Статистика ВК сообщества "Всего лишь писатель"

Бабушка

У маленькой Нины пропала бабушка.
⠀
Ещё вчера на кухне она чистила девочке карпа от косточек, а сегодня её вдруг не оказалось.
⠀
Взрослые молчат и теряются в бесформенных фразах.
⠀
— Скоро вернётся. Не переживай.
⠀
Переживает.
⠀
Вечерами особенно тоскливо. Никто не чешет головку на ночь, засыпая ладонью на самой макушке, никто не шепчет "Отче наш" в ушко.
⠀
Молитва у бабушки какая-то особенная — скороговористая; слетает с губ щёлкающим шепотком и мурашками забирается за шиворот сорочки. А там и до сердца недалеко.
⠀
Несколько ночей без неё.
⠀
Гуляет. На улице темно и падает густой снег. В конце улицы в пятне света от единственного фонаря движется чья-то фигура.
⠀
Загадала, что это бабушка. Если замереть и не шевелиться, то это точно будет она.
⠀
Не будет.
⠀
Слёзы бегут на стылый подбородок. Мёрзлой варежкой провести по щеке.
⠀
Она появится внезапно. Таким же зимним вечером, каким и исчезла. Возникнет на пороге, когда уже почти перестанешь ждать.
⠀
Пуховой платок на голове.
Темно-синее шерстяное пальто всё в снегу.
⠀— Бабушка!
⠀
Рук не хватает, чтобы обнять.
⠀
Резкий выдох на крике, а вдохнуть нету сил. Сознание отделяется и катится куда-то в самую глубь детского тела.
⠀
Уткнулась ей в самый живот, а на лице колючки от тающих снежинок с пальто. Только так и удержалась.
⠀— Где ты была? Я тут ждала тебя!
⠀
Они потом сказали, что это был санаторий — не хотели расстраивать Нину долгими и непонятными объяснениями. Лучше бы расстроили, у ожидания хотя бы есть срок.
⠀
Пройдёт чуть больше десяти лет и бабушка потеряется снова. Уже насовсем.
⠀
В этот раз она предупредит о своём уходе тяжёлой болезнью. Катастрофа от пробела в целую бабушку останется на всю жизнь.
⠀
Знать бы тогда, что так мало осталось. Не отпускала бы. Эх!
⠀
Она будет часто сниться. Сначала молчаливо, потом улыбаясь, а года через три даже заговорит.
⠀
И так много десятков лет. Счастливых и не очень, ярких и притушенных, трудных и игривых. До того самого момента, пока сознание Нины не упадёт внутрь её уже дряблого старческого тела и не затеряется в космических глубинах.
⠀
А на том берегу, на пороге вечности будет ждать её она - бабушка. С тёмно-синем шерстяном пальто, усыпанном звёздным снегом.
⠀
— Где ты была? — спросит Нина.
— Я тут ждала тебя.

Всем потерявшимся бабушкам посвящается.

Будни ветеринарного врача

— Усыпишь собаку? — админом сегодня Алечка, которая знает, как я ненавижу эвтаназию, и говорит поэтому — как извиняется.
— Что с ней? — устало спрашиваю её.
— Старость… — говорит она.
— Старость, — продолжаю я нашу расхожую фразу, — это не диагноз!
Аля сутулится и виновато добавляет:
— Диабет ещё. Кушинга. Хозяйка… рыдает.

Синдром Кушинга — эндокринное заболевание, вызванное опухолью в надпочечнике или гипофизе. Лечится недёшево, непросто и небезопасно. Нудно, долго, пожизненно. Плюс параллельные диагнозы и куча денег на их постановку. И самое противное, что даже после выяснения всего этого назначить адекватное лечение получается не всегда. Одно дело — прооперировать и удалить надпочечник, поражённый опухолью, и всю жизнь колоть собаке гормонозамещающие препараты. Другое — если опухоль находится в мозге: тогда удаляют оба надпочечника и надо покупать дико дорогое лекарство за границей, который тоже колют пожизненно. А если метастазы? Диабет ещё этот, чтоб его… как осложнение синдрома.

— Диагноз на Кушинга точный? — мурыжу Алю.
— Предварительный, — отвечает она предсказуемо и даёт старое, замусленное назначение. На бланке записаны показания измерения глюкозы и дозы инсулина, как документация по лечению диабета, который уже сам по себе является серьёзным испытанием для хозяев.
Ну, если что, дексаметазоновые пробы, тест на гормон гипофиза, УЗИ надпочечников и повторные анализы крови, — вот что можно озвучить хозяйке в виде альтернативы усыплению. Если она спросит.

Аля приглашает женщину войти, — та ведёт за собой чёрного, истощённого болезнью коккер-спаниеля с объёмным животом и обширными залысинами на боках. Собака еле плетётся, а женщина громко всхлипывает, уткнувшись лицом в мокрый носовой платок. Её расстроенный вид вместе со зрелищем старой, измученной собаки оказываются решающими. Никаких альтернатив я не предлагаю.

— Можно только… — говорит женщина сквозь слёзы, — усыпить не на столе?
— На полу? — удивлённо переспрашиваю её.
Она кивает, протягивает мне байковое белое одеяло на «постелить» и кладёт на стул, сбоку, аккуратно сложенное оранжевое второе:
— Вот, возьмите. Может, пригодится кому, — и она снова всхлипывает.

Ладно. Видимо, поднятие на стол для собаки — уже стресс. Чувствую себя человеком, которому объявлено последнее желание умирающего. Избыточный кортизол, циркулирующий в крови, по иронии, является сам гормоном стресса, и добавлять его я, конечно, не собираюсь. На полу — так на полу…
Заношу формальности в журнал, говорю стандартное про действие применяемых препаратов, набираю шприцы.
— Присутствовать не обязательно, — предупреждаю женщину.
— Я останусь, — отвечает она.
О господи, святой человек.

Кладём собаку на одеяло, Аля пережимает ей вену, выстригаю шерсть: на полу темно, вену не видно, и в памяти всплывает в каких условиях приходится усыплять животных выездному врачу — на улице, на холоде, в жиже, в вонючем тёмном сарае, — всё это приходилось наблюдать, когда я волею случая оказывалась сопровождающей.

Коккер уходит легко, будто давно уже был готов. Слушаю стетоскопом сердце. Тишина. Заворачиваем в белое одеяло. Женщина оставляет собаку на кремацию и, продолжая плакать, уходит.
Забывает свои перчатки.

…Смерть. Избавление от страданий.
Сейчас я лояльнее отношусь к ней, если понимаю, что процесс выздоровления будет долгий и с сильной болью, или если всё безнадёжно. Недавно две сердобольные женщины принесли бездомного кота с оторванной гниющей нижней челюстью, сломанной в трех местах: под скальпированной кожей кишели опарыши, и сам кот был после кровопотери, в сильнейшем болевом и токсическом шоке. Видимо, машина сбила его несколько дней назад, а увидели и принесли кота только сейчас. Может, ещё не сразу дался, пока полностью не ослаб.

Я обеими руками за жизнь, но, когда вижу подобное, эти самые руки не дрожат, и пациенты потом не снятся. Из двух зол выбирают меньшее, и смерть может стать избавлением от мучительной жизни. Жизнь вообще неотделима от боли, похоже.

…По иронии судьбы следующим на приём заходит мужчина со вполне себе здоровым молодым цвергшнауцером — окраска собаки называется «перец с солью». Это я запомнила потому, что, когда мы ещё были студентками, моей подруге очень захотелось шнауцера именно такого окраса. Ей продали рыжего щенка, сказав, что цвет с возрастом всенепременно изменится на нужный, и волноваться не надо. Тем не менее, щенок не только отказался вырастать в шнауцера, оказавшись простой коротконогой дворнягой, но и оставил за собой откровенно рыжий цвет, вызывающий в нас бурное веселье. Мы так его и звали, посмеиваясь: «Ну что, перец-с-солью?» В итоге, конечно, собака осталась у подруги и стала горячо любимой.

— А мне бы собаку усыпить, — с ходу вырывает меня из забавных воспоминаний мужчина.
Простите? Контраст столь велик, что эта фраза опускается мне на башку тяжёлым обухом. Я перевожу взгляд с мужчины на молодую, добродушную, здоровую собаку и обратно.
— Эту?
Вы что, издеваетесь?
— Да, — как ни в чём не бывало отвечает мужчина уверенным голосом. И предупреждает дальнейшие расспросы:
— Мы недавно овчарку усыпили. Ну, он соседку напугал. Вот, взяли шнауцера теперь. Зря взяли. Усыпите?

Что? Меня начинает ощутимо колотить. Что? У меня нет подходящих слов, и я просто стою и смотрю на него, как на нечто нелогичное, уродливое и несуразное. Он так уверен в себе и в том, что пришёл по адресу! В ушах нарастает шум, и я отчётливо понимаю, что сейчас задушу этого гада прям в кабинете. Просто обниму его за шею, но очень сильно. Со всепоглощающей, блядь, любовью.

— Иди, я поговорю, — выручает меня Аля, с силой выталкивая за дверь — с клацаньем ногтей отрываюсь от стола, в который вцепилась пальцами. — Иди, иди… Чаю попей.
«Чаю попей», — раздаётся в голове эхом.
Чаю… Попей…

— Мы усыпляем только безнадёжно больных животных, — слышится Алин голос, пока я на деревянных ногах удаляюсь из кабинета. Она говорит что-то ещё, и я молю бога, чтобы мужчина не начал орать что-нибудь вроде: «И что мне теперь, камень ему на шею и в реке утопить?» — или что они там орут в таких случаях, когда врачи не оправдывают ожиданий…

Остывший чай с заныканной когда-то на полке шоколадной конфетой возвращает меня в реальность. Отхлёбывая горькую заварку, в которую он превратился, пока стоял в ожидании, наблюдаю в камеру, как мужчина со шнауцером выходит в холл и стоит там, будто на что-то решаясь.

— Что. Это. Было? — спрашиваю поднявшуюся наверх Алю.
— Да забей, — пожимает она плечами и протягивает конфетку. — Держи вот ещё одну.
Беру.

Аля оборачивается к монитору, где видно крыльцо клиники и кусок дороги, проходящей рядом:
— Твою ж мать!
Мужчина, ничтоже сумняшеся, привязывает шнауцера к крыльцу на длинный поводк. А у нас там дорога идёт без тротуара — прям у крыльца. Подняв воротник, мужчина торопливо уходит. Собака тянется за ним, выходит на проезжую часть, лает, машет хвостом. Какой-то таксист притормаживает, объезжает её. Мужчина исчезает из виду.

Аля, сорвавшись, сбегает вниз, запинаясь о пороги и чуть не срывая двери. Я вижу, как она кричит там, с крыльца. Стоит, мёрзнет. Потом отвязывает собаку, заводит внутрь. Та нехотя слушается. Привязываем её в дальнем углу кабинета — больше некуда. Аля стелет на пол оранжевое одеялко, оставшееся от женщины с коккером, ставит рядом миску с водой: как только её нимб над головой не царапает потолок, а крылья — дверные косяки, — непонятно.

* * *
А вечером случается чудо. Та самая женщина, которая приводила на усыпление спаниеля, заглядывает в кабинет:
— Вы меня извините... Я у вас перчатки не забыла?
— Да-да, я сейчас принесу! — отвечает Аля и отчаливает на ресепшн.

Взгляд женщины падает на шнауцера, пролившего воду, сбившего в комок оставленное ею оранжевое одеяло, — так каждый раз он тянул поводок, когда дверь в кабинет открывалась, что всё опрокинул и смял. Потянулся и в этот раз.

— Кто это? — спрашивает женщина.
— На усыпление, — пожимаю плечами я.
— Что? — недоумённо смотрит то на меня, то на него женщина.
— «Надоел», — цитирую я бывшего владельца собаки. И продолжаю: — Вы меня извините, конечно. Я понимаю, что ваш пёс, сегодня… Но… Может быть, Вы заберёте эту собаку себе? Нам её, правда, некуда. Если нет — то нет, мы поймём, но мало ли. Вдруг вы бы смогли…
— Вот перчатки, — влетает в кабинет Аля.
— Тс-с! — шикаю на неё.
— А зовут его как? — спрашивает между тем женщина.
— Да как назовёте.

Она молча проходит к шнауцеру, присаживается сначала на корточки, потом опускается на колени. Он облизывает ей покрасневшие с улицы пальцы, мотает хвостом. Добрый малый. Она оборачивается к нам, кивает — без слов, на глазах — слёзы, слёзы. Аля отвязывает поводок, вкладывает его в руку женщины.

И мы обе молча провожаем их до двери.

#ovchinnikova72@diewelle0

Договор

– Заколебали вы меня, вот что…

Я вскрикнула от неожиданности и едва удержала равновесие на табуретке. Что в моей ситуации было верхом абсурда. Но должна же я понять, откуда раздался голос в пустой квартире, запертой на замок!

У распахнутого окна стоял ангел Смерти и с видом закоренелого меланхолика протирал меч замшевой тряпочкой. Медленно, от рукояти к острию. Шур-р. Шур-р… чёрный плащ, чёрные крылья – фактически, классика жанра.

Я прочистила горло и автоматически поправила петлю на шее.

– Хорошо закрепила? – он кивнул на крюк в потолке, на котором раньше висела люстра.
– Ага…
– Ну-ну. А чего такой способ примитивный выбрала? Прикинь только – язык до груди, глаза вылезут, зелёная вся, в рвоте и… других неприятностях. Хочешь, чтоб тебя такой запомнили? Хоть бы вены вскрыла, что ли, всё утончённее, чем вот это.
– Спасти могут! – стала защищаться я. – И от таблеток откачать можно, а стреляться мне не из чего! Из окна броситься не могу, я высоты боюсь. Извини уж, что есть, зато с гарантией!
– А-а, ну да.

Он умолк и снова прошёлся по мечу. Тряпочкой. Я тоже молчала. Не кофе же ему предлагать, в самом деле!

– И на себя посмотри, – продолжил он и окинул меня таким презрительным взглядом, что мне немедленно захотелось дать ему по морде. – Кто ж вешаться собирается в розовых тапочках и пижаме, а? Хоть бы платье симпатичное надела, бельё там кружевное, причёска-помада. Маникюр бы сделала. Кстати, когда ты его делала в последний раз?

Я возмущённо спрятала руки с обгрызенными ногтями за спиной.
– Три месяца назад… Да тебе какое дело вообще?!
– А надо раз в две недели! – он положил меч на подоконник и посмотрел на меня в упор. – Выкладывай. Что случилось-то?

Я хотела его послать подальше, но… кому ещё расскажешь?! Быть может, это мой последний шанс излить душу. Я хотела разразиться слезливой речью, но в голову пришло только несколько слов:

– Я люблю одного человека. Безнадёжно.
Ангел понимающе покивал и спросил:
– А он об этом знает?
Я опешила:
– Он?.. Ну… нет… то есть… просто я… в смысле, он… там сложно всё…
– Сложно – это интегралы на уроках математики брать. А для того, чтобы пойти и поговорить с человеком, у тебя все данные есть – голос и ноги. Заметь, этим тоже, увы, не каждый наделён.

– Как – поговорить?! Нет-нет-нет!!! Лучше смерть!
– Да я это уже понял. На вашей Земле трусов и лентяев на квадратный метр больше, чем тараканов.
– Что-о?
– Что слышала. Конечно, повеситься – раз плюнуть! Прыг и готово. А поговорить, признаться, в глаза посмотреть – тут смелость нужна, уверенность.
– Ты хочешь сказать, я трусливая и неуверенная?
– Я-то ничего не хочу, ты сама уже всё сказала.

Мы помолчали. Я теребила верёвку, он разглядывал свои руки в чёрных перчатках. Потом поинтересовался:
– А у тебя мечта есть? Страсть, увлечения? Музыку пишешь, сарафаны шьёшь, игуан разводишь?
– Да… у меня было много мечт… Мечтаний.
– Сбываются?
– Ну… через раз. Да какая разница, говорю же, я люблю…
– Да что ты заладила: «люблю, люблю»! Я вот жареные хвосты саламандр люблю, а их знаешь, как достать сложно? Только контрабандой. Короче, слушай.

Он простучал сапогами по линолеуму, оставив следы грязи. Вот, зараза, я ведь только сегодня утром полы вымыла! Отодвинул от стола стул, сел, переложил в сторону стопку книг и сделал приглашающий жест:
– Может, присядешь?

Мне даже в голову не пришло возразить, что меня в собственном доме за собственный стол присесть просят! А что вы бы сделали, если б к вам за секунду до самоубийства заявился ангел Смерти с мечом и принялся читать нотации?! Вот и я сняла петлю с шеи, закинула её на крюк, слезла с табуретки, табуретку придвинула к столу так, чтоб оказаться точно напротив неожиданного собеседника, и села.

Он щёлкнул пальцами. На столе вспыхнуло пламя, и появились два жёлтых, старых на вид свитка. Ангел поморщился и смахнул огонь, сдул на пол пепел.

– Как же у нас любят эту мишуру… – буркнул он и продолжил уже деловым тоном. – Есть предложение. Если ты его примешь, выиграем оба. Объясняю. Вы своими самоубийствами рушите нам месячные и годовые планы под корень. Одна душа самоубийцы автоматически снижает наши показатели на пять обычных душ, но забирать вас всё равно надо, деваться некуда. Плюс вы не внесены в план, и работать нам приходится внеурочно. Запарка нереальная. В результате, под конец года попадают все. Отчёты горят, зарплату режут, об отпуске и подумать нельзя.

Я невольно прониклась сочувствием. И правда, замордованный он ужасно, особенно вблизи видно.
– Может, кофе хочешь? – спросила я, вспомнив, наконец, кто в доме хозяйка.
– Не откажусь, – вздохнул ангел.

Пока я возилась с кофеваркой, искала печенье в шкафу и накрывала на стол, мой гость тщательно сверял записи в обоих свитках.

– Теперь ты, – сказал он после того, как чашка опустела. – Молодая, красивая и, в принципе, ещё можешь жить и жить. Но дело твоё, открыто вмешиваться не имею права. Реальный отведённый тебе срок кончится… – он чуть прикрыл глаза, – нет, не скажу, когда, но нескоро точно. Забирать твою душу сейчас я не хочу, потому что на мне и без того три выговора висят. Поэтому предлагаю сделать так.

Ангел щелчком отправил один из свитков на мой конец стола. Я развернула бумагу. Наверху красивым ровным почерком было написано: «Договор». Потом шло несколько пунктов почерком помельче, в самом низу стояла сегодняшняя дата и прочерчены два места для подписи.

– Один год. Триста шестьдесят пять дней, – комментировал ангел, пока я читала условия. – В течение этих дней ты делаешь всё то, чего боялась раньше. Совершаешь всё, что хотела бы совершить перед смертью, что взбредёт в голову, без оглядки. В частности, разбираешься со своей любовью – в обязательном порядке. И вписываешь это на обратную сторону. По пункту на день.
Я перевернула лист. Там стояли номера от одного до трёхсот шестидесяти пяти.

– Места мало, но можно коротко, аббревиатурами, в общем, чтоб потом расшифровать смогла. Ровно через год я к тебе приду и, если вся обратная сторона будет заполнена, заберу твою душу без вопросов. Только не халтурить – нечестные записи увижу сразу. Один день – одно действие. Тебе нечего бояться и нечего терять – какая разница, умрёшь ты сейчас или через год? Но, могу пообещать – этот год будет крайне интересным. Если же в списке будут пропуски или – ну мало ли! – ты просто передумаешь, то ещё раз угостишь меня кофе, и мирно разойдёмся до лучших времён.

Я снова посмотрела на лицевую сторону. Пункт «в случае невыполнения условий настоящего договора исполнителем, последний обязуется предоставить заказчику 250 мл готового кофе» значился под номером 3.1.

– Смерть или кофе? – улыбнулась я. Предложение, хоть и отдавало сумасшедшим домом в кратчайшие сроки, но было заманчивым. И правда, много ли мне терять?
– Типа того. Ну, что скажешь?
– Подписывать кровью? – поинтересовалась я.
– Откуда эти средневековые зверства? – закатил ангел глаза. – Держи.
Он протянул мне элегантную чёрную ручку с перьевым стержнем.
В торжественном молчании мы подписали оба экземпляра и обменялись рукопожатием.

– Спасибо за кофе, – ангел спрятал свой свиток за пазуху, встал, взял меч и накинул на себя перевязь. Эффектным жестом пригладил длинные волосы и расправил крылья. – Я рад, что мы пришли к соглашению. Кстати, тапочки очень милые. И, если позволишь, маленький совет, – он уже стоял на подоконнике, готовый взлететь. – На твоём месте, я всё-таки начал бы с белья и маникюра.

Я ахнула от такого хамства, но в проёме окна уже были видны только бегущие по вечернему небу облака.


Ангел Смерти сидел на берегу озера и говорил по разбитому мобильному телефону:
– Лана, привет. Как у тебя там? Что? Суицидник? Из петли вытащила? А скажи-ка, где ты его нашла… проверить кое-что хочу. Так… ого… стой, дай угадаю. Безнадёжно влюблён, да? И поговорить боится? Вот так совпадение. Договор подписал? Что? Долго упирался, но подписал? Класс. Если они друг другу признаются, мы с тобой ещё и показатели массовой доли счастья поднимем. Я же говорил, у проекта огромный потенциал. Ладно, у меня сегодня ещё трое. Что? Кофе? Конечно, буду, что за вопросы!

Калашный ряд

Калашу было семь лет, когда старшие мальчишки изловили его на паперти и натерли причинное место солью: задрали рубаху, стянули портки и начинили его по самое нутро.

С голым задом, разевая онемевший рот в бесшумном крике, бежал он на извоз к мосткам, где бабы бельё стирали, а в спину ему летели улюлюканья местной детворы.

С рождения он был какой-то несчастливый что ли. Мать, заезжая вдова из соседнего села, на сносях приехала торговать на здешний калашный ряд, да скоропостижно разрешилась прям там от бремени. Разрешилась и умерла, а мальчишку забрала себе бабка Агафья, местная травница, на чьём продукте «сердешная» и родила.

Уже у себя дома крутила Агафья младенца, вертела: хилый он был и черепушка кривая (люди засмеют), так что решила бабка поправить её, да перестаралась, видимо. Мальчишка вырос картавым и чудным.

Назвала бабка новорождённого Андрейкой, но люди окрестили мальца местом его явления на свет. Так Андрейка стался Калашом и начал свой нелегкий путь в тёмном городе Козельске Московской Губернии.

- Калаш, хер солью намажь! - кричал ему уже другой выводок мальчишек, когда тот отмотал на белом свете уже три горьких десятка лет.
Калаш надвигал на глаза густые брови, хватал палку и, кривя беззубый рот в страшной гримасе, начинал потрясать ей:
- Я вам покаву, азбойниськи, я вам покаву! Ща как аздам всем на о’ехи, тятька с маткой не уснают!

Мальчишки взвизгивали от восторга и рассыпались серым камешками в разные стороны, задыхаясь от смеха.

И только очень проницательный человек, обязательно не здешних мест (потому что у заезжих глаз не замылен), мог увидеть в зрачках Калаша в этот момент озорную искру, а в густой нечесаной бороде - лукавую улыбку.

- Куда ты суёшься со свиным рылом да в калашный ряд? - кричали ему торговцы и ржали своей изъезженной шутке каждый раз, когда тот проходил по рыночной улице в поисках пропитания. Калаш подхватывал этот дикий гогот - и сам смеялся громче всякой лужёной глотки.

Спал Калаш на улице в любое время года, и только одному Господу было известно, почему за много лет столь паршивой и убогой жизни душа этого несчастного ещё не вернулась к своему Создателю.

Иногда ночами его отлавливали местные пьяницы и избивали до полусмерти забавы ради. Калаш потом сидел на паперти, облизывая вспухшие губы, и обращал к ним своё неизменное «Спаси тебя Господь!» каждый раз, как шли они уже протрезвевшие и умытые в городскую церкву за отпущением грехов, коих у них было на три жизни вперёд.

Люд тот был уверен, что не помнит он их (да они-то самих себя уже плохо помнили), а Калаш всё помнил и всё знал. И какая-бы темная ночь ни скрывала их деяний, какая бы густая мгла ни закрадывалась в их душу, ведя несчастных по мрачным улицам старого Козельска к Калашу, он знал и прощал их. Но прощал не потому что мнил себя милостивым, а потому что душе его неведомы были злоба, а глаз его был прозорлив: видел он в человеке много большее, нежели чем мешок костей да лихая пьяная голова.

И когда проходили они по паперти, отводя выбеленный от водки взгляд в сторону, он разворачивал свои ладони и с дребезжащей улыбкой в грязной нечесаной бороде благословлял их спины, а из рук его точилась благодать, да такая, что местные папертичные собаки ещё долго лизали землю и валялись в её следе, тянущемся от места, где сидел Калаш, до точки, где покрывала благость эти лихие головы.

И только слепой мог не заметить столь странную закономерность, связывающую собак и убогого. Но город Козельск в те давние и темные времена был слеп аккурат на всю душу своего населения, так что не мог он узреть, какой великий дар принесла на его спасение молодая заезжая вдова много лет тому назад.

Колдовство по наследству

В каждой деревне найдётся бабка-колдунья, которая и приворожить может, и сглазить, и будущее предсказать. И перед этой бабкой все на цыпочках ходят, берегутся, кабы чего плохого не нашептала.

А если ты — внук такой бабки? Ты от неё, конечно же, не отлипаешь. Потому что она — ходячее волшебство. Как в сказках.

Просыпаешься утром, бежишь к ней, а она из-за угла загадочно: «Не ходи сегодня на реку». И ты не идешь. А потом узнаешь, что там драка была, Митька, твой враг ненавистный, руку кому-то сломал. А это могла быть твоя рука! Вот тебе раз!

Или молоко из бочки купишь, домой принесешь, а бабка его в навозную яму возьми – и вылей. И ты не кричишь: «Как же так!», потому что знаешь, что вот-вот придет новость об отравлении половины деревни. И она приходит. А ты жив-здоров.

Но уезжаешь от бабки в город, а там — никакой магии. Вообще никакой. Совсем. Никто ничего не чувствует, не предсказывает. Все бултыхаются в мысленном болоте и очевидного не замечают.

Например, что вот к этому человеку лучше утром не подходить, а то отхватишь. Или вот прям сейчас из кабинета выйти надо, чтобы сэкономить кучу рабочего времени, застав нужных людей в одном месте. Такие простые ощущения под искрящейся вывеской «Интуиция». А у всех она отрублена.

И через месяц-два ты тоже чуйку терять начинаешь: то отчёт сотрёшь, то на капот ляжешь. И тут бабка звонит:
— Славик, ты завтра на пять минут раньше из дома выйди. В обед не ходи на рынок. Перед тем, как в квартиру зайти, обойди вокруг дома два раза.

Звучит всегда как заклинание. Ты делаешь, как она говорит, и снова интуиция с тобой на «ты».

Живёшь так долгие годы, а потом бабка уходит. Навсегда. Ты держишься за интуицию как за последнее, что от бабки осталось. Через десяток лет уходят и родственники, с которыми ты мог вспоминать о той деревенской магии. И друзья уходят. И ты остаёшься один. Славик. Мальчик с искрящейся интуицией, которому вот-вот стукнет восемьдесят лет. А мечтаешь ты теперь только о том, чтобы тебе вновь было десять, чтобы молоко в навозной яме плескалось и Митька тумаков раздавал — другим, не тебе.

Но интуиция здесь уже не поможет.

Чудны дела твои

— Леший, леший, не кружи — мне дорогу покажи!— простонала Надежда Николаевна и потёрла ладонью грудь — от волнения сердце противно ныло и троило, как двигатель в старом жигулёнке её покойного мужа.

— Ох, Матушка Пресвятая Богородица, Господь Всемогущий, спасите и сохраните! — добавила она после обращения к лешему и осеклась от столь кощунственного сочетания одного с другим. Но что делать-то? Она была готова пустить в ход любую уловку лишь бы только найти выход из чащи. Женщина уже даже и одежду наизнанку надела и кому только ни обращались в мыслях, но лес всё кружил и кружил её в соснах и не желал выпускать из колючих лап.

В голове не укладывалось, что такое могло произойти именно с ней. Всю свою жизнь, а это без малого семдесят лет, ходила сюда за грибами и ягодами, сначала для себя, после замужества — на продажу. Надя на промысле ходила, а «улов» сбывала на трассе Нинка, двоюродная сестра. Так и жили уже сколько десятков лет, и никогда она не плутала — всегда дорогу разбирала.

Надя крутилась по сторонам, пытаясь узнать место, но лесная масса наваливалась на неё снова и снова, крепче сжимая в объятиях. Сердце пугающе заныло. Женщина поставила на землю бидон с черникой, скинула со спины рюкзак с банками, набитыми ягодой, и наклонилась, уперевшись руками в бёдра. Земля задрожала, зашаталась перед глазами и прыгнула к самому лицу. От неожиданности Надя упала на колени, схватилась за рюкзак, как бы пытаясь за него удержаться и, теряя сознание, ткнулась головой в душистые иголки.

Из забвения её вырвали похлопывания по щекам, резкие, но безболезненные. Кто-то настойчиво пробивался к её сознанию, поддерживая рукой под голову.

— Ну что ты, что ты, моя хорошая! В самом деле! Не время тебе ещё помирать! — звучал знакомый женский голос. Надя разлепила глаза, пытаясь вспомнить, кому он мог принадлежать. — Вот так! Вот так, милая! Возвращайся.

Надежда Николаевна сфокусировала взгляд на хозяйке голоса и вздрогнула от неожиданности: рядом с ней была Вера Авдеева — её подруга юности, а сейчас — давний и непримиримый враг. Если бы не печальные обстоятельства их жизни, то Надя была бы ой как рада видеть Веру. Но сейчас, только очнувшись от морока небытия, она, пожалуй, больше обрадовалась бы лешему, чем ей.

Надя села, резко оттолкнув от себя женщину, та слегка отстранилась, но не встала, не ушла. Она продолжила сидеть перед Надей, несколько виновато сложив на коленях руки.
— Ну ладно уж тебе! — примиряюще произнесла Вера, отведя в сторону взгляд. — Чуть богу душу не отдала, а всё серчаешь.

Надя и Вера дружили смолоду, многие гори и радости пополам делили, вместе в этот же самый лес по грибы, по ягоды ходили, но на их беду приглянулся им обеим один и тот же парень — Вовка Авдеев. Видный жених он был в то время, многие девичьи сердца волновал. Но своё он отдал Надежде. Трепетно ухаживал за девушкой, оберегал — дело шло к свадьбе. Надя-то и потеряла бдительность: за месяц до назначенного бракосочетания отдала ему свою девичью честь, а он тут же возьми да и переметнись от неё к Вере.

Та не стала утруждать себя объяснениями, оборвала с Надей все отношения и гордо, будто делая одолжение, приняла ухаживания Володи. Тщетно Надежда пыталась вывести жениха на разговор, тщетно старалась донести до него всю тяжесть своего положения — ничего не помогало: как подменили. Ранее тёплый и ласковый, стал он отстранённым и безразличным не только к ней, а как будто и к жизни в целом.

Деревенские шептались за спинами, жалостливо качали головами. Надеждина мать, поняв всю серьезность положения, тут же отправила дочь к сестре в город, чтобы та передержала девку у себя пока суть да дело, да чтобы ситуацию поправила у нужных врачей, если на то необходимость будет. Необходимость вскоре возникла, вопрос решили быстро и безапелляционно для Нади. Чуть позже, по нужным связям, устроили девчонку в сельскохозяйственный техникум и домой она вернулась через четыре года, уже дипломированная и замужняя. С замужеством тоже тётка подсуетилась — познакомила её с холостым знакомым, бывшим детдомовцем. Не успела Надя опомниться, как и свадьбу сыграли. После окончания учёбы переехал Надежда с мужем к ней в деревню — родители уже старели, надо было с хозяйством помогать. Жизнь стала потихоньку налаживаться, только вот радость из неё для Нади ушла вместе с Володькой. Жила Надежда, будто срок отбывала, по инерции.

Вера вышла замуж за Владимира и перевезла его от родителей, словно шкаф, к себе домой. Судьба не по доброму к ней повернулась: через год после свадьбы забеременела, но ребёнка так и не выносила. Три раза после этого она зачинала, а исход всё один — выкидыш. Через пять лет совместной жизни вслед за своими неродившимися детьми ушёл и сам Владимир. Злые языки поговаривали, что это Верка из него все соки выпила: аккурат со свадьбы мужик чахнуть начал и на глазах таять. Мать с отцом возили его на своём старом запорожце по врачам сначала в райцентр, потом в город, но те ничего вразумительного у парня не нашли. Так и сгорел человек за пятилетку непонятно от чего. Верка осталась чуть ли не чёрной вдовой — мужики её чурались, да и сама она не больно спешила с кем-то ещё жизнь связывать.

Бывшие подруги хоть и остались жить в соседних деревнях, но друг друга отчаянно избегали. Каждая из них старалась без сильной надобности в соседнее селение не являться. А если и являлись, то дела свои делали молча и сосредоточенно, смотря себе преимущественно под ноги. Все местные знали об их истории, с пониманием относились к чужой вражде. Даже в лес женщины ходили по негласно разделенной территории. И вот тут — на тебе — пересеклись! Так Надежде неприятна была эта встреча, к тому же не успев ещё отойти от обморока, она уже ощущала себя должной своей бывшей подруге.

— Не в том ты положении сейчас, чтобы серчать на меня, — будто прочитав её мысли сказала Вера, — плохо тебе, сама до дома не дойдёшь. Таблетки есть?
— Есть, — ответила Надежда Николаевна, потирая всё ещё давящую грудь, — в левом наружном кармане рюкзака.

Вера подтянула его к себе и извлекла старую косметичку, передала Наде. Та открыла её, нашла нужный препарат и положила в рот. Слегка причмокнув, сказала небрежно:
— Спасибо, что мимо не прошла. Я уж подумала, что с концами тут пропаду — заблудилась.
— Да дорога — вон она, — махнула куда-то в сторону кустов Верка, — ты ж рядом с ней и упала. Тут до нашего перекрёстка — минут тридцать тихим шагом. Как же ты заплутала?
— Ой, не знаю! Видать, и вправду леший водил.
— Я и смотрю — обмануть его пыталась: одежду вон всю наизнанку вывернула.

Надежда Николаевна осмотрела себя, выдавила смутный смешок, а через секунду и вовсе заплакала, разрыдалась горючими слезами, уткнувшись в чёрные от ягоды ладони.
— Ну, полно тебе! — погладила её по спине Вера. — Полно! Всё хорошо. Таблетку выпила, дом рядом, ягоды набрала... Чего ж ещё то?!
— Ох, Верка, — всхлипнула из-за пальцев Надежда, — никогда не думала, что буду так рада тебя видеть.

Надежда вытерла глаза, потёрла нос и закусила нижнюю губу, помолчала. Вера ждала.

— Я же знаешь, сколько раз нашу эту встречу представляла? — наконец начала Надя. — Сколько разговоров с тобой провела за эти годы? Горделивых, злых. Так хотелось тебе словом отомстить! Чтоб также ударить, как и ты тогда своим поступком. Останавливало только то, что ты сама не больно счастлива и была. И жизнь тебя наказала хлеще моих слов.
Вера, опустив глаза, еле заметно кивала. Возражать не имело смысла.

— Прости меня, Надь, — ответила Вера. — Глупость я совершила несусветную. Из-за любви своей слепой вас двоих счастья лишила и стольких людей загубила: и Вовку и деток наших нерождённых, и вашего дитя общего.
Надежда кинула на неё вороватый взгляд, который Вера перехватила:
— Ну что ты в самом деле? Думаешь, секрет такой большой был? Вся деревня знала, отчего ты в город уехала, а я уж и подавно, ещё до твоего отъезда.
— Откуда? Я же про беременность только в городе узнала.

Вера молчала, было видно, насколько трудно давались ей слова.
— Я же грех страшный сотворила, — наконец продолжила она. — Приворожила я Вовку твоего. К бабке Мане Овражной в Осеевку бегала за приворотом. Та и помогла. И про ребёночка вашего тоже она сказала. Ты, видно, сама ещё не знала, а я уже. Манька предупредила, что погибнет он, если я соглашусь, а кровь на моих руках останется, но я как ослеплённая была — так сильно Вовку любила, всё была готова за него отдать. Он же на меня совсем не обращал внимания, только на тебя смотрел. Так бы он никогда тебя не оставил. Любил сильно. Даже после приворота любил, но без меня уже жить не мог. Да и со мной-то тоже не прожил. Оттого и детей у нас не народилось. Да и у тебя тоже. Не по судьбе мы жизнь свою прожили, а я — так и подавно. — Вера взвыла, громко и неожиданно: — Прости меня, Надька, прости Бога ради дуру глупую! Не будет мне покоя не на том не на этом свете без твоего прощения!

По верхушкам деревьев пронёсся порыв ветра, стволы сосен загудели, затрещали и понесли по своим веткам крик отчаяния одного человека.

— Я у Вовки прощение всю жизнь после его смерти вымаливала, — проложила Вера, всхлипывая чуть ли не на каждом слове, — столько времени у икон провалялась — никто не знает. Через семь лет после смерти он мне и приснился. Впервые. Говорит: не у меня тебе прощения просить нужно, у Нади. И всё, больше я его не видела с тех пор. Но с живыми разговаривать — это не у мёртвых молить. Тут смелость нужна. А у меня её и подавно не было. Как видела тебя, так сердце в пятки уходило, слово не могла выдавить. Сколько лет живу, столько и мучаюсь. Вот, думаю: пойду-пойду к тебе, всё, как на духу выложу, в ногах валяться буду и не уйду, пока не простишь. Оденусь, обуюсь и сижу на пороге, шаг сделать не могу.

Надежда смотрела на Веру ошалело. Были у неё в своё время мысли о привороте (уж больно резко Владимир изменился тогда), но гнала она их от себя. Бабка её Агафья — светлейшая душа — говорила всегда: «Больше грешен не тот, кто совершил, а тот, кто подумал». Вот и старалась Надя всегда без явных подтверждений о людях плохого не думать. А тут, видишь, права оказалась.

— Да-а-а уж, — протянула Надежда Николаевна, вытирая пот с висков, - чудны дела твои, Господи.
— Ч’удны, я бы сказала. Всё думала: так и помру, не помирившись, — продолжила Вера. — А тут надо же — встретила! Испугалась, что ты вперёд меня ушла. Оказалось, просто сознание потеряла. Видать, Господь свёл. Прости меня, Надьк!
— Да что мне теперь до твоего прощения, — ответила Надя, пытаясь встать, — жизнь-то её назад не переживёшь, да мне уже и не надо... А вот что в лесу меня не бросила — на том спасибо. Я по началу не в себе была, а теперь вот успокоилась и рада даже.

Вера тихо плакала.
— А ну-ка, завязывай слёзы лить и помоги мне встать, совсем занеможила тут сидеть.

Вера, чуть более резвая и стройная, чем Надя, поднялась на ноги, подала подруге руку. Та встала, подтянула рюкзак, водрузила себе на спину, взяла бидон.
— Будешь чернику? — спросила Надя, отряхиваясь от иголок.
— Нет, спасибо. Уже не хочу, — ответила Вера и посмотрела вверх, на небо, будто сверяя время с Солнцем. — Пойдём, провожу тебя до нашего перекрёстка, а то неровен час опять приплохеет.

Женщины прошли через негустые кусты и тут же оказались на лесной тропе.

— Вот те раз! — удивилась Надежда Николаевна, — и вправду рядом совсем кружила.
Они молча зашагали по лесу; тишину нарушало лишь грузное дыхание Нади.
— Так ты простишь меня? — жалобно и почти по детски повторила Вера.
— Бог просит нас всех, Верка! Ему видней...
— С богом у меня свой разговор будет, а вот тебя я могу больше не увидеть.
— Помирать что ль собралась?
— Собралась — не собралась, а всё одно: за грехи наши никто кроме нас с Ним, — Вера ткнула пальцем вверх, — разговаривать не будет. А вот с людьми надо успеть поговорить.
— Верно мыслишь, — ответила Надя. — Знаешь, Верк, сколько лет жила я под грузом ненависти к тебе? А пару месяцев назад раз — и отпустило! Вот не поверишь! Будто кто саднящее сердце вынул из груди, отстирал от лютой обиды и назад поставил. И так легко сразу стало, так свободно! У меня даже давление подниматься перестало. Смолоду от него мучалась, а тут всё, как рукой сняло. Я тогда подумала: пропади оно всё пропадом! Столько лет потратила на ненависть к тебе. Жить бы и радоваться, ан нет! Скрипела, пыхтела. Так и жизнь прожила, будто в окошко поезда просмотрела, а ничего толком и не увидела.

Женщины вышли из леса, дорога разветвлялась рогатиной на перекрёсток, излучины которой уводили к разным деревням. Солнце падало на запад в редколесье, унося со своими лучами последние крупицы давней истории.

— Ну что, простишь меня?
— Да что ты всё заладила: простишь да простишь?! Простила уже давно. Говорю ж тебе. И отпустила. Ступай уж с Богом! А то вон, темнеть скоро будет, а тебе дальше идти.
— Верно, дорога длинная предстоит...

Женщины постояли ещё немного, помолчали.

— Ты уж приходи как-нибудь в гости, раз такое дело, — добавила Надежда Николаевна, — потолкуем, молодость вспомним. Небось есть нам теперь о чём поговорить.
Вера улыбнулась немного грустно:
— Отчего бы и не встретиться? Только уж давай ты к нам заходи... только попозже как-нибудь.

Женщины обнялись, подержали друг друга за руки.
— Ну пращевай! — сказала Надя.
— И тебе не хворать, — ответила Вера, развернулась и пошла по своей тропинке.

Надежда Николаевна постояла ещё немного, смотря ей в след, размышляя о случившемся. Сердце перестало саднить, в теле появилась давно забытая легкость. Надя поправила рюкзак на спине и развернулась к дому...

У крыльца стояла машина зятя Нины, её сестры. Та ждала ягоду, чтобы завтра с самого утра везти её на продажу. Надя поздоровалась с ними, устало стащила со спины рюкзак, показывая сбор. Нина осмотрела банки, сложила их в багажник.

— Что-то припозднилась ты, Надьк, — сказала она — больше часу тебя тут ждём, уже домой ехать собрались.
— Ох, Нинка, кому сказать — не поверят: заблудилась в своём собственном лесу! Чуть богу душу не отдала.
— Надька! — перебила её Нина, неожиданно вспомнив. — А у нас же ведь вон горе какое: Верка Авдеева вчерась умерла, сегодня с утра в огороде её нашли. Завтра хоронить будем.
— Господь с тобой! Окстись! Я её час назад у леса домой проводила!
— Надьк, ты не перегрелась ли часом?
— Вот те крест! — Надя перекрестилась наспех. — Я же её, как тебя вот сейчас видела, разговаривала. Она то меня из лесу и вывела!
— Да ты что-о-о?! — шипя понизила голос Нина.
— Ты не обманываешь? — всё ещё не веря спросила Надя.
— Разве с такими вещами шутят? — пытаясь пристыдить её тоном, ответила Нинка. — И чо хотела-то?
— Прощенья попросила, — тихо ответила Надя и ухватилась за край открытого багажника: второй раз за день земля под ногами предательски задрожала, грозя опрокинуть её наболевшее немолодое тело.
— Ты присядь, присядь, — схватила Надежду под локоть Нина и отвела к крыльцу. — Не хватало тебе ещё вслед за ней на тот свет отправиться. Во дела-то!

Надя горько усмехнулась:
— Нет, Нинк, пока не время мне к ней. Иначе она бы меня не вытащила. Я ж в лесу сознание потеряла, а она меня в чувства привела, до перекрёстка проводила. — Надя помолчала, пытаясь вместить в себя невероятное. — А я ей ещё и говорю: ты заходи к нам в гости. А она мне: нет! Теперь уж ты к нам...

И Надежда Николаевна заплакала, ощутив неизбывную тоску по ушедшему человеку, тоску, навалившуюся впервые за много лет с того самого дня, как умер её всё ещё любимый Вовка. Ни по ком, даже по родителям своим и по мужу, так она не убивалась: молча и непримиримо. А потом, как отрезало. Уж и думать забыла, что ещё может так тосковать по людям. Думала, очерствело и огрубело сердце вконец. Ан, нет! Живое и плачет вон навзрыд... Да и по ком? По тому, кого ненавидела в своей жизни пуще всего на свете, но успела полюбить за последний вечерний час. Воистину ч’удны дела твои, Господи!

Подъезд

- Хозяйка, - треснул в темноте чей-то голос, - дай тридцать рублей - здоровье поправить.⠀
Лида вздрогнула и от неожиданности выронила ключи. Замерла.
⠀
Над последним лестничным пролётом не горела лампочка. Пространством у самого выхода правила темнота. Пахло перегаром, немытым телом и ещё чем-то еле уловимым, пряно-сладким. Чем именно - она никак не могла понять, но эти нотки совершенно не вписывались в общую композицию. Звякнули ключи.
⠀
- Простите, пожалуйста! Не хотел вас напугать.
⠀Из темноты вылепилась мужская фигура. «Бомж», - подумала Лида, отступая вверх по лестнице. Мужик поднял ключи, повертел их в руках, перебирая связку между пальцами, и протянул её женщине.
⠀
- Поменяй замок. Хлипкий он у тебя, по ключам видно. Такой вскрыть - раз плюнуть.
⠀- Чё те видно в темноте такой? - неожиданно смело для себя самой выпалила Лида, - видно ему! А ну дай сюда! - рванула она связку и замерла, оторопев от своей резкости.
⠀- Не пожалей тридцатничек-то! - уже жалобно повторила фигура.
- Я те дам тридцатничек! А ну вали отсюда, чёрт пьяный! А то щас милицию вызову! - выпалила Лида, уже надвигаясь на мужика. - Вали, сказала! Развелось вас тут, как собак нерезаных!
⠀
Лида сжала ключи, толкнула страшную фигуру в сторону и рванула к выходу. С размаху ударила она в дверь плечом и ахнула от боли: в панике она забыла нажать на кнопку замка.
⠀
«Как он сюда вообще попал?» - вспыхнул в голове вопрос.
⠀- Домофон не работает, - будто прочитал её мысли, сказал мужик.
⠀
Лида стала лихорадочно нащупывать в темноте кнопку - та не светилась. По шее к затылку медленно поднималась липкая паника. Женщина стала биться в дверь всем телом, но она не поддавалась. Тут мужик протянул руку и, слегка толкнув дверь, будто та и не была заперта, открыл её. Лида вывалилась на улицу.
⠀
Не помня себя от страха она бросилась бежать из двора. Метров через триста остановилась. Перевела дыхание. Проверила сумку, телефон, кошелёк. Всё на месте. Сердце стучало где-то в горле.
⠀
Немного успокоившись, Лида решила ехать на работу. Оттуда она позвонит в управляющую компанию и потребует, чтобы те наконец-то проверили домофон. Уже не первый раз в их подъезд заходят бомжи. Раньше они боялись жильцов и старались уйти, как только слышали их шаги, а этот наглый оказался. Ещё и денег просил!

«Ишь ты, какой! Паскуда немытая. Ментов на вас не хватает», - стучали в голове мысли. Лида сделала пару шагов в сторону метро и снова остановилась. «А вдруг это домушник? Вон что про замок говорил».
- Да чтоб тебя! - уже не понимая, на кого ругается, выпалила Лида. - Надо поменять замок.

8:30 - обычно в это время она уже едет в метро. На работу она никогда не опаздывала. Но тут откладывать нельзя.

«Надо как минимум купить замок и вызвать слесаря. Не ровён час - и правда квартиру вскроют».
Она развернулась. В соседнем дворе была мастерская по ремонту обуви и изготовлению запасных ключей. Кажется, там же можно было купить и новый замок.

Проклиная это промозглое мартовское утро она шагала через двор, пытаясь угадать, открыта ли сейчас мастерская или нет.

Дверь была заперта, хотя часы работы говорили об обратном. Подёргав для уверенности ручкой, она выругалась и развернулась. Тут щёлкнул замок и в проёме показалось мужское лицо:
- Вы ко мне?
- А тут есть кто-то ещё?
- Простите, - улыбнулся мужчина и распахнул дверь. - Чем могу помочь?
- Мне нужен новый замок.
- Замка нет, только личинки.
- Чего?
- Новую сердцевина к вашему старому замку.
- А ключи другие будут?
- Конечно.
- Давайте.
Мужчина прошёл внутрь, нырнул под прилавок и начал там чем-то размеренно и долго шуршать.

8:50.
«На работу уже точно опоздаю, - думала она, - надо предупредить».

Лида потянулась к сумке, нащупала внутри телефон и тут он неожиданно взорвался звонком. Она вздрогнула. Звонила дочь. Сердце зябко заворочалось под рёбрами. В это время они с ней обычно не созванивались. Что-то случилось. Чуя недоброе, Лида поднесла трубку к уху:
- Да, Марусь.
- Мама, ты цела?! - взвизгнула труба.
- Да. А что...
- Ты где? Ты где?!
- Я... я.. эээ, я замок покупаю.

На том конце разразился плач.
- Маруся, милая, что с тобой? Что случилось-то?
- Мама, теракт! - дочь кричала, - на твоей станции теракт. Ты там? Ты в метро?
- Нет.
- Только что там был взрыв!

Рука перестала слушаться, пространство сузились в какую-то мизерную точку и выстрелом расширилось обратно, грозя выплюнуть сознание за пределы головы.

- Когда?
- Я не знаю. Не знаю. Мы сами только что узнали. Ты должна была быть там! - надрывалась дочь.
- А я здесь, - почти шёпотом произнесла Лида.
- Господи! Господи! Я уже успела тебя похоронить! Господи!
- Да я вот замок решила поменять, - выдавила Лида, будто извиняясь, что не оправдала худшие ожидания дочери.
- Какой замок, мама? Какой замок? - плакала та на другом конце трубки.
- Дверной. Хлипкий он какой-то, - повторяя слова незнакомца, сказала Лида. - Его вскрыть на раз два можно.
- Мама, замок, мама!! Ы-ы-ы. Да ты в рубашке родилась! Ы-ы-ы. Ты понимаешь? Тебе свечки ангелам хранителям ставить нужно, мама! Ты меня слышишь? Я тебя уже похоронила! - у дочери была явная истерика.
- Подожди, Марусь, мне твой папа звонит, - соврала Лида и положила трубку.

Не помня себя от потрясения и ужаса, она рванула из мастерской и побежала в сторону дома. Скользкий мартовский асфальт грозил опрокинуть её навзничь, но она, демонстрируя чудеса эквилибристики, летела вперёд, не замечая луж и прохожих. В два прыжка преодолела высокие ступеньки подъезда и дёрнула дверь, но она была закрыта. Набрала код домофона. Тот пикнул и освободил замок.

Лида рванула ручку и в глаза ей ударил яркий электрический свет - лампочка была цела, а подъезд пуст. В воздухе всё ещё пахло чем-то пряно-сладким и очень знакомым.

"Миро! Так пахнет церковное миро!" - наконец вспомнила она и, теряя сознание, съехала вдоль стены на пол.

Три минуты

Анечка старательно закрашивала голубым подол принцессы Эльзы, когда на кухне раздался какой-то шум. Кажется, мама что-то искала. И, наверняка, не могла найти, потому что пару раз сказала слово, значение которого так девочке и не объяснила. Да еще и строго-настрого запретила повторять.

— Зайчик мой, — сказала мама, заходя в комнату, — ты посидишь тут пока, порисуешь? — Анечка кивнула. Собственно, этим она и занималась последние полчаса, пока мама «ставила пироги». Куда она их ставила, было непонятно, но точно не в знакомый угол коридора, Анечка проверила. – А я пока к тете Лене за солью сбегаю, хорошо?

Анечка снова кивнула и поудобнее перехватила кисточку. Мама почему-то задержалась. Она внимательно осмотрела комнату. Диван, стульчик, стол, ребенок, занятый раскраской, солнышко за окном, часы на стене. Секундная стрелка как раз толкнулась в «12», 16:01 ровно. Тишина и покой. Никаких опасностей, острых предметов, коробок с бижутерией. Наверное, можно на минутку отойти на три метра от порога. Буквально — на три метра.

Мама ушла. Анечка вернулась было к подолу Эльзы, и тут страшная догадка пронзила сознание девочки. В кухне ведь тоже есть углы! Их-то она не проверила. Пироги могли стоять там! Девочка охнула и резко развернулась.

— Мррря-я-у! – взвизгнуло с пола. Кот Мафусаил, неосторожно идущий по своим кошачьим делам меньше чем в метре от ребенка, резко подпрыгнул и взлетел на спинку дивана. Девочка резким движением неосторожно смахнула на пол краски и стаканчик водой, и угол пластиковой коробки приземлился аккурат на кота.

— Умр, — недовольно фыркнул Мафусаил с дивана, тряся лапой. Анечка задохнулась от страха. Она убила кота! Краски упали ему на лапу. Теперь лапа отвалится, и любимый Муся умрет!

Эльза, пироги, краски, лужа на полу — все сразу стало неважным. Девочка поняла, что нужно срочно спасать любимца.

Она вскочила на ноги, заметалась по комнате. Что делать? Что делать? Что делает мама, когда Анечка обо что-то ударяется? Точно, целует!
Анечка ринулась к коту.

— Мрррря-я-я-я-я-я-я! – обреченный не оценил благородного порыва и попытался спрятаться под столом. Девочка не сдавалась.

Кот ломанулся за диван. Анечка извернулась и поймала любимца за хвост. Мафусаил кричал и пытался вывернуться. Девочка понимала, что целовать надо срочно, вот прямо сейчас! Лапа, судя по крикам умирающего, вот-вот отвалится, счет идет на минуты!

Наконец, все свершилось. Не без последствий. Щека Анечки окрасились красным. Неблагодарное животное, сопротивляясь спасению от неминуемой гибели, умудрилось оцарапать маленькую героиню.

Но это было не страшно. Что делать с царапинами, Анечка знала, как никто в садике. Зеленка!

Девочка даже знала, где мама ее хранит! Ей, правда, совсем недавно строго-настрого запретили открывать холодильник, но так ведь она же не за едой в него полезет, а за лекарством! И заодно покажет маме, какая Анечка хорошая самостоятельная девочка. Не ждет маму, а сама справляется. Решено!

Девочка прошла на кухню. На столе стояла большая миска с тестом, открытая солонка, скалка, полотенце. Анечка нырнула под стол, подтащила к холодильнику табуретку и вскарабкалась на нее. Дверца, закрытая теперь каким-то хитрым замком, не поддавалась ужасно долго. Анечка что было сил вцепилась в ручку, дернула и...

— Бум! – дверца распахнулась так широко, что пролетела над столом и ударилась о стену.
— Ой, — Анечка осторожно подошла к краю табуретки, и, держась за лоток с яйцами, посмотрела на кухонный стол. Солонка, скалка, полотенце. Вроде, всё на месте.

Девочка взяла с дверцы знакомый пузырек (ох, как часто она видела его в маминых руках!) и пошла совершать второй за сегодня подвиг. Кота спасла и себя спасет! Какая же она хорошая девочка. Как, наверное, мама потом обрадуется!

Анечка взобралась на диван. Мафусаил недоверчиво посмотрел на нее со спинки. Пару минут они смотрели друг на друга. Кот дернул левым ухом, девочка подергала плотную крышку пузырька с зеленкой. Потом вспомнила, как мама прихватывает капризную затычку зубами, и вцепилась в нее со всей детской жаждой показать, какая она самостоятельная.

Дальше несколько событий произошло почти одновременно. Крышка не выдержала. Девочка потеряла равновесие и начала падать на спину, машинально выпустив пузырек. Кот, увидев, как в него летит нечто, похожее на ракету, сбрасывающую запасы топлива, ринулся куда глаза глядят. Глаза кота глядели на карниз. Карниз с дорогущей итальянской кружевной занавеской. Кот знал, что ему туда нельзя, но речь шла о спасении жизни. Входная дверь открылась. Анечка продолжила падать. Мафусаил пытался зацепиться за капризное рвущееся прямо под лапами кружево и вскарабкаться куда-нибудь повыше, где ни маленькое лысое двуногое, ни ее странные игрушки до него не достанут. Вошла мама.

— Ой, — сказала девочка, падая с дивана на пол в лужу из воды и красок.
— Мряу! – возмутился кот, спрыгивая с падающего карниза и усаживаясь на полке.
— Анечка... — выдохнула стоящая на пороге мама с чашкой соли в руках и медленно, очень медленно осмотрела комнату.

Карниз висел на одном гвозде. Тюль был располосован. Кот сидел на полке. Раньше на ней стоял цветок, теперь осколки горшка валялись на полу в куче земли. Со стороны кухни по коридору текло тесто. Диван, стена и Мафусаил были залиты зеленкой. На бежевом ковре в разноцветной луже сидела окровавленная Анечка.

Часы показывали 16:04. Причем минутная стрелка до четверки еще даже не добралась, секундная едва-едва покинула девятку. То есть ребенок находился один дома меньше трех минут.

Мама уронила соль. Потом вздохнула и пошла за йодом, веником и валерьянкой.

Родственные узы

– Бабуль, ты чего такая грустная?
– Помирать неохота… – отвечает бабушка с той особой интонацией, с какой рассуждает о любом неизбежном зле: моей полноте, например, или весенней распутице.
– Ой, хорош, куда тебе помирать! – преувеличенно радостно восклицаю я. Вздрагиваю, смотрю на ее беспомощные ножки-веточки, глажу колено, иссохшее после инсульта. Натягиваю улыбку. – Смотри, за окном солнце светит, птички поют, природа оживает! Весна! И тебе лучше станет, вместе с птичками.

– Эх, если бы птичкой…
– Что? – мои руки покрываются гусиной кожей. Какой жуткий диалог выходит…
– Птичкой стать хорошо бы. Так не получится… Хоть пойду.
– Куда пойдешь? – в спину как будто ледяные иглы впиваются.
– Ногами, наконец. Устала лежать. Если бы мужа могла с собой взять, вот этими руками могилку бы раскопала. Вот как он мне нужен! Нужен. Ходили бы вместе, да он птичка уже.

Эх, дед… У бабули была насыщенная жизнь. Полно родни, здоровые дети, хозяйственный мужчина рядом, интересная работа. Но в какой-то момент наши родственники начали умирать. Словно каждый задался целью лечь на семейный алтарь. Личное счастье строить неприлично, надо непременно пострадать за других. И мучительная кончина – лучшее доказательство любви к близким, того, как ты нужен семье… Квинтэссенция, так сказать.

С дедушки началась череда похорон: он утонул. Ему всегда было мало запасов: сутками пропадал то в лесах за грибами, то рыбача на озерах, то собирая ягоду по болотам. Когда меня пригласили на опознание, семья впала в глубокий шок. Мы не могли поверить… А следом разбился папа. Мчался на дачу после ночной смены, собирать урожай. Плантация картофеля, в итоге, пропала. Никто, кстати, от голода не умер, и вспомнили-то про огород не сразу. Я думала, с ума сойду, в могилу прыгну, не вынесу.

Не прошло и сорока дней, как мама взялась нас спасать. Душила своей заботой. И ведь не признаешься, что сил нет терпеть ежечасные звонки, бесконечные угощенья и обвинения в равнодушии. «Я все для вас делаю, а вы не цените! Вот сгину, пожалеете!». Так она и жила: в перерывах между готовкой и закрутками успевала на работу ходить. В том числе, с простудой. В итоге, обрела фатальные осложнения. Без ее копеечной зарплаты мы по миру не пошли, как ни странно, хотя я честно ждала.

Потом за год сгорела мамина сестра, моя тетка. Она сломала шейку бедра, когда бродила по рынку, выбирала свежую, дешевую куру. Экономила. Я продала дачу, чтобы оплачивать ее лекарства. Не помогло: к следующему сентябрю схоронили.

В общем, одного за другим я потеряла всех, кроме бабушки. Она до последнего пыталась маму заменить: так же самозабвенно готовила, убирала, стирала. А вечерами укоряла: «Опять сразу домой? Не ценишь трудов, не дождусь я правнуков!»

И ведь правда, и до нее добралась беда.

Это случилось в дождливый мартовский вечер. Я вернулась домой позже обычного: шла мимо книжного, смотрю, любимый писатель! Презентация. Новый роман, напряженная драма, чувства, события, великие битвы. И я зависла, конечно. Стыдно. Это теперь стыдно, а тогда затянуло. Опоздала на полтора часа, решила, пусть бабуля порадуется, скажу – личная жизнь.

В нашу двушку влетала на крыльях восторга. Под заснеженным пальто прятала книгу в глянцевой обложке. Роман пах краской, бумагой и бессонными ночами с фонариком, в пододеяльной пещере.

Меня встретил стон. И беспомощное грязное тело бабули посреди прихожей. На кухне стыли блинчики, правая ее рука сжимала мокрую тряпку, а левая тряпочкой лежала рядом. В мозгу разливалось кровоизлияние.

С того вечера глянцевое издание валяется на серванте, после работы я бегу домой пораньше, короткой дорогой.

О каком личном счастье мечтает сиделка лежачей больной, обязанная зарабатывать? Пожалуй, выспаться.

– Помнишь, где у меня ванилин лежит? Коробочка яренькая, принеси, – просит бабуля.
Я иду на кухню, нахожу на задворках пенала жестяную коробку из-под конфет. Чувствую слабость, которая сменяется голодом. Надо попить чайку с вкусняшками… Сейчас, только бабушке помогу. Возвращаюсь. В светлой комнате пахнет болезнью и старыми бумагами.

Ее руки в узорах морщин, с артритными узлами, долго возятся с крышкой. Одной левой сложно, а правая не восстановилась после инсульта. Я берусь за дело, случайно касаюсь бабулиной ладони. Теплая, вялая… В груди щемит, остро и одновременно сладко, на глаза наворачиваются слезы.

Наконец, получается. В жестянке кубики сахара, ванильный порошок и несколько тысяч рублей. По щекам течет.

– Вот, донюшка. Знаю, что тяжко тебе. И мне тяжко: целыми днями одна, устала. Тут на поминки. Схоронишь, отдохнешь.
– Бабуля, милая, что ты такое говоришь?! Про могилу и думать забудь! Я все для тебя делаю! Блинцов напеку, хочешь? Живи! Весна ведь! – говорю, глажу роднулечку по морщинистой щеке.

Спустя сутки весна действительно пускается во все тяжкие. И, пока Скорая по ухабам добирается до окраины, бабушку остается законстатировать.

Дальше: морг, соседи, поминки, рыдающие ливнем небеса, скользкая глина на кладбище.

Соседка, бабушкина ровесница, трясется на краю могилы: «На кого ж ты меня?!. Следом пойду, одна не останусь!..» Земля под ее ногами медленно оползает. Я бросаюсь, в последний момент хватаю согбенные плечи, дергаю на себя. Усилие… и мы валимся в жидкую грязь. Вокруг суета, поднимается страшный гвалт. А мне тихо. В душе как вакуум образовался: все закончилось, не за кем ухаживать и думать не о ком.

Сижу. Живую старушку подняли, неловко отряхивают, обнимают. Мертвую закапывают. Мне самой не встать: голова кружится, под штаны сочится холодная жижа, ноги дрожат. Не удержу центнер веса на скользком краю.

Тук, тук-тук, тук. Хлюп. Чвяк. Земля накрывает гроб с сытными звуками. Словно тесто месят… Кажется, сердце прихватило. Давит. Или нет? Сижу, с интересом прислушиваюсь. Руки на коленях сложила. Все закончилось? А дальше-то что?..

На третью ночь я остаюсь одна. Люди разъехались, разбрелись, и в осиротевшем доме пусто. Я неловко пристроилась на табуретке, разглядываю граненый стакан из бабушкиных запасов. Она специально собирала их на похороны, по количеству возможных гостей, чтобы на всех хватило. Кто-то ее убедил, что поминать надо только из граненой посуды, не иначе. Стаканов хватило. Помянули.

На дне водка, сверху подсохший хлеб. Хочется закурить. Но я бросила курить десять лет назад, когда еще была худой.

Почему так тихо?

Встаю. Бреду в свою комнату. Взгляд цепляется за нарядную, хоть и пыльную обложку романа. Вот у них там жизнь, а у меня что? Холодные простыни и тишина.

В коридоре спотыкаюсь о войлочный тапок. Бабушкин, год валяется, надо бы выкинуть… Или самой носить? Новый ведь, жалко, не пригодился… Поднимаю обувку, открываю дверь в опустевшую комнату, прибрать. Уличным фонарем подсвечен грузный силуэт на диване.

Натягиваю на лицо улыбку.

– Я на минутку, – говорю. Тяжко подпрыгиваю на месте от своего писклявого голоса и осознания. Жмурюсь, щелкаю выключателем. Диван аккуратно застелен, сверху вязаная подушечка. Судорожно сглатываю, ногой задвигаю тапки за дверь. Люстру выключать боязно. Но электричество, счета… Спиной вперед, ткнуть свет и сразу закрыть дверь. Переутомление – оно такое. Спать!

Разделась, устроилась, накрылась… Часов пять лежу, затекла вся, а сна нет, и время к рассвету.

Бабушка… Не верится, что ее нет. Никто не встретит ворчанием, запахом сдобы, жирными блинами. В голове, словно клипы, мелькают знакомые присказки:

– Кашу маслом не испортишь, блинцы тем паче!
– Хорошего человека должно быть много, Малышева говорит!
– Эх, донюшка моя, страшненькая! Ну ничего, ничего, мужик не собака, на кости не кидается. Кто-нибудь и тебя полюбит. Я ведь люблю!

Я вздрагиваю, вздыхаю. Схоронили...

Теперь я могу принимать душ, сколько хочу, вставать на час позже, идти с работы прогулочным шагом, дальней дорогой, через магазины и выставки. Гулять. Книги читать в кресле, с лампой и чаем. Не корчиться под одеялом с фонариком. Никто посреди ночи не закричит: «глаза сломаешь, кому ты, слепая, нужна будешь?!»

В соседней комнате раздается шорох. Вскидываюсь бежать, помогать, вспоминаю: поздно, вчера схоронили. Падаю обратно. Постель смята комками, неуютная.

Мысли ворочаются вяло, как могильные черви. Я тоже ворочаюсь. Мутно, маетно, тревожно: глаза тяжелые, все тянет, словно тело наполнили грязной водой. Или землей? Жижей, как на кладбище! Вчера вон, как с неба лило! Земля неподъемная, мокрая, ледяная, по гробу «тук-тук, хлюп».

За стеной снова шуршит. «Тук-тук» раздается глухо, из-за прикрытой двери. Половицы скрипят. Шаг. Второй. Медленно, осторожно, один за другим.

Она пошла. Хоть птичкой и не стала, зато ноги вернула. Правда, одна не хотела ходить, мужа звала... И что же, теперь за мной явилась?

А ведь весна… днем птички поют, ночью она ходит… Приближается.

Меня накрывает паника. Идет! Если подумать, когда человека схоронил, ты ему уже ничего не должен. Ну, разве что светлую память хранить. Я ее крепко помнить буду, о могилке позабочусь. Каждый год буду красить. После Пасхи, на родительский день, да. С мужем.

Точно! Меня, вон, охранник из Пятерочки звал на свидание. Я отказала, конечно. Какие свидания, когда бабушка в плохом состоянии, не бросить? А теперь соглашусь. Прямо завтра зайду и скажу: «Давай кофе попьем, вместе». Скажу!

Шаг. Скрип двери.

Волосы дыбом. Обязательно скажу, если получится. Надо только проснуться, вырваться из сонной одури, не пропасть. Дед, папа, мама, тетка, бабушка… Вы все умерли, один за другим, но это был ваш выбор! Вы доказывали, требовали, боролись. А я не хочу! Я жить хочу, вот просто так, солнышку радоваться, движению, книгам интересным. Я с каждым из вас умирала, но теперь я свободна! И судьбу сама построю, не в службу, а в дружбу!

Тук-тук. Хлюп.

Ох, мамочки! Где мои руки?! Одна на животе, вторая под головой. Пальцы ватные и бессмысленные, ног не чую совсем. Скрип!

Я задохнулась, обмерла, а потом изо всех сил забилась внутри собственного тела. А оно, неверное, лежит, словно труп. Хоть бы заорать... Это моя жизнь и я вольна ей распоряжаться! Сама!

Сама, слышите?!

Шаг. Коридор. На свидание схожу, а потом сразу до приюта, кота возьму. Пусть носится по ночам, чтобы раз шорох, значит, он мышей ловит! Или птичек…

Шаг. Облупившаяся доска возле косяка. Соседняя, с трещиной. Каждая звучит по-своему, самобытно.

Бабуль, ты умерла! Вернись, пожалуйста, в могилу, я не пойду с тобой!

Скрип. Дверь в мою комнату медленно открывается. Ярко пахнет блинами. Я чувствую, как по щекам бегут слезы и вдруг без усилий открываю глаза. Светят уличные фонари, все видно, почти как днем. На пороге сидит голубь. Белый.

– Кота заведу. А может, ребенка, – шепчу я. Птица важно кивает, разворачивается и уходит. Я слышу удаляющиеся шаги, всхлипываю и отключаюсь.

Солнечный луч ползет по скуле, щеку гладит, веки легко целует. Потягиваюсь. Губы сухие, в трещинках, и улыбаться немного больно. Но это ничего. Главное, сейчас я встану, разомнусь, сварю кофе, сделаю маску для лица. Маска с персиками припрятана под ванной. Вытащу из антресоли косметичку, накрашусь. И пойду. Сначала в "Пятерочку", потом в кошачий приют.

Встаю. Голова легкая, будто туда игристого налили. На кухне ноги делают пару танцевальных загогулин, как в том иностранном клипе. В открытое окно сквозит. Пахнет весной.

Зелье

Ведьма склонилась над трупом, деловито ковыряясь во внутренностях и кося взглядом на брезгливо поджавшую губы девицу.

— Приворожить, значит, хочешь?
— Да! — топнула она изящной ножкой по полу и задрала для важности нос. — Он царевич! Дай зелье, чтоб влюбился прям насмерть!
— Прямо-таки насмерть? Яду, что ль? — Ведьма подошла к котлу, деловито помешала черпаком содержимое и удовлетворённо вздохнула.

— Нет! — подпрыгнула на неудобном сиденье девица. — Чтоб любил-обожал! Я ж для него и наряжаюсь, и вещи умные, что нянюшки нашептали, рассказываю, и про указы царя-батюшки порассуждать могу, щебечу соловушкой, горлицей воркую, а ему всё равно-о-о! А я его люблю-у-у! — заголосила красна девица, утирая нос льняной тряпицей.
— Тяжëлый случай, — хмыкнула ведьма, с хрустом вонзая нож в грудную клетку лежащего перед ней тела и распластывая его пополам. — Путь к сердцу через желудок лежит, драгоценная моя, ещё жрецы древние сказывали! — покрутила колдунья для доходчивости окровавленным ножом.

Девица из бледной стала немного зеленоватой и свела глаза в кучку. Ведьма оглядела её, фыркнула насмешливо, продолжая разделывать курицу и изредка швыряя кусочки здоровенному чëрному коту.

— Н-да, точно тяжëлый… Но помочь можно. Дам я тебе одно зелье дивное, только подействует оно, коли если и свою силу вложишь, поняла?
— Д-да! — мелко закивала девица, копаясь в складках сарафана. — Что нужно для него? Кровь, волосы или ещё что?
— Фу, какая пакость! — скривилась её собеседница. — Убери обратно, аппетит мне не порти! Супчик, кстати, будешь?
— Я после обеда жирное не ем! И вообще питаюсь здоровой растительной пищей.
— Тогда придётся тебе, голуба моя, на жертвы пойти. Значит так, вот тебе пузырëк, — дотянулась она до одной из полок и достала маленький флакончик, словно оплетëнный разноцветными змеями-ящерицами. — Придёшь домой, иди сразу к печи и котелок доставай. Да ты записывай, не запомнишь же так! Готова? Ну слушай.

В котелок нальëшь воду, положишь кусок говядины на кости и поставишь в печь.

Вымоешь и очистишь свёклу, морковь и лук. Свёклу мелко поруби, она тут для огненной страсти понадобится. Морковь и лук тоже наруби, лук покрупнее можно, чтоб слезы счастья лил на тебя глядючи, а морковь тут будет символом его несгибаемого мужества. Картошку тоже очисти да порежь для основательности чувств. Не забудь капусту — для плодовитости. Записала? И нечего мне тут краснеть! Идëм дальше. Сначала жарь лук и морковь на сале топлëном, затем свëклу добавь. Потом перемешай двенадцать раз по ходу солнца, чтоб закрутить-завертеть его головушку от страсти кипучей.

Когда основа зелья сварится, вынь из него мясо, и поставь охлаждаться, чтоб совсем с ума от тебя не сошел. Тем временем опусти в зелье капусту, минут через десять и картофель всыпь.

Пока он варится, отдели мясо от кости, чтоб всех соперниц от него отсечь, нарежь кубиками и снова в зелье опусти.

Потом добавь зажарку и ещё раз перемешай двенадцать раз по солнцу, вмешивая свою любовь к нему. Затем в огороде зелени нарви, чтоб цветы тебе носил, порежь и тоже в зелье брось. Потоми ещё немного, дабы и он от любви к тебе истомился.

Подавай зелье горячим с ложкой сметаны жирной — как символом апогея мужской страсти. Если всё сделаешь правильно — твой царевич будет! Главное, не забывай почаще его этим зельем потчевать, да свежим каждый раз. Всё поняла?

— Да. А флакончик когда добавлять? — девица аж раскраснелась, еле успевая строчить угольком, да и пальцы все извазюкала.
— А это самое главное колдунство! Наливаешь воды в кружку, капаешь три капли зелья, размешиваешь и в рот набираешь. Глотать нельзя! Ежели царевич к тебе обратится, только тогда глотай да ему ответствуй! Потом снова повторяй, до следующего вопроса. И смотри мне, всë в точности выполняй, иначе не подействует!

Через две седмицы на всех площадях судачили о скорой женитьбе царевича на недавней посетительнице. Зелье вправду оказалось действенным.