Статистика ВК сообщества "Практическая деконструкция"

Отказ всегда был главным жестом. Святые, отшельники, интеллектуалы... Историю творили те немногие, кто говорил «нет», а вовсе не придворные, не «серые кардиналы». Чтобы отказ возымел действие, он должен быть крупным, а не мелким, полным, а не по отдельным пунктам, «абсурдным», чуждым здравого смысла. 

Пьер Паоло Пазолини

Я всегда был сторонником концепции, что искусство — это идея. Собственно, это единственный способ отличить настоящее искусство, способное работать в разных контекстах от высокотехничного симулякра, привязанного к материальной болванке. "Дух дышит, где хочет", а потому настоящаяя музыка будет трогать и с динамика смартфона, и с многомиллионной системы. То же — с живописью, кино, литературой. Если картина не работает в репродукции, кино — на экране ноутбука, это, извините, поделка.

Я всегда вспоминаю историю про Рахманинова, который написал "Остров Мертвых" под впечатлением от черно-белой репродукции картины Беклина. "Если бы я сначала увидел оригинал, то, возможно, не сочинил бы моего "Острова мертвых", — вспоминал он. — Картина мне больше нравится в черно-белом виде".

Я могу представить себе Баха в заброшенной сельской школе на разбитом "Красном октябре" (марка фортепиано), который уберет лощеный Steinway в пафосном холле. Настоящее искусство это прежде всего — идея, которая ускользает из любых клеток, даже — и прежде всего — золотых. Эту мысль активно развивал Кейдж. Когда он говорил, что звук грузовика из окна консерватории интереснее того, что в ней играют, он имел ввиду это, что искусство обнаруживает себя в самых неожиданных местах, "Дух дышит, где хочет".

Ну и, разумеется, представителей духа корпорации и маркетинга очень бесит эта свобода искусства, невозможность превратить его в товар. Отсюда их бессознательная ненависть к искусству в целом, непрекращающаяся попытка заместить его симулякром, которым, как раз, можно владеть, и продавать его, словно брендовый шмот.

Владимир Матинов

Разумеется, нет никакого соблазна ни в порно, ни в сексуальном торге. Они отвратительны, как нагота, отвратительны, как истина. Все это разочарованная форма тела, так же как секс есть упраздненная и разочарованная форма обольщения, как потребительная стоимость есть разочарованная форма вещей, как реальное вообще есть упраздненная и разочарованная форма мира.

Жан Бодрийяр

Отказ всегда был главным жестом. Святые, отшельники, интеллектуалы... Историю творили те немногие, кто говорил «нет», а вовсе не придворные, не «серые кардиналы». Чтобы отказ возымел действие, он должен быть крупным, а не мелким, полным, а не по отдельным пунктам, «абсурдным», чуждым здравого смысла. 

Пьер Паоло Пазолини

Когда я изучал философию во Франкфурте, профессора редко импровизировали на своих лекциях; обычно, они читали из рукописи на протяжении девяноста минут, осыпая своих студентов чередой из чрезвычайно длинных и запутанных предложений. Я подозревал, что эти лекции вовсе не были нацелены на успешную коммуникацию (несмотря на то, что, зачастую, они ей и посвящались), но они представляли собой разновидность интеллектуального мачизма («Я собираюсь продемонстрировать тебе ущербность твоего интеллекта произнесением фантастически сложных и, по-видимому, бесконечных предложений. Они вызовут коллапс буфера твоей кратковременной памяти, так как ты не сможешь связать их в единый временной гештальт. Ты ничего не поймёшь и должен будешь признать, что твой туннель меньше моего!») Я предполагаю, что многие из моих читателей сами были свидетелями подобного поведения. Это психологическая стратегия, которую мы унаследовали от наших предков приматов, чуть более тонкая форма хвастовства, которое проникло в академические круги.

Томас Метцингер

Не очень понятно, когда мир погрузился в эру тотального психологизма. Кажется, всё началось – история, ставшая каноном – в послевоенной Америке, куда от нацистских преследователей бежали адепты секты Фрейда. После WWII США утверждали себя в качестве мирового гегемона и выбрали для культурной обработки планеты в качестве базовой идеологии сначала тот самый психоанализ, а затем и в целом «психологию» (под «психологией» следует понимать некую общую объяснительную матрицу опирающуюся на т.н. психические процессы и работу с ними), заменяя ею идеологемы Старого Света.

Тут есть, кстати, две интересных зацепки, или допущения. Первая в том, что «психология» использовалась американцами, в общем-то, как простой таран наспех склеенный из «говна и палок». За «психологией», в целом, не стоит никакой позитивной программы. Она, в отличие от религии (с ее концепцией спасения и вечной жизни), науки (позитивистская истина), философии (поиск абсолютной свободы вне пещеры), говорящих, в общем, разными словами, но об одном, не ведет никуда, это езда по ленте Мебиуса, словно в линчевском Lost Highway.

У Бодрийяра был пассаж, что конечным продуктом «медицины» является труп. Конечным продуктом «психологии», в принципе, можно считать «последнего человека» Ницше, потребителя, обывателя, филистера (если смотреть на этот продукт глазами представителя классической эпохи), вроде флоберовского господина Омэ. Иначе говоря, «психология» индоктринирует в современную «нормальность» (ту же функцию выполняла в XVII веке религия).

Однако, даже эта ситуативная цель появилась у «психологии» много позже, на излете 70-х. Изначально, повторим, основной её задачей было пробивание американцами бреши в европейской культуре. Этакая прото-деконструкция. Кстати, Деррида 70-х и 80-х годов пробовал повторить фортель Фрейда, сбагрив американцам «деконструкцию» в качестве второго психоанализа. Общеизвестна и декларативна его ненависть к классической культуре.

И тут мы подходим ко второй зацепке. Есть мнение, что изначально «психология» была неким вирусом, смертельным штаммом, который европейский Чужой внедрил в тело американского Хищника, предопределяя сегодняшний дисбаланс американской системы (начиная от выборов и кончая культурой, всеми этими песнями про пенис и вагину, фильмами, массирующими те или иные участки мозга при помощи простых спецэффектов, постхичкоковщина). Неясно, насколько этот процесс был управляем, однако, очевидно одно: если не брать окраины европейского мира, вроде России и стран бывшего Восточного Блока, а также, с оговорками, Скандинавские страны (на окраины влияние гегемона, как любого сверхтяжелого тела, традиционно сильнее), Европа всё еще отстоит от тотального погружения в бесконечный эшеровский фантазм психотерапии: «сексуальная или психоаналитическая интерпретация не обладает никакой исключительностью» (Бодрийяр). Американский же судорожный поиск всевозможных abusive relationships приводит к неизбежному размыванию и так, в общем-то, шаткой конструкции. Здесь, впрочем, главное, чтобы нас в эту чёрную дыру не всосало. Все предпосылки для этого, увы, есть.

Дело в том, что для русской культуры в целом характерно опасное залипание, соскальзывание с предмета в риторику, что выпукло показал писатель Галковский:

«Если русский столкнётся с вором в своём доме, то не поймёт, что происходит. Вору надо только с русским заговорить. Ему:
- Мужик, ты чо? Чо у тя мешок за спиной? Ты чо, вор что ли?
А он:
- Кто, Я?!!! Да плюнь в глаза тому, кто тебе это сказал. Лучше помоги мешок до машины донести.
А в мешке все деньги, ноутбук, шуба, жратва из холодильника. Русский донесёт. Не в милицию, а до машины».

So, welcome to the machine. В нашей культуре зачастую (не говорю – всегда) «психология» является такой машиной. «Создай человеку проблему, затем годами решай эту проблему, походя, отвлекая от реальных проблем» — чем не бизнес-план? Помню, Розанов любил собирать сюжеты, как народная вера создавала заторы на пути прогрессивных идей, как в деревнях к больным банальными, в общем, болезнями, не пускали докторов, запуская болезнь. Причем, в союзники для таких заторов выбирался христианский дискурс. Сегодня в качестве такого союзника все чаще выбирают психологию. У человека банальная нехватка витаминов и недосып (ввиду плохого питания и отсутствия полноценного отдыха), ему необходимо просто больше платить за его труд, вместо этого ему подсовывают пилюлю детских комплексов и сексуальных проблем, и он сосет ее годами, расходуя энергию, необходимую для решения социальных задач.

А что же практичные американцы? Смекнули, ведь что к чему (по крайней мере, часть из них), снимают про «психологов» реальные фильмы: «А как же Боб», например, «Кое-что ещё». Что, кстати, дает их культуре шанс выплыть после столкновения с айсбергом, нашарить на столе остатки мозга, ткнуть вилкой увлекшегося доктора Лектора под столом. А что, выплыли же французы, немцы, выбрались из куда более жестких идеологических мясорубок.

Владимир Матинов

Самый лучший и наглядный фильм, обьясняющий суть философии Платона — They Live Джона Карпентера, а ключевой момент этого фильм тот, где главный герой убеждает друга надеть очки. Сцена убеждения намеренно сделана затянутой, изнуряющей, как любое убеждение всерьез, друг очки надевать не хочет, он привык жить внутри своего тоннеля реальности, где-то интуитивно он понимает, что новое знание, доступное покинувшему пещеру из диалога "Государство", если не убьет его (в фильме — убьет, философия — штука опасная), то обречет на экзистенциальное одиночество и перманентную борьбу за право смотреть на вещи по-своему. После очков твоя жизнь никогда уже не будет прежней. Мне, надо сказать, повезло, я попал на They Live в видеосалон на излете Перестройки и детским своим пытливым умом как-то сразу много что понял.

Владимир Матинов

Мне очень нравится поговорка: «Как станет хуже некуда, так и на лад пойдет». По временам я спрашиваю себя, не стало ли нам действительно «хуже некуда», потому что мне очень уж желательно, чтобы все наконец «пошло на лад». Ну да поживем - увидим...

Винсент ван Гог

Дистресс студентов от того, что им вручают незаслуженные дипломы, равен дистрессу преподавателей и дополняет его. Он более скрыт и более коварен, чем традиционное опасение провалиться на экзамене или получить бесполезное образование. Страхование диплома с ответственностью за все риски лишает смысла все перипетии познания и отбора и переносится тяжело. Поэтому необходимо усложнить всё это либо предоставлением алиби в виде симулякра научной деятельности, который обменивается на симулякр диплома (преподаватель, «выдающий» обязательный минимум, трактуется как некий торговый автомат), либо некой формой агрессии или раздражения, с тем чтобы, по крайней мере, могло происходить ещё хоть что-то напоминавшее «реальные» отношения. Но ничто не помогает.

«Жёсткий закон стоимости [ценности]», «железный закон» — когда он прекращает своё действие, какое же уныние охватывает нас, какая паника! Вот почему для фашистских и авторитарных режимов ещё настанут хорошие времена, ведь они воскрешают что-то вроде насилия, необходимого для жизни, перенесённого или нанесённого — неважно. Насилие ритуала, насилие труда, насилие знания, насилие крови, насилие власти и политического — всё годится! Баланс сил, противоречия, эксплуатация, наказание — с этим всё понятно, всё ясно! Сегодня этого не хватает, и потребность в этом даёт о себе знать. Когда преподаватель пытается реинвестировать свою власть через «свободу слова», самоуправление группы и другую современную чушь, это всего лишь игра на уровне Университета (однако таким же образом организовывается вся политическая сфера). И этим никого не обманешь. Просто для того, чтобы избежать глубокого разочарования, катастрофы, к которой влечёт потеря роли, статуса, ответственности и невероятная, всевозрастающая демагогия, необходимо воссоздать в лице преподавателя хотя бы манекен власти и знания или наделить его хотя бы частицей легитимности, исходящей от крайне левых, иначе ситуация станет невыносимой для всех. Именно благодаря этому компромиссу — искусственность фигуры преподавателя, двусмысленное соучастие студента, именно по такому призрачному педагогическому сценарию всё и продолжается, и на сей раз может продолжаться бесконечно долго. Ведь конец наступил для ценности [стоимости] и для труда, но не для симулякра ценности и симулякра труда. Мир симуляции трансреален и трансфинитен: никакое испытание реальностью уже не сможет положить ему конец, разве что полный коллапс и обвал, который остаётся нашей самой несбыточной надеждой.

Жан Бодрийяр

1. Америка, конечно, отрывается от Европы. У них очередной и самый радикальный со времен Войны за Независимость период переоценки ценностей. В журнале Rolling Stones раньше в топе-500 лучших был "Сержант Пеппер" на первом месте, теперь — What's Going On. Ну и Канье Уэст и Бейонсе выше любой из классических пластинок Боуи и Pink Floyd.

Собственно, они свой культурный канон формируют, потому что в старину американцы были ориентированы на европейскую культуру, особенно на британцев, конечно. Но не только. Переслушайте классические записи Майлза Дэвиса, Дэйва Брубека или Билла Эванса 50-х — особенно какой-нибудь Sketches of Spain, пересмотрите Олтмена, Кассаветиса, Аллена, Линча. При всех оговорках, это продукты европейской культуры, по крайней мере, их авторы вели с нею интенсивный диалог. Не то сегодня. Америка уходит. И я бы не сказал, что для мира это хорошо.

2. С другой стороны, и это взаимообусловленный процесс, Америка не уходит, а пришла. Что делать, если в мировом масштабе Канье и Бейонсе бьют британский рок и италодиско, а South Park заменил "Мифы Древней Греции" Куна?

Америка заменила своей универсальной поп-культурой всю старую элитарную европейскую культуру, причем, давно, с 80-х, когда все пересели на кино про супергероев и "Назад в будущее". Но раньше они возились со всякими Beatles, а теперь решили, что хватит. Язык — языком, но... Об этом, о формировании новой культурной реальности, о борьбе за нее, в том числе, кстати, сериал Westworld. Но британцы не хотят сдаваться, конечно. На каждую Мадонну у них своя Кайли, на каждый комикс — свой "Гарри Поттер" и "Властелин Колец". Остальные-то сдались давно.

3. "СССР — наш Древний Рим" — писал когда-то Лимонов. But seriously, наш Древний Рим, конечно, США+Британия, а наша Древняя Греция имеет (как и реальная Древняя Греция) нечеткие очертания, включая большую часть Франции, Испании, Австрию, и некоторые германские и итальянские города. Это правое и левое полушария мозга современного мира, если его рассматривать, в гуманистическом стиле, как человеческий организм.

4. Можно по-разному относиться к американской культуре, но приходится признать, что это единственная объединяющая нас мировая культура сегодня. Мировая = массовая, что неизбежно. Может ли быть донесен до масс гуманистический пафос поздних квартетов Л. В. Бетховена или суть опрощенчества Л. Н. Толстого? Наверное, может. Но сколько придется вложить в то, чтобы научить каждого необходимому инструментарию, оснастить понятийным аппаратом для понимания столь сложных вещей? Американцы практично рассудили, что времени на это нет, а культура и гуманизм нужны буквально каждому. И создали, вернее, развили, комикс. То, что, вообще-то было уже в эпоху Гуманизма в Европе. Что фрески Микеланджело, что учебники Яна Амоса Коменского, все это тоже, по сути, комикс. Я когда-то писал, что музыка Дэвида Бирна из Talking Heads малоотличима от баховской, если обе воспринимать в контексте эпохи. Ведь музыка Баха в свою эпоху имела прикладной характер, опираясь, при этом, на лютеранские госпелы (церковные песнопения), ровно как и Бирн на Remain in Light опирается на богатейшую афро-американскую традицию госпелов, проповедей, добавляя туда with a little help from Eno собственно африканской полиритмии. Тот же микс религиозного с народным мы видим у Моцарта, особенно — у Бетховена и проч. романтиков. Только вместо гитары там скрипка. Электрогитара же — традиционный американский инструмент. Сегодня, в эпоху тотального бита, такой же как скрипка классический. Исследуя все эти вещи, разбирая их по частям, можно прийти к пониманию что есть новый культурный американский канон, как он работает. То есть понять, что он все равно не новый, просто слегка осовремененный. Но это все про то же, что и пятьсот лет назад.

5. Наиболее полный манифест американской древнеримскости мы находим у Ворхола:

"Самое прекрасное в Токио — Макдональдс. Самое прекрасное в Стокгольме — Макдональдс. Самое прекрасное во Флоренции — Макдональдс. В Москве и в Пекине пока нет ничего прекрасного".

Здесь нет рисовки. Ворхол, как любой американец, равен сам себе. Макдональдс выступает аналогом древнеримских дорог и пшеницы. Он решает простые, но ключевые задачи: накормить заново освоенный мир простой и безопасной едой, удовлетворить базовую потребность в белках, жирах и углеводах. Да, разумеется, Макдональдс — не мишленовский ресторан (когда речь заходит об изысках, мы обращаемся к французам и древним грекам). Задача римлян — обеспечивать базис: дороги, хлеб, алфавит. Налаживать связь. Осуществлять опыление, если угодно. Сегодня эта задача решается, по преимуществу, посредством сети интернет.

6. Впрочем, интернет — это реальность вчерашнего дня в том, что касается дела перекрестного опыления. "Мы стоим на пороге чудесных открытий" — как говорил герой Хью Джекмана из фильма "Престиж". "Многие молодые люди сегодня требуют «основательности», они сами настаивают на стажировках и непрерывном образовании. Им еще предстоит узнать, кому они будут служить, подобно тому как их предки — не без труда — узнали о подлинной цели дисциплинарных обществ. Кольца змеи еще более сложны, нежели подземные ходы кротовых нор". Это уже Делез.

Владимир Матинов