать туда в тот же день - было уже темно. На следующий день, рано утром, он вместе со своим приятелем Гансом Томасом начал розыск пропавших.
Рудольф Бальке и Ганс Томас установили, что в последний раз Гейма и его друга видели в небольшом трактире на острове Линдвердер, куда они зашли, чтобы согреться. Потом Георг и Эрнст собирались продолжить свой путь по льду реки Хафель в сторону местечка Шваненвердер на Ванзее.
Сильный снегопад и метель, случившиеся в ночь с 16 на 17 января, значительно осложнили поиски: следы, по которым можно было бы определить путь пропавших, замело. К полудню, пройдя несколько километров по льду, Рудольф и Ганс случайно наткнулись на припорошенные снегом перчатку и шапочку Гейма. Они также обнаружили, что лед рядом тонок, будто он образовался недавно. Бальке и Томас отметили это место и решили вернуться в город за помощью.
На обратном пути им встретились несколько лесорубов. Когда Рудольф описал рабочим Гейма и Бальке, те вспомнили, что приблизительно в три часа дня слышали со стороны реки чьи-то крики о помощи. Рабочие рассказали, что во льду реки делают проруби, чтобы оставшиеся на зиму птицы могли кормиться рыбой. К утру прорубь часто покрывается некрепким льдом, эти места становятся чрезвычайно опасными.
Возможно, катавшиеся на коньках провалились в одну из таких прорубей. У Рудольфа Бальке не было сомнений в том, что его самые страшные ожидания оправдались и что Эрнста и Георга нет среди живых. К вечеру он вернулся в Берлин, чтобы известить о случившемся несчастье своих родственников и родителей Гейма.
18 января начались поиски тел, продолжавшиеся в течение всего дня; они, однако, не увенчались успехом. В тот же вечер почти все берлинские газеты поместили сообщения о трагическом случае. Следующие два дня Рудольф Бальке, полиция и рыбаки, нанятые Оскаром Бальке, все еще пытались найти погибших. Лишь 20 января удалось вытащить из воды тело Георга Гейма.
Его перевезли в морг кладбища Шильдхорн, находившегося неподалеку от места трагедии в глубине леса (на этом кладбище обычно хоронили
самоубийц). Как вспоминал Ганс Томас, на лице Гейма застыла горькая улыбка, казалось, что он просто спит. Рассказывали, что в морге Гейм лежал рядом с изуродованным трупом бросившегося под поезд юноши и
18-летней помощницы некоего берлинского художника, утопившейся в реке; ее голову к тому времени уже обгрызли крысы. Два дня спустя, 22 января, гроб с телом поэта был перевезен в Берлин. 24 января состоялись похороны Гейма.
Тело Эрнста Бальке было обнаружено только через две недели, 6 февраля. Следствие воссоздало приблизительную картину трагедии: Эрнст Бальке, скорее всего, провалился первым. Падая, он ушибся головой об лед, потерял сознание и стремительно исчез под водой. Гейм бросился в прорубь на помощь другу, но понял, что ничем не сможет помочь Эрнсту; пытался выбраться из воды, но не смог. В течение получаса он безуспешно звал на помощь, отчаянно пытался вылезти на крепкий лед, в конце концов силы покинули его.

Из примечаний Н. Павлова к «Вечному дню» Гейма

Предчувствуя закат христианства и надвигающуюся европейскую катастрофу, Тракль был полностью сосредоточен на сакраментальной реальности тревоги и испуга, греха и недуга, преступления и ненаказания, причем относился ко всему этому не с позиции реализма, но — статической созерцательности, медитативности, мистического присутствия. Сам Тракль видел свою странную и непутевую жизнь как эмблему времени, как знак, как значимое для всех знамение, — и это вполне отвечало глубинному духу его поэзии «конца времен».
Поэтическая техника Тракля наследует нанизывание эпитетов, образов, цветов, назывных предложений, присущих поздней готике полузабытых германских поэтов XVIII века. Это — образность эмблематики и геральдики, виртуозная символика света и цвета средневекового и барочного искусства или католической литургики, взгляд на мир «с позиции вечности» или эсхатологического «навсегда».
Как и у Готфрида Бенна, кстати, тоже постоянно разрабатывавшего в своих стихах цветовую символику, образы Тракля нагружены сразу несколькими семантическими планами. Это, безусловно, усложняет понимание текста, придавая ему некоторую герметичность, но тем самым автор безгранично расширял выразительные возможности поэзии.
Излюбленные словечки Тракля и одновременно символы его душевной жизни — dunkel (темный, смутный, сумрачный, туманный, таинственный, неизвестный, неведомый), Untergang (закат, заход, запад, сумеречность, гибель, катастрофа, исчезновение), Geistliche (духоносность, священство), Fremdling (чужеземец, пришелец), Scheinende (cветящееся, кажущееся), Abgeshiedene (отрешенный, отдаленный). Я обращаю внимание на полифоничность и расплывчатость этих языковых понятий, как бы созданных специально для метафизической поэзии (глубина которых самодостаточна).

"Эта траклевская полифония хорошо видна в его удивительном «Гелиане» или в «Псалме», посвященном Карлу Краусу. В этом «новом пространстве» конфликты между «этим» и «иным», между обыденно-захватанным и священным сняты в новом созерцательно-экстатическом синтезе. Человеческая обыденная жизнь предстает этому «внемирному» наблюдателю как таинство вне всяких смыслов, как одновременность загадочных, порой фантастических и жутких, но в любом случае завораживающих обрядов".

И. Гарин. Георг Тракль

Наша болезнь — быть врагами молчания. Наша болезнь — жить в конце всех дней мира, в вечерний его час, который столь удушлив, что нельзя уже вытерпеть его гнилостных испарений.

Вдохновение, величие, героизм. Прежде мир еще видел иногда на горизонте тени этих Богов. Сегодня они — балаганные куклы. Война ушла из мира, вечный покой стал презренным наследством ему.

Нам снилось, что мы совершили неописуемое, нам самим еще неведомое злодеяние. Мы должны были быть казнены дьявольским способом, нам должны были штопором высверлить глаза. Но пока нам удавалось ускользнуть. И мы спасались бегством — с чудовищной тоскою в сердце — в осенней аллее, что тянется без конца сквозь мутные пласты облаков. Был ли этот сон нашим символом?

Наша болезнь. Может быть, ее может кое-что излечить: любовь. Но нам следует, в конце концов, осознать, что мы уже слишком больны, чтобы любить.

Но все же кое-что есть: это наше здоровье. Трижды скажем «несмотря на это», трижды плюнем в ладони, как старый солдат, и потянемся дальше, прочь от улиц, вслед за облаками западного ветра, к неизвестности.

Манифест, опубликованный Геймом 19 июня 1911 г. в №19 экспрессионистского журнала «Die Aktion».

Зеркало (М. Волошин)

Я — глаз, лишенный век. Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дробить и отражать…
И образы скользят. Я чувствую, я внемлю,
Но не могу в себе их задержать.

И часто в сумерках, когда дымятся трубы
Над синим городом, а в воздухе гроза,-
В меня глядят бессонные глаза
И черною тоской запекшиеся губы.

И комната во мне. И капает вода.
И тени движутся, отходят, вырастая.
И тикают часы, и капает вода,
Один вопрос другим всегда перебивая.

И чувство смутное шевелится на дне.
В нем радостная грусть, в нем сладкий страх разлуки…
И я молю его: «Останься, будь во мне,-
Не прерывай рождающейся муки…»

И вновь приходит день с обычной суетой,
И бледное лицо лежит на дне — глубоко…
Но время наконец застынет надо мной
И тусклою плевой мое затянет око!

Полусон (Г. Гейм)

Мрак шелестит, как плащ.
Зыблются деревья на кромке неба.

Спрячься в самую ночь,
Заройся во тьму, как в пчелиный сот,
Маленьким стань,
Выгляни из постели.

Что-то тащится к нам через мост,
Там неровный постук копыт.
Звезды белы от страха.

А месяц,
Как старик, бредет в небесах,
Выгорбив сниву.

______________________________

Die Finsternis raschelt wie ein Gewand,
Die Baeume torkeln am Himmelsrand.

Rette dich in das Herz der Nacht,
Grabe dich schnell in das Dunkele ein,
Wie in Waben. Mache dich klein,
Steige aus deinem Bette.

Etwas will ueber die Bruecken,
Es scharret mit Hufen krumm,
Die Sterne erschraken so weiss.

Und der Mond wie ein Greis
Watschelt oben herum
Mit dem hoeckrigen Ruecken.

Спящий в лесу (Г. Гейм)

Он спит с утра. Солнце сквозь тучи
Красным тронуло красную рану.
Капает роса. Весь лес — как мертвый.
Птичка на ветке вскрикивает во сне.

Покойник спит, забывшись, забытый,
Овеваем лесом. Черви, вгрызаясь
В щели его черепа, поют свою песню,
И она ему снится звенящей музыкой.

Как это сладко — спать, отстрадавши
Сон, распасться на свет и прах,
Больше не быть, от всего отсечься,
Уплыть, как вздох ночной тишины,

В царство спящих. В преисподнее братство
Мертвых. В высокие их дворцы,
Где палаты сменяют одна другую,
В их застолья, в их праздники без конца,

Где темное пламя встает в светильниках,
Где звонким золотом — струны лир,
А в высоких окнах — морские волны
И зеленеющие луга, выцветающие в даль.

Он улыбается из пустого черепа,
Он спит, как бог, осиленный сладким сном.
Черви набухают в открытых ранах
И, сытые, тащатся через красный лоб.

Расщелина сходит ко дну оврага.
Он спит на цветах. И устало клонит
Рану, как чашу, полную крови,
Льющей темнобархатно-розовый свет.

_________________________________________

Seit Morgen ruht er. Da die Sonne rot
Durch Regenwolken seine Wunde traf.
Das Laub tropft langsam noch. Der Wald liegt tot.
Im Baume ruft ein Vögelchen im Schlaf.

Der Tote schläft im ewigen Vergessen,
Umrauscht vom Walde. Und die Würmer singen,
Die in des Schädels Höhle tief sich fressen,
In seine Träume ihn mit Flügelklingen.

Wie süß ist es, zu träumen nach den Leiden
Den Traum, in Licht und Erde zu zerfallen,
Nichts mehr zu sein, von allem abzuscheiden,
Und wie ein Hauch der Nacht hinabzuwallen,

Zum Reich der Schläfer. Zu den Hetairien
Der Toten unten. Zu den hohen Palästen,
Davon die Bilder in dem Strome ziehen,
Zu ihren Tafeln, zu den langen Festen.

Wo in den Schalen dunkle Flammen schwellen,
Wo golden klingen vieler Leiern Saiten.
Durch hohe Fenster schaun sie auf die Wellen,
Auf grüne Wiesen in den blassen Weiten.

Er scheint zu lächeln aus des Schädels Leere,
Er schläft, ein Gott, den süßer Traum bezwang.
Die Würmer blähen sich in seiner Schwäre,
Sie kriechen satt die rote Stirn entlang.

Ein Falter kommt die Schlucht herab. Er ruht
Auf Blumen. Und er senkt sich müd
Der Wunde zu, dem großen Kelch von Blut,
Der wie die Sammetrose dunkel glüht.

Понятие дом тесно связано с понятием род. Обычно дом передавался по наследству и соответственно обживался несколькими поколениями, что делало его символом рода. Об этой смысловой спаянности понятий дом и род Эдгар По упоминает в самом начале новеллы: «Было мне известно примечательное обстоятельство, как ни стар род Ашеров, древо это ни разу не дало жизнеспособной ветви; иными словами, род продолжался только по прямой линии. Быть может, думал я, мысленно сопоставляя облик дома со славой, что шла про его обитателей, и размышляя о том, как за века одно могло наложить отпечаток на другое, - быть может, оттого, что не было боковых линий и родовое имение всегда передавалось вместе с именем только по прямой, от отца к сыну, прежнее название поместья, в конце концов, забылось.».

Таким образом, деструкция дома напрямую связана с деградацией рода, не имевшего живых генетических вливаний и боковых линий. Состояние статики, отсутствие какой-либо динамики, с позиций По-романтика, - равнозначно смерти. «.Я стал внимательно всматриваться в подлинный облик дома. За века слиняли и выцвели краски. Снаружи все покрылось лишайником и плесенью, будто клочья паутины свисали с карнизов. Отчего-то мне представилась старинная деревянная утварь, что давно уже прогнила в каком-то забытом подземелье, но все еще кажется обманчиво целой и невредимой, ибо долгие годы ее не тревожило ни малейшее дуновение из вне. Однако, если не считать покрова лишайников и плесени, снаружи вовсе нельзя было заподозрить, будто дом непрочен. Разве только пристальный взгляд мог различить едва заметную трещину, которая начиналась под самой крышей, зигзагом проходила по фасаду и терялась в хмурых водах озера».

И. Шарданова. Анализ мифосимвола «Дом» в новелле Э. По «Падение дома Ашеров»

Łukasz Stokłosa (1986)