Еще сегодня они были живы
Информационные агентства опубликовали имена погибших сегодня в казанском "Колумбайне".
Жертвами 19-летнего стрелка стали:
1. Эльвира Игнатьева, 26 лет, учитель английского.
2. Венера Айзатова, 55 лет, учитель младших классов.
3. Амир Волков, 15 лет.
4. Ильзия Нагимуллина, 14 лет.
5. Алиса Гарифуллина, 15 лет.
6. Амир Шайхутдинов, 14 лет.
7. Дамир Гайнутдинов, 14 лет.
8. Амир Зарипов, 15 лет.
9. Ахмад Хайруллин, 14 лет.
10. Галимзянова Зульфия, 15 лет.
Спите спокойно.
Понравился сайт?Поделись с друзьями!
Статистика ВК сообщества "Pomada | Женский журнал"
Всё лучшее для девушек 👄💖💁👠
74 879
35365-ое место по числу подписчиков
6.57%
23.43%
сегодня 50 (0.07%)
за неделю 199 (0.27%)
за месяц 640 (0.86%)
Количество постов 33 468
Частота постов 1 час 50 минут
ER
3.23
93.89%
6.11%
33.16% подписчиков от 45
97.72%
0.60%
0.27%
0.07%
Нет на рекламных биржах
Графики роста подписчиков
Лучшие посты
К печальным новостям
Накануне в Курске похоронили 21-летнего военнослужащего бойца Даниила Радского. Он не участвовал в спецоперации и не был на территории Украины. Даниил, солдат срочной службы, погиб при странных обстоятельствах на территории воинской части в Котельниковском районе Волгоградской области.
Даниила призвали почти одновременно с братом Дмитрием летом прошлого года. Парней распределили по разным частям, но они постоянно поддерживали друг с другом связь. Но в середине мая Даниил, проходивший службу в Котельниково, словно исчез. Последний его визит в соцсети датируется 15 мая.
— Мы не могли спать в тот вечер. Я до 11 часов ночи звонил в часть, и мне говорили, что брата так и не нашли. Но куда он мог сбежать и зачем, никто не догадывался, даже мы. В ту ночь я не спал до 4 утра. В семь мне позвонили и сказали, что брата нашли... Нашли на территории части с перерезанным горлом. При этом нам сказали, что тело Дани нашли через пять часов после того, как он пропал, — рассказал Дмитрий. — А нас мучили, что не знают, где он и что с ним.
19 мая тело военнослужащего было доставлено домой, в Курск.
— Почти сразу нам пытались выставить случившееся с Даней так, будто он сам решил уйти из жизни, — рассказал Дмитрий. — Нам говорили, что у него в руке было зажато лезвие для бритья. Армейское лезвие, понимаете? Я сам только из части и знаю, что этим лезвием не только невозможно кого-то убить, им даже побриться сложно.
По словам Дмитрия, они с братом постоянно общались, делились своими армейскими буднями и порой рассказывали друг другу о проблемах. Рассказывал о неприятностях в общении с сослуживцами и Даниил.
— У них с апреля в части начался какой-то дурдом, — пересказывает Дмитрий слова брата. — Были случаи воровства, пропадали носки, туалетные принадлежности. Даня не молчал, он отстаивал себя, с кем-то ссорился, но никаких имен не называл. Брат немного жаловался на комбата своего. Но мы уверены: он просто не мог зарезать себя. Он вообще не думал об этом и ничего подобного не хотел. Он жил тем, что скоро вернется домой. Он к дембелю готовился.
По словам Дмитрия, семья с первого дня не верила в версию, которую им озвучили в части, где обнаружили тело Даниила.
— Мы с отцом уверены, что его зарезали. Просто убили. Мы не знаем кто, но знаем их тактику: несколько человек держат, один режет. Он просто не смог вырваться, — рассказал Дмитрий. — Знаете, почему Даня не мог так поступить? Он любил нашу семью, любил маму. Мама с детства говорила, что, если с нами что-то случится, она этого не переживет. Потерять кого-то из нас было для нее равносильно смерти, это был ее самый большой страх. Даня не мог так поступить с мамой, со мной, с братом...
Накануне в Курске похоронили 21-летнего военнослужащего бойца Даниила Радского. Он не участвовал в спецоперации и не был на территории Украины. Даниил, солдат срочной службы, погиб при странных обстоятельствах на территории воинской части в Котельниковском районе Волгоградской области.
Даниила призвали почти одновременно с братом Дмитрием летом прошлого года. Парней распределили по разным частям, но они постоянно поддерживали друг с другом связь. Но в середине мая Даниил, проходивший службу в Котельниково, словно исчез. Последний его визит в соцсети датируется 15 мая.
— Мы не могли спать в тот вечер. Я до 11 часов ночи звонил в часть, и мне говорили, что брата так и не нашли. Но куда он мог сбежать и зачем, никто не догадывался, даже мы. В ту ночь я не спал до 4 утра. В семь мне позвонили и сказали, что брата нашли... Нашли на территории части с перерезанным горлом. При этом нам сказали, что тело Дани нашли через пять часов после того, как он пропал, — рассказал Дмитрий. — А нас мучили, что не знают, где он и что с ним.
19 мая тело военнослужащего было доставлено домой, в Курск.
— Почти сразу нам пытались выставить случившееся с Даней так, будто он сам решил уйти из жизни, — рассказал Дмитрий. — Нам говорили, что у него в руке было зажато лезвие для бритья. Армейское лезвие, понимаете? Я сам только из части и знаю, что этим лезвием не только невозможно кого-то убить, им даже побриться сложно.
По словам Дмитрия, они с братом постоянно общались, делились своими армейскими буднями и порой рассказывали друг другу о проблемах. Рассказывал о неприятностях в общении с сослуживцами и Даниил.
— У них с апреля в части начался какой-то дурдом, — пересказывает Дмитрий слова брата. — Были случаи воровства, пропадали носки, туалетные принадлежности. Даня не молчал, он отстаивал себя, с кем-то ссорился, но никаких имен не называл. Брат немного жаловался на комбата своего. Но мы уверены: он просто не мог зарезать себя. Он вообще не думал об этом и ничего подобного не хотел. Он жил тем, что скоро вернется домой. Он к дембелю готовился.
По словам Дмитрия, семья с первого дня не верила в версию, которую им озвучили в части, где обнаружили тело Даниила.
— Мы с отцом уверены, что его зарезали. Просто убили. Мы не знаем кто, но знаем их тактику: несколько человек держат, один режет. Он просто не смог вырваться, — рассказал Дмитрий. — Знаете, почему Даня не мог так поступить? Он любил нашу семью, любил маму. Мама с детства говорила, что, если с нами что-то случится, она этого не переживет. Потерять кого-то из нас было для нее равносильно смерти, это был ее самый большой страх. Даня не мог так поступить с мамой, со мной, с братом...
"Она выбрала этого кота, потому что ему было 20 лет, и она не хотела, чтобы он провел остаток жизни в приюте"
Рaпoрт пoльской aкушeрки из Ocвeнцимa.
Стaнислaва Лещинска, aкушерка из Пoльши, в тeчение двyх лет до 26 янвaря 1945 гoда oстaвaлась в лaгeрe Oсвeнцим и лишь в 1965 гoду нaписaла этот рaпopт.
«Из тридцaти пяти лет рaботы aкушеркой два гoда я прoвела как узницa жeнского концентрaционного лaгеря Освенцим-Бжезинка, прoдoлжая выпoлнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества жeнщин, доставлявшихся тудa, былo мнoго бeрeмeнныx.
Функции aкушерки я выпoлняла там пooчередно в трeх бaраках, кoтoрыe были построены из досок со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.
В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе: в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли «запятнать» своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права.
Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.
Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.
Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.
Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.
До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.
Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди не еврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.
Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети — из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю.
Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только крупные слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать, — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.
Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей были вывезены в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).
У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка.
Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.
В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка".
Стaнислaва Лещинска, aкушерка из Пoльши, в тeчение двyх лет до 26 янвaря 1945 гoда oстaвaлась в лaгeрe Oсвeнцим и лишь в 1965 гoду нaписaла этот рaпopт.
«Из тридцaти пяти лет рaботы aкушеркой два гoда я прoвела как узницa жeнского концентрaционного лaгеря Освенцим-Бжезинка, прoдoлжая выпoлнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества жeнщин, доставлявшихся тудa, былo мнoго бeрeмeнныx.
Функции aкушерки я выпoлняла там пooчередно в трeх бaраках, кoтoрыe были построены из досок со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.
В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе: в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли «запятнать» своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права.
Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.
Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.
Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.
Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.
До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.
Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди не еврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.
Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети — из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю.
Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только крупные слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать, — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.
Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей были вывезены в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).
У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка.
Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.
В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка".
Настоящий мужчина
Мужчину, страдающего с рождения ДЦП, местная УК в Екатеринбурге отказалась брать на вакансию дворника, так он сам начал убирать территорию на общественных началах. Антона Бурдина местные жители прозвали "народным дворником".
От мусора он в одиночку очистил местный сквер, а теперь взялся за ближайшие дворы. А поводом стала грязь, которую мужчине приходилось видеть у себя на районе.
— Я живу в Компрессорном всю жизнь и как-то не обращал на это внимание, — рассказал Антон. — Но этой зимой уехал в деревню к бабушке, а на днях вернулся. Снег уже сошел, и я просто не смог спокойно смотреть. Сквер превратили в помойку. Идешь по улице, а тут воняет пивом, отходами - говорит Антон.
Мэр города уже пообещал, что он официально трудоустроит Антона в самое ближайшее время.
Мужчину, страдающего с рождения ДЦП, местная УК в Екатеринбурге отказалась брать на вакансию дворника, так он сам начал убирать территорию на общественных началах. Антона Бурдина местные жители прозвали "народным дворником".
От мусора он в одиночку очистил местный сквер, а теперь взялся за ближайшие дворы. А поводом стала грязь, которую мужчине приходилось видеть у себя на районе.
— Я живу в Компрессорном всю жизнь и как-то не обращал на это внимание, — рассказал Антон. — Но этой зимой уехал в деревню к бабушке, а на днях вернулся. Снег уже сошел, и я просто не смог спокойно смотреть. Сквер превратили в помойку. Идешь по улице, а тут воняет пивом, отходами - говорит Антон.
Мэр города уже пообещал, что он официально трудоустроит Антона в самое ближайшее время.
