Статистика ВК сообщества "Отборные страшные истории"

«Здесь не только мы»

Живу я в деревне, и однажды гостила у меня моя любимая внучка. Она ещё совсем маленькая — ей четыре года. Как раз во время её пребывания у меня надо было мне сходить на кладбище, навести порядок на могилках. Не оставлять же ребёнка одного, тем более, что кладбище в четырёх километрах от деревни находится. Собрались мы и отправились в путь.

Пришли на кладбище под закат, там ни одной живой души. Я спокойно крашу оградку и убираю могилу. Девочка стоит рядышком, со мной разговаривает. Постепенно сгустились сумерки. Я, как женщина взрослая, скептически относилась ко всяким суевериям, но вот ребёнок постоянно твердил: «Ба, плохо тут, пойдём домой». Я объяснила ей, что пугаться нечего, здесь только мы одни, а бояться надо живых, а не мёртвых. А внучка мне ответила: «Нет, здесь не только мы». Я на эту фразу не обратила внимания, докрашивая ограду.

Вдруг зашуршали листья на деревьях и даже некоторые молодые деревья накренились, хотя ветра не было совершенно. Мне стало жутко, всё-таки уже стояли глубокие сумерки. Вдруг вижу — огибая ребёнка, прямо перед моими глазами медленно-медленно пролетело небольшое пёрышко и зависло в воздухе, будто оно имело опору (ещё раз повторю, что ветра никакого не было). Я даже не успела сориентироваться, как откуда-то сверху, с дерева, на меня упал колпачок от шариковой ручки. Откуда он здесь? Кто его кинул? Ведь на кладбище ни души!

Меня как будто ледяной водой окатило. Я все вещи побросала, схватила ребёнка и бросилась наутёк. Бегу, держу ребёнка на руках и слышу — что-то позади меня бежит и не отстаёт. Шаги отчётливо слышны, я буквально чувствую, как под этими шагами мнутся трава и листья. Уверена, что это была не просто паника из разряда «у страха глаза велики», так как звуки были хорошо различимы в тишине, да и я не страдаю излишним воображением.

Когда я выбежала за пределы кладбища, шаги начали стихать и постепенно отстали. Я пробежала от кладбища около километра. С тех пор я на кладбище вечером ни ногой.

Тульпа

В прошлом году я шесть месяцев участвовал, как мне сказали, в психологическом эксперименте. Я нашел объявление в местной газете о поиске творческих людей, желающих хорошо заработать, и так как это было единственное объявление, которое подходило под мою квалификацию, я позвонил им, и мне назначили собеседование.

Мне сказали, что всё, что мне нужно делать — это сидеть одному в комнате с прикреплёнными к голове датчиками, которые будут фиксировать работу моего головного мозга. Находясь в комнате, я должен был мысленно представлять своего двойника. Они называли этот проект «Тульпа».

Мне показалось, что это достаточно легко, и я согласился, как только узнал, сколько мне за это заплатят. На следующий день я приступил к работе. Они отвели меня в комнату, где была кровать, и прикрепили сенсоры к моей голове и подключили их к небольшой чёрной коробке на столе рядом с кроватью. Мне было сказано, что я должен представлять визуальный образ своего двойника, и объяснили, что, если я устану, или мне станет скучно, вместо того, чтобы двигаться, я должен представить, как мой двойник ходит по комнате, попытаться поговорить с ним, и всё в этом роде. Идея заключалась в том, чтобы он постоянно был со мной в комнате.

Первые несколько дней у меня были проблемы. Это требовало больших усилий, чем простые мечтания, которым я предавался раньше. Я представлял своего двойника несколько минут, но потом начинал отвлекаться. Однако на четвёртый день я смог представлять его «присутствие» все шесть часов. Мне сказали, что я всё делаю очень хорошо.

Через неделю меня перевели в другую комнату, с настенными колонками. Мне сказали, что хотят увидеть, смогу ли я представлять тульпу, несмотря на отвлекающие раздражители. Музыка, которую они пускали, была неприятной, отвратительной и тревожной, и представлять свой визуальный образ стало немного сложнее, тем не менее, я справился. На следующей неделе они запустили ещё более тревожную музыку со скрипами, задний фон этой музыки напоминал звук набора номера старым модемом, и гортанный голос говорил что-то на каком-то иностранном языке. Я лишь посмеялся над этим — к тому времени я уже был профессионалом.

Примерно через месяц я начал скучать. Чтобы хоть как-то развлечься, я начал общаться со своим двойником. Мы стали разговаривать или играть в «камень-ножницы-бумагу», или я представлял, как он жонглировал, или танцевал брейк-данс, или делал что-то другое, что приходило мне на ум. Я спросил исследователей, не помешает ли им моё ребячество, но они одобрили мои действия.

Мы продолжили играть и общаться, какое-то время было весело. А потом началось что-то странное. Однажды я рассказывал ему о моём первом свидании, и он поправил меня. Я сказал, что моя подружка была одета в жёлтый топ, а он сказал, что он был зелёным. Я задумался об этом на секунду и понял, что он был прав. Мне стало жутко, и после моей смены я поговорил об этом с исследователями. «Вы используете мыслеобраз, чтобы получить доступ к своему подсознанию, — объяснили они мне. — На каком-то уровне подсознания вы поняли, что не правы, и ваше подсознание поправило вас».

То, что показалось мне жутким, вдруг оказалось прикольным. Я разговаривал со своим подсознанием! Это потребовало некоторой практики, но я обнаружил, что могу задавать вопросы своему тульпе и получать доступ к любым глубинам моей памяти. Я мог цитировать целые страницы из книг, которые читал когда-то много лет назад, вспоминать вещи, которым меня учили и о которых я тут же забывал в школе. Это было потрясающе.

Примерно в это время я стал «вызывать» своего двойника за пределами исследовательского центра. Поначалу нечасто, но я так привык представлять его, что теперь мне было не по себе, когда его не было рядом. Поэтому, как только мне становилось скучно, я представлял своего двойника. В конце концов, я стал делать это практически постоянно. Было забавно держать его рядом, как невидимого друга. Я представлял его, когда тусовался с друзьями, брал его на встречу с мамой, и один раз даже взял его с собой на свидание.

Я знаю, это звучит странно, но было весело. Он был не только хранилищем всей информации, которую я знал когда-то и забыл, он порой, казалось, больше заинтересован во мне, чем я в нём. Он также обладал сверхъестественной способностью распознавать язык тела, о котором я даже не подозревал. Например, я подумал, что свидание, на которое я его взял, прошло плохо, но он отметил, что девушка слишком сильно смеялась над моими шутками, тянулась ко мне, когда я говорил, и ещё кучу мелочей, которых я не заметил. Я слушал и убедился, что свидание прошло очень даже здорово.

Я провёл к тому времени в исследовательском центре четыре месяца, он был со мной постоянно. Однажды после моей смены исследователи подошли ко мне и спросили: не прекратил ли я представлять его. Я сказал, что нет, и они, кажется, остались довольны. Я тихо спросил своего двойника, не знает ли он, что бы это значило, но он только пожал плечами. Я тоже ничего не понял.

Я немного выпал из мира в этот момент. Мне стало трудно общаться с людьми. Они казались мне такими глупыми и неуверенными в себе, в то время как я всегда мог посоветоваться с самим собой. От этого я стал чувствовать себя неловко. Никто, похоже, совершенно не знал, почему он совершает те или иные поступки, что движет их действиями, почему какие-то вещи сводят из с ума, а другие заставляют просто посмеяться. Они не знали, что ими движет. Но я знал — по крайней мере, я мог спросить у себя и получить ответ.

Однажды вечером ко мне ворвался друг. Он вломился в дверь ещё до того, как я полностью открыл её, он был в ярости. «Ты, чёрт возьми, не отвечал на мои звонки несколько недель, ты, говнюк! — закричал он. — Что за проблемы у тебя, чёрт бы тебя побрал?».

Я собирался извиниться перед ним, и, возможно, мы бы тот вечер продолжили, выпивая вместе в баре, но мой тульпа вдруг впал в неописуемую ярость. «Бей его», — сказал он, и не успел я осознать, что творю, как нанёс своему другу удар. Я услышал, как ломается его нос. Он упал, а потом вскочил, накинувшись на меня с кулаками, мы стали драться, избивая друг друга и переворачивая вверх дном всю квартиру.

Никогда ещё я не впадал в такое бешенство, и я был безжалостен. Я сбил его и нанёс два удара ногами по рёбрам. Он сбежал, согнувшись и рыдая.

Полиция прибыла через несколько минут, но я сказал им, что зачинщиком драки был он, и поскольку его рядом не было, чтобы опровергнуть мои слова, мне просто вынесли предупреждение. Мой тульпа улыбался всё это время. Мы провели ночь, обсуждая мою победу, и смеясь, как хорошо я отделал друга.

Следующим утром, когда я увидел в зеркале мой подбитый глаз и рассечённую губу, я понял, что стало причиной драки. В ярость пришёл мой двойник, не я. Я чувствовал себя виноватым, мне даже было немного стыдно, но он заставил меня начать драку со старым другом. Он был рядом, и, конечно же, услышал мои мысли. «Он тебе больше не нужен. Тебе больше никто не нужен», — сказал он мне, и я почувствовал, как мурашки побежали у меня по коже.

Я рассказал об этом исследователям, которые работали со мной, но они просто высмеяли меня. «Нельзя бояться того, что воображаешь»,— сказал один из них. Мой двойник стоял рядом с ним и кивнул головой, а потом усмехнулся мне.

Я попытался следовать их совету, но следующие несколько дней мне становилось всё более и более тревожно из-за моего тульпы. Он, казалось, стал меняться. Он стал выше и выглядел более угрожающе. В его глазах блестело озорство, в постоянной улыбке скрывался злой умысел. Я решил, что никакая работа не стоит того, чтобы сойти с ума. Если я не могу его контролировать, я должен от него избавиться. К тому времени я так к нему привык, что процесс визуализации происходил автоматически, и я стал из всех своих сил не представлять его. Это заняло несколько дней, но начало работать. Я мог избавиться от него на несколько часов в день. Но каждый раз, когда он возвращался, он становился хуже. Его кожа, казалось, становилась мертвенно-бледной, а зубы — острее. Он шипел, угрожал и ругался. Тревожная музыка, которую я слушал несколько месяцев, теперь сопровождала его повсюду. Даже дома, когда я расслаблялся и забывался, не концентрируясь на том, чтобы не видеть его, он появлялся, и эта ужасная музыка вместе с ним.

Я по-прежнему посещал научно-исследовательский центр и проводил там по шесть часов. Мне нужны были деньги, и я предполагал, что никто не в курсе, что я сейчас не представляю своего тульпу. Я ошибался. Однажды после смены, когда прошло уже пять с половиной месяцев, два огромных санитара схватили меня, и кто-то в белом халате сделал мне укол.

Я снова очнулся в комнате, привязанный к кровати. Ревела музыка, и мой двойник стоял надо мной, ухмыляясь. Он больше не был похож на человека. Его конечности были странно скрючены. Глаза запали глубоко в глазницы, как у трупа. Он был намного выше меня, но сгорбленный. Руки у него были скрючены, а ногти больше походили на когти. Короче, он был чертовски страшен. Я пытался избавиться от него, но не мог сосредоточиться. Он расхохотался и похлопал меня по плечу. Я бился на кровати изо всех сил, пытаясь вырваться, но вряд ли даже пошевелился.

«Они напичкали тебя хорошим дерьмом. Как головушка? Все расплывается?» — он наклонялся всё ближе и ближе, говоря это. Я задержал дыхание; из его рта воняло гнилым мясом. Я пытался сосредоточиться, но не мог прогнать его.

Следующие несколько недель были ужасными. Кто-то из докторов приходил ко мне и вкалывал мне что-то или насильно пичкал таблетками. Они держали меня в таком состоянии, чтобы я не мог сосредоточиться, иногда у меня начинались галлюцинации. Мой мыслеобраз по-прежнему был рядом, он постоянно ухмылялся. Он взаимодействовал с моим бредом. Мне казалось, что в комнате моя мать, она ругает меня, и тогда он подходил сзади и разрезал ей горло, и её кровь капала на меня. Это было настолько реальным, что мне казалось, будто я ощущаю вкус крови.

Врачи никогда не разговаривали со мной. Иногда я молил их, кричал, выплёвывал таблетки, требовал ответить мне. Они не разговаривали со мной. Они разговаривали с моим тульпой, моим личным монстром. Я не уверен — возможно, это было вызвано препаратами, возможно, я заблуждался, но я помню, как они разговаривали с ним. Во мне росло убеждение, что это он настоящий, а я его мыслеобраз. Он поддерживал эту идею, высмеивая все остальные.

Ещё одно, что казалось мне заблуждением — он мог прикоснуться ко мне. И даже больше: он мог причинить мне вред. Он толкал и пинал меня, когда ему казалось, что я не уделяю ему много внимания. Однажды он схватил меня за яйца, скрутил их и держал так, пока я не сказал, что люблю его. В другой раз он исцарапал моё предплечье своим когтем. У меня до сих пор шрам на том месте; постоянно я убеждаю себя, что сам поранился, и никакая галлюцинация не несёт за это ответственность. Постоянно.

И вот однажды, когда он рассказывал мне о том, как он собирается выпотрошить всех, кого я люблю, начиная с моей сестры, он остановился. Озадаченный взгляд возник на его лице, и он протянул руку и потрогал мой лоб, прямо, как моя мать, когда у меня был жар. Он долго сидел так, а потом улыбнулся. «Все мысли материальны», — сказал он мне. Потом он вышел за дверь.

Три часа спустя мне сделали укол, и я потерял сознание. Когда я проснулся, я был свободен. Дрожа, я подошёл к двери. Она была не заперта. Я вышел в пустынный коридор, и побежал. Я падал не один раз, но я спустился по лестнице и вышел на парковку позади здания. Там я рухнул, плача, как ребёнок. Я знал, что мне нужно идти, но не мог.

В конце концов, я вернулся домой — не помню, как мне это удалось. Я запер дверь, заслонил её комодом и проспал полтора дня. Никто не пришел за мной ночью, и на следующий день, и позже. Все было кончено. Я провел неделю запертым у себя в комнате, но мне показалось, что прошла вечность. Я порвал отношения со всеми за долго до этих событий, поэтому никто не заметил, что я пропал.

Полиция ничего не обнаружила. Научно-исследовательский центр оказался пуст, когда они обыскали его. Никаких документов не нашли. Имена, которые я назвал, оказались вымышленными. Я подозреваю, что даже источник денег, которые я получил, невозможно было отследить.

Я выздоровел, если это можно так назвать. Я не покидаю дом часто, и иногда у меня случаются приступы паники. Я кричу. Я долго не могу заснуть, мои кошмары ужасны. Всё кончено, внушаю я себе. Я выжил. Я пользуюсь методиками, которыми меня научили эти ублюдки, чтобы убедить в этом самого себя. Иногда это работает.

Но только не сегодня. Три дня назад мне позвонила мама. Случилась трагедия. Моя сестра стала жертвой серийного убийцы, сообщила полиция. Убийца выпускает своим жертвам кишки наружу.

Похороны были сегодня днем. Всё прошло, мне кажется, настолько хорошо, насколько хороши могут быть похороны. Впрочем, я немного отвлекся. Откуда-то издалека я услышал музыку. Отвратительную, тревожную музыку, и скрипы, и звуки соединения модема. Я до сих пор слышу эти звуки — на этот раз громче.

Бабушка

В детстве у меня умерла бабушка в глухой деревне. Меня, тогда еще пятилетнего, родители взяли с собой на похороны, так как оставить не с кем было. Сами похороны я помню плохо — только что все плакали и тихо переговаривались.

Нам нужно было переночевать в доме бабушки одну ночь после похорон, и на следующий день ехать в город за несколько сотен километров, и оттуда на самолете домой. Была зима. Меня, как самого маленького, положили спать на печке. И вот я вдруг просыпаюсь оттого, что кто-то стягивает с меня одеяло. Я открываю глаза и вижу бабушку — вернее, ее верхнюю часть, все что выше пояса. Особенно мне запомнилось ее желтое, как будто из воска, лицо. Я пулей соскочил с печки и, визжа, побежал в чем был на улицу. Пробегая через веранду, я оглянулся. Бабушка какими-то скачками, что ли, приближалась ко мне все ближе и ближе. Что было потом — не помню. Родители от моего визга проснулись, отец выбежал за мной. По моим следам добежал до сарая и там нашел меня.

Говорят, наутро по всему моему телу нашли следы от зубов. Мать говорила, что насчитала несколько десятков укусов.

Старая заправка

Я обитал в служебном помещении старой автозаправки, куда устроился подработать на лето. В городе меня ничего не держало, так что попросту жил там полтора месяца. Связь с внешним миром поддерживал через планшет с выходом в интернет. Занятость моя заключалась в оформлении топливных чеков, да продаже сигарет и жвачки. Ничего особенного. Десятки километров от ближайшего населенного пункта; повезет, если за день заскочит десяток водителей. Так что жизнь хороша: людей нет, начальство не беспокоит, знай себе торчи на свежем воздухе да фоткай панораму на зависть друзьям, загибающимся в смоге мегаполиса.

Итак, моя каморка состояла из кушетки, на которой сплю, кассового аппарата, стола, за которым ем и веду отчетности, лотка с сигаретами, жвачкой и прочей резинкой, неработающей холодильной установки, набитой газировкой и соками, пары стульев, настольной лампы и гипсокартонных стен. Был еще туалет снаружи, но о нем и говорить нечего.

За окном раскинулось типичное русское поле, засеянное пшеницей. Хлеб буйно колосится, сияет на солнце золотом, волнуется на ветру, что твое море. Глаз не оторвать, чистый дзэн. Небо здесь ночью звездное, не то, что в городе. Выйдешь на улицу, запрокинешь голову, и аж в глазах рябит от них. Не сосчитать. Итак, слева от трассы — поле, справа — непроходимый лесной массив. Говорят, там даже волки еще не перевелись. Ни разу их не слышал, правда, но однажды, прямо на рассвете, из леса вышел красавец-олень. Люблю глушь.

Так и жил в гармонии с природой и Wi-Fi, пока не случилось вот что.

Рано утром, по своему обыкновению, я вышел из каморки на легкую пробежку вокруг заправки, чтобы окончательно проснуться и набраться энергии перед долгим днем. Начав первый круг, споткнулся о булыжник, подвернувшийся на пути, едва не хлопнулся наземь, но удержал равновесие, машинально глянув под ноги. И обомлел. В пыли, помимо своих следов от кроссовок, я различил отпечаток босой ноги. Черт! В забытом всеми захолустье, там, где машина раз в час проезжает мимо, кто-то босоногий тусовался у меня под окнами. Я неслабо удивился и где-то даже струхнул. Решил проверить, куда вели следы, но, к сожалению, остальные, скорее всего, затоптал, потому что ничего не обнаружил. Пожав плечами, я завершил пробежку и вернулся к своим обычным делам, вскоре позабыв об этом случае.

Но странный след все же взволновал меня — ночью пришли кошмары. Снилось, будто стою у края поля, рожь танцует, ветерок ерошит выгоревшие волосы, я чувствую запах сладкого воздуха, но что-то не так. Прямо ко мне через поле движутся темные фигуры. Высокие, с протянутыми вперед руками, ковыляют вдалеке. Тихо-тихо вокруг. Я стою как вкопанный, а фигуры черные, чернее ночи, деталей не разглядеть. Приближаются, но еще далеко. Я отворачиваюсь от них и просыпаюсь. Глубокая ночь. Воздух звенит — настолько тихо. Даже сверчок умолк. Сижу некоторое время в интернете, а потом отключаюсь до утра.

День прошёл как обычно, а под вечер у меня случился разговор с мужичком из здешних краев. Видавшая еще Горбачева «Волга», кожаная куртка, золотые зубы, хитрый прищур и крепкая «Ява». Делать обоим нечего, болтаем о том, о сем. Вдруг мужик возьми да и спроси меня, не случались тут со мной какие странные вещи. Я живо вспомнил про ту историю со следом, и, рискуя быть осмеянным, выложил ее. «О, — говорит мужик, — значит, брат, она заходила». Удивляюсь: «Какая такая она, кто это?». «Ты что, — отвечает, — про эту заправку ничего не слышал? Скверное дело вышло, скажем прямо. А как все было? Работал тут раньше паренек. С полгода назад где-то. Обычный такой хлопец, тихий только. Смурной. Ну так вот, случилась эта история глубокой осенью. Приехала к нему на заправку девушка. Уж не знаю, как оно да что, да только зря она мимо не проехала. Уморил ее паренек. Обесчестил, а потом задушил ее, беднягу, а сам удавился. На следующий день их нашли. Она — на тахте, и он на люстре висит. Такие дела, браток. Я тут часто мимо езжу, но всякий раз новое лицо наблюдаю — не задерживается тут народ. Что и сказать — дурное место… Да ты не бойся, Бог не выдаст — свинья не съест».

Что тут сказать, я внушился. Пробрало, да так, что мурашки табуном по спине пробежали. Горячо поблагодарил мужика за интересную небылицу на сон грядущий, мысленно пожелав ему ни дна, ни покрышки, тот осенил меня тремя перстами и отчалил. А я остался. Маялся без сна долго. Заварил чай с мятой, без удовольствия полазал по интернету, тут сон меня и сморил.

… Снова поле. По полю бежит девушка. Белое легкое платье, темные волосы. Наблюдаю за ней некоторое время, потом замечаю их. Снова черные тени. Руки перед собой, неторопливо плывут в море ржи. Тишина. Девушка бежит, не видя дороги, она ужасно напугана. Она спасается. Я понимаю — тени преследуют вовсе не меня. Следующая сцена: жертва спотыкается, белое платье тонет во ржи, и фигуры тихо склоняются над ней.

Просыпаюсь.

«Приснится же такое», — думаю. Еще раз поминаю вчерашнего селянина, будь он неладен, потягиваюсь и выхожу по утренним делам.

Тогда же я нахожу на дверной ручке своей каморки привязанную к ней красную ленту. Обливаюсь холодным потом в догадках, откуда это могло взяться и чьи это дурные шутки. Неужели вчерашний собеседник? Нет резона — делать ему нечего, кроме как городских стращать. Хотя… кто его знает.

Словом, день я провел в сомнениях и опаске, стараясь разговорить любого, кто заезжал ко мне. Одиночество давило, мешало, грузило. Начало смеркаться, и стало вовсе не по себе. Обычно в это время никто уже не приезжает, а тут что-то громко треснуло со стороны дороги. Ветка под колесом? Но я не слышал шума мотора. Напрягся, превратившись в слух. В воздухе набухла тишь. Мимо тяжелым бомбардировщиком прожужжал комар. Я схватил телефон и стал набирать номер друга, чтобы отвлечься. Не абонент. Ладно, другого… Гудок, еще гудок…

И тут тишину прорвал истошный, дичайший женский крик со стороны поля. От неожиданности выронил телефон, замер, ни жив, ни мертв, полностью обалдевший. Такого я даже в фильмах ужасов не слышал, не то, что на глухой заправке в тотальной изоляции. Я глянул на руки. Дрожат. Еще бы, мать твою! Снова крик! Уже ближе… Совсем близко от меня. У меня начиналась паника. Не зная, куда спрятаться, сел на пол у окна. Чтобы не увидело. Оно ведь по мою душу здесь? Домой хочу. Куда угодно, только не здесь оставаться. Тихо… Тишина страшнее. Что она в себе таит? Невыносимо.

Сидел так минуты две. Сердце выстукивало «Имперский марш», пальцы вцепились в старый ковер. Ушла? Черта с два я встану. Надо будет — заночую на полу. С места не сдвинусь.

Твою мать! Забыл закрыть окна! Оно же через окна полезет! Вдруг?..

Тут, словно в подтверждение моим мыслям, прямо над головой донесся сиплый всхлип. Как будто кто-то хочет вдохнуть, и не получается. Я влип в стену. «Панночка померла», — некстати пронеслось в голове. Наверху всхлипнуло еще раз. Как завороженный, я поднял голову и взглянул на окно. Пусто. Закрыл лицо руками, спрятал голову в коленях, затрясся как осиновый лист. Сиплое харканье раздалось снова, уже у входной двери. Не знаю, зачем я это сделал, но не удержался, припал к ковру и устремил взгляд на зазор между дверью и полом. В щели виднелись изящные белые ступни, чуть тронутые синевой. Мать Господня…

Тут мой взгляд выхватил оброненный прежде телефон. Лежит себе на полу — можно дотянуться. Надо сфотографировать — промелькнула в голове идиотская мысль. Призрак, пойманный на камеру — это же сенсация! И все равно, что не все поверят — я-то буду знать правду. Охваченный азартом, перед которым отступил даже ужас, я ловко метнулся за телефоном, вооружился паршивенькой камерой, приник к полу, — ноги все еще там; синюшные, черные каемки огрубевших ногтей — сделал пару снимков. Тут же полез в галерею проверять, что получилось… А ничего. Дверь есть, пол, в щели — пустота. Как будто ничего и не стоит сейчас передо мной.

Холодный пот вновь заструился по спине, сердце предательски стучало на всю каморку. Жажда сенсации улетучилась, оставив наедине с тем, что стояло за дверью.

Снаружи снова захрипели, а затем случилось то, что добавило мне седин. Дверная ручка дернулась! Сперва легонько, как будто ее пробовали на ощупь, затем настойчивее, наглее. Что-то с силой сотрясло дверь, она застонала петлями, а я чуть не отдал Богу душу. Отдал бы все на свете сейчас, лишь бы ЭТО ушло. Я стал шарить глазами по комнате, лихорадочно соображая, что бы смогло помочь в борьбе за жизнь. Нет, нет, нет, все не то! Не закидаю же я ее банками с газировкой и мусором из урны!

Стоп! Урна. В нее-то я и выкинул красную ленту, привязанную к дверной ручке. Неспроста привязанную, в этом сомнений уже не оставалось.

Стараясь не издавать ни звука, я тихонько прополз к мусорному ведру, наклонил его. Вот она, злодейка, алеет сверху. Осторожно взял ленту двумя пальцами. Снаружи затихли. Затаив дыхание, чиркнул зажигалкой. Пламя занялось быстро, поползло вверх. Шелк чернел на глазах с мерзким писком. Огонь пожирал его, не оставляя даже пепла. Комната наполнилась запахом жженого тряпья. Я брезгливо отбросил догоравший клочок ткани на ковер, вовсе не удивившись тому, что вскоре от орудия убийства не осталось и следа. «Огонь очищает все», — вспомнилось почему-то. Я сидел на полу в кромешной тиши и обреченно ждал, что будет дальше, потому что ничего больше придумать не мог.

И тут из-за двери раздался смех! Чистый девичий смех. Он был настолько счастливым, звонким, словно лесной ручей, что на душе сразу посветлело. Я взглянул на дверь, уже зная, что за ней никого нет. Смех звучал, удаляясь, и я понемногу приходил в себя. Угроза миновала.

Кое-как я досидел до утра, а потом с первой попуткой добрался до города. С работы, естественно, ушел.

Часто размышлял с тех пор о той ночи. Что стало с той девушкой? Обрела ли покой или до сих пор наводит ужас на стоянку? И жаль, конечно, что на снимках ничего не отразилось. Но испытывать судьбу и искать новые приключения пока не тянет. В глушь я больше — ни ногой.

Мёртвый дом

Автор: Анна Чугунекова

История, которую я хочу рассказать, произошла с одной знакомой мне семьёй в 2007 году. Я жил в загородном доме, а они были моими соседями. Представляли из себя такую милую типичную пару молодых людей с детьми. Этакая приличная семья, у которой всё идёт по правилам и размеренно. Никаких потрясений. Утром отвезти детей в школу, пойти на работу, вернуться к семи часам, по дороге забрав детей из школы, потом сесть всем вместе ужинать. «Сдохнуть можно от такого спокойствия», — часто думал я, наблюдая за их размеренной жизнью. Я часто видел их лица в окне, когда они садились за стол вечером. Не то чтобы я подглядывал, просто поздно возвращался с работы и не мог удержаться от соблазна заглянуть в вечно приоткрытое окно (а их всё-таки надо занавешивать). Тем более, у меня самого нет семьи — хоть посмотреть, как другие люди живут, хе-хе.

Только, как оказалось, не всё было так гладко. Как-то раз ночью я проснулся от душераздирающего крика, доносящегося из соседнего дома. Я сначала хотел спать дальше, так как не в моей натуре лезть в чужие дела, но больно уж крик затянулся. Совесть иметь надо.

Я встал, оделся и вышел из своего дома, выстраивая в голове ругательства, которые сейчас выплеснутся грязным потоком на головы бедных соседей. Но этого не произошло, и вот почему: когда я подошел к калитке соседей, последние вылетели оттуда пулей, чуть не сбив меня с ног. Я был ошарашен их видом: в ночнушках, лица белые. Дети за меня схватились и стали плакать. «Да что, чёрт возьми, тут происходит?» — подумал я, а сам спокойным тоном спросил, обращаясь к женщине:

— Что случилось? Я слышал крики.

— У нас в доме кто-то есть! — заговорила женщина скороговоркой, заплетающимся от волнения языком. — Я… я сначала слышала, что кто-то на кухне ходит… страшно стало, пойти проверить боялась… затем слышу — кто-то по лестнице поднимается и дверь в комнату детей открывает… потом Катерина, дочка, закричала. Так страшно было! Я сразу побежала к ним, и мы выбежали.

— Вы никого там не видели? — спросил я.

— Нет, дети выбежали из комнаты, а я её не проверяла… Я очень боюсь, надо позвонить в полицию, — сказала она, тревожно поглядывая на дом.

Очевидно, её страх прошел, уступив место беспокойству. Я посмотрел на детей, все ещё дрожащих от страха, и спросил:

— А где их отец?

— Он сегодня работает в ночную смену, — ответила женщина.

— Идите в мой дом и вызовите полицию, а я пока проверю ваш дом, — сказал я и передал ключи соседке. Она удивленно посмотрела на меня, в её глазах была благодарность. Взяв под руку своих отпрысков, женщина ушла.

Впервые я остался с этим домом наедине. Темные тона не особо ему шли — он выглядел мрачным. Я помнил времена, когда он был белым, серым — каким только он не был! Только вот почему-то никто в нём не задерживался долго. Я посмотрел на пустые окна и открытую дверь, и мне вдруг показалось, будто дом тоже смотрит на меня, приглядывается.

«Это ловушка», — сказал внутренний голос.

«Какого черта? Чего мне бояться?» — спросил я сам себя. Обычно это работало, но не в этот раз. У человека, как и у животных, есть инстинкт самосохранения. Я не знаю, что на меня нашло в ту минуту, но я испугался. Испугался неизвестности. Боялся, что на меня сейчас глядят глаза мертвецов — они смотрели из каждого темного угла этого дома.

— Черт возьми, я уже не ребенок, — произнес я вслух. — Со мной ничего не случится. Надо просто проверить дом.

Я решил делать по шагу в секунду и на каждый шаг повторял про себя: «Я не боюсь мертвых… я не боюсь мертвых… я не боюсь мертвых… бояться надо живых… я не боюсь мертвых…».

Пока шел, я смотрел на асфальтовую дорожку и считал шаги. Вдруг я увидел, что асфальт озарился отблеском — в одном из окон зажегся свет, хотя со слов соседки дома никого не было. Я смотрел в освещенное окно и никого за ним не видел.

«И всё-таки там кто-то есть, — предательски шептал внутренний голос. — И он не боится, что его найдут. Он ХОЧЕТ этого».

Я остолбенел. Теперь я уже точно решил, что до приезда полиции не буду ни черта проверять. Я застыл в двух шагах от двери. Сама ситуация казалась мне абсурдом. Взрослый мужик боится зайти в дом, потому что с детства боится увидеть призрака!

«Если это грабитель, то почему он включил свет?» — подумал я.

Щёлк. Свет выключился.

«Какого черта?» — подумал я и сделал несколько шагов назад.

Я всё ещё ничего не видел в кромешной тьме, но кожей чувствовал, что на меня смотрит мертвец.

Щёлк. Свет включился.

От увиденного в окне у меня чуть не случился удар. Там стояла моя умершая три года назад сестра. Она смотрела на меня остекленевшими глазами и улыбалась мертвой улыбкой.

Щёлк. Свет потух.

Я побежал со всех ног к своему особняку. Забежав к себе, я почувствовал себя лучше, но ненамного. Моя соседка (её звали Лиза) смотрела на меня со страхом и беспокойством.

— Воды, пожалуйста, — сказал я, опираясь на свой кухонный гарнитур и тяжело дыша. Сердце стучало так, что я боялся, как бы у меня не случился инфаркт.

Должно быть, мое лицо было столь бледным, что дети снова начали плакать. Я взял себя в руки и постарался улыбнуться. Но, видимо, получилось плохо.

— Мама! — кричала Катерина.

Лиза вошла в кухню со стаканом воды (колонка у меня находилась на улице, поэтому ей пришлось выйти) и подала его мне. Я пил долго и мучительно, не хотел, чтобы вода кончалась, потому что уже видел на лице Лизы немой вопрос. Осушив стакан и увидев, что Лиза вот-вот меня спросит, я пресек вопрос:

— Вызвали полицию?

— Она уже едет, — сказала она. — Вы проверили дом?

Я ответил голосом, который словно принадлежал не мне, а другому человеку:

— Эм-м… не вижу в этом необходимости… полиция же всё равно приедет.

Лиза недоверчиво и обеспокоенно посмотрела на меня. Я отвел взгляд — не хотел, чтобы она прочитала всё в моих глазах. В этот момент я не ручался за здоровье своей психики.

Через десять минут приехала полиция и обшарила весь дом в поисках вора. Но никого там уже не было. Я знал? что они ничего не найдут, потому что «вором» была моя умершая сестра! Полиция ещё полчаса прочесывала округу, расспрашивала соседей, в первую очередь меня. Не было и речи о том, чтобы рассказать им о том, что я видел. На типичный в таких ситуациях вопрос, не видел ли я что-нибудь подозрительное, я ответил, что нет. Но в памяти так и всплывал образ улыбающейся страшной неземной улыбкой и смотрящей на меня покойницы.

Полиция, так и не найдя никаких следов, уехала по своим более важным делам, возможно, смеясь по дороге над нелепой ситуацией с «невидимым» вором. Только мне и соседской семье было не до смеха. К семи часам утра приехал глава семейства — Михаил (как представился он мне позже). При виде отца семья приободрилась, и все они вернулись в этот дом. Я же старался не смотреть на него, особенно на верхние окна.

После этой безумной ночи я стал плохо спать. Как только закрывал глаза, то сразу видел мертвецов. Лишь спустя месяц смог нормально жить. Да и соседи вроде успокоились, вернулись в свою колею. Михаил после этого случая везде расставил камеры и сигнализацию, так что все могли спать спокойно. И я был доволен — никто ночью не кричал, а я не видел трупы в окнах. Жизнь удалась!

Но спустя месяц как-то днем кто-то стал стучаться ко мне в дверь. Причём стук был уверенный и сильный. Кто-то настойчиво пытался буквально пробить мою дверь. Я подошел к ней и посмотрел в глазок. Черт, да это же Лиза!

— Что-то случилось?— спросил я.

— Да. Можно мне, пожалуйста, воды? — сказала она непривычно жалобным голосом.

«Ну, дожили! Что, своей воды мало? Или вкус другой?» — подумал я, но дверь всё-таки открыл.

Лиза улыбнулась. И эта улыбка показалась мне такою жуткою, нечеловеческою, что дрожь пробрала меня с головы до ног, но я быстро с этим справился и жестом предложил войти. Второй раз просить не пришлось — Лиза вошла и без приглашения пошла в гостиную, ни разу не обернувшись, всё с той же застывшей улыбкой на лице.

«Ну, отлично, теперь я ещё и должен воды ей наливать! А она знай себе ждёт в гостиной!» — ругался я мысленно, держа путь на кухню. Всё это казалось мне странным. Иррациональность происходящего не давала мне покоя, пока я набирал в кружку воды.

Было жарко, окно кухни было открыто. Пели птицы, стояла прекрасная погода. Я слышал голоса соседских ребятишек, играющих в догонялки, и…

Стоп! Что это?

Я застыл, прислушиваясь к голосам, и не мог поверить. Лиза была там! Она была за забором, играла с детьми.

Я выронил стакан из рук. Всё мое тело было словно парализовано. Я не мог шевельнуться. В голове у меня был только один вопрос: КТО СИДИТ У МЕНЯ В ГОСТИНОЙ?

Я не помню, как выбирался из своего дома — вроде бы через окно кухни выпрыгнул. Проверять, кто сидит в моей гостиной, я, конечно же, не стал. Я побежал к соседям и просто попросил у них телефон, вызвал такси в город. Больше в свой загородный дом я не возвращался.

Теперь я живу в городе, где людей побольше, а мертвецов поменьше. Соседи, насколько я знаю, через какое-то время тоже съехали оттуда. Люди говорили, что причиной было умопомешательство. Причем групповое. «Они, дураки, думали, что дом населен призраками!» — смеялся мой знакомый. И, чёрт меня побери, я смеялся вместе с ним. Может, даже громче него.

Чешуя

С начала марта в наше отделение на северо-западе Москвы начали поступать сообщения о пропаже людей. Первые два случая не вызывали какого-то особенного интереса, так как подобное случалось и ранее, и достаточно часто, но начиная с третьего за весь месяц заявления дело начинало принимать нежелательный оборот. Учитывая тот факт, что все случаи пропажи были зафиксированы приблизительно в одной и той же области, между четырьмя параллельно проходящими улицами, следовало говорить о серийном похитителе или даже о целой группировке; впрочем, наш следователь по особо важным делам, крайне компетентный и уже умудрённый сединами и тридцатипятилетним опытом работы в органах, предполагал не похищения, а убийства. После четвертого случая он взял это дело под личный контроль, оставив своему первому заместителю все свои прежние дела. Я, как проходивший под его началом практику стажёр, был немедленно подключен к расследованию и везде сопровождал своего учителя. Честно говоря, более профессионального, знающего толк в своей работе и умеющего эти знания передать другому человека я ещё в своей жизни не встречал, а помимо всего прочего, это был ещё и блестяще образованный человек и отличный собеседник. За всё время стажировки ему попадались несколько действительно сложных дел, которые должны были бы повиснуть «глухарями» на нашем отделении, однако он, несмотря ни на что, находил-таки преступников и каким-то непостижимым образом раскалывал их на первом же допросе. Думаю, если бы не он, то раскрываемость в отделении упала бы минимум вдвое, а то и в три раза. Однако это дело встало у него самой настоящей костью в горле, после которой такой бывалый сотрудник без каких-либо объяснений подал прошение о переводе в райотдел какого-то захолустья километрах в пятистах от нашей Москвы.

Поначалу нам абсолютно не везло — похитителей никто не замечал, жертвы пропадали глубокой ночью, в тёмных, безлюдных дворах и подворотнях, коими наш район изобилует, поэтому после прочесывания района в отдел мы вернулись ни с чем. Впрочем, с лица моего учителя не сходила какая-то странная ухмылка, будто он знал или догадывался о чем-то, чего никто из нас знать не мог, но делиться своими соображениями он отнюдь не спешил. Мы безрезультатно опрашивали народ, искали связь между жертвами, наведывались в местные притоны, кабаки и прочие «злачные заведения», патрулировали район по ночам — все было безрезультатно, никаких следов. С каждым поступающим заявлением мой учитель все больше и больше мрачнел и все позже и позже уходил с работы. Я видел, как невозможность уловить проклятого (или проклятых) выродка буквально пожирает его изнутри. После поступления шестого заявления о пропаже он поссорился с женой и теперь практически жил в отделении, разбирая старые дела и пытаясь найти хоть какую-то зацепку, в чем я иногда ему помогал, поражаясь фанатичной преданности своему делу.

Наконец, после полутора месяцев постоянных пропаж людей и безрезультатных поисков, на седьмом похищенном в наши руки попала бесценная улика — камера наблюдения продуктового магазина, расположенного на одной из четырёх улиц, зафиксировала момент самого похищения: к девушке двадцати трёх лет от роду, выходившей из магазина около двух часов ночи, только она отошла от самого магазина на достаточно далёкое расстояние, подлетели двое неизвестных, один из которых сразу вколол ей в шею какой-то препарат, отчего она моментально опала на руки второго похитителя, после чего они за несколько секунд погрузили её в багажник так же стремительно подъехавшей машины и умчались прочь. Действие это длилось не больше тридцати секунд, и я невольно восхищался профессионализмом похитителей. Я также обратил внимание на то, как мой учитель воспрял духом после того, как увидел это — потухший было огонёк в его глазах разгорелся с удвоенной силой, он перестал сутулиться, даже морщины на лбу, казалось, немного разошлись. Он вскочил со стула, схватил пиджак и резким кивком позвал меня с собой, и уже через полчаса мы находились в здании управления ГАИ, чтобы просмотреть записи с дорожных камер в том районе. Это было очень сложным и муторным занятием, которое лично мне чрезвычайно надоело спустя всего лишь три часа, но мой начальник пересматривал видеозаписи практически не моргая. Где-то спустя шесть часов непрерывной работы около 11 вечера он наконец выудил нужную нам машину, и, ещё раз перепроверив, отправил данные в наш отдел с приказом немедленно прочесать весь район вдоль и поперёк, но всё же найти эту машину и установить слежку, а сам, отправив меня на помощь остальным сотрудникам, остался выяснять данные о владельце автомобиля, который, как я позже узнал, даже не числился в угоне.

Машину обнаружили на удивление быстро, и двойной удачей было то, что её хозяева в тот момент находились внутри, даже не пытаясь скрываться. Естественно, в тот же момент было проведено задержание подозреваемых, которые оказались выходцами из Таджикистана, как и полагается, без регистрации. На допросе, который мой учитель проводил лично, никто даже и не думал отпираться — они признавались во всех случаях похищения, однако наотрез отказывались говорить о местонахождении похищенных, впрочем, всё-таки указав адрес квартиры, где их держали. По их словам, они привозили людей каждый раз около пяти утра к подъезду, где их встречали сообщники и забирали жертв, после чего дальнейшая их судьба была им неизвестна. Мы сразу же вызвали оперативную группу и поехали на указанное место, оказавшееся старой разваливающейся хрущёвкой, в которой обитал самый настоящий сброд вроде алкоголиков, наркоманов и полубезумных старух. Именно там, на третьем этаже, за самой обычной дверью семь человек пропали бесследно и неизвестно, сколько пропало бы ещё.

В квартире, несмотря на позднее уже время, горел свет и около окна периодически мелькали тени, так что мы решили входить сразу, без объявления окружения и предложения сдаться, так как нас, вероятно, никто не ждал. Детали операции по захвату я опущу, так как никакого сопротивления оказано не было, поэтому сразу перейду к увиденному, так сильно поразившему меня, что мне пришлось взять больничный на месяц и уехать прочь из этого ужасного места в глухую деревню, где у меня жили бабушка с дедушкой, только бы оказаться подальше от всей этой истории.

Итак, войдя в квартиру, мы обнаружили там то, чего никак не ожидаешь увидеть в грязной старой хрущёвке на окраине Москвы — самую что ни на есть настоящую церковь или, лучше сказать, языческое капище, логово отвратительного и богомерзкого культа: стены были украшены абсолютно непереводимыми надписями на неизвестном ни нам, ни приглашённым потом экспертам по древним наречиям, языке, повсеместно висели монструозные конструкции из кошачьих, собачьих и коровьих костей, в которых были закреплены свечи из красного воска, нещадно коптившие всё вокруг, а посередине комнаты, вероятно, служившей когда-то гостиной, стоял массивный, килограмм двести, каменный алтарь, весь, от основания до верха покрытый кровью, как старой, так и совсем недавней. Двое из вошедших оперативников от шока выронили папки, а я на минуту, признаюсь, потерял сознание, так как увиденное поразило меня до глубины души — около алтаря лежала большая куча начисто обглоданных, разбитых, высосанных человеческих костей, на которой покоилась маленькая, около тридцати сантиметров высотой, статуэтка, изображавшая жуткого, невероятно отвратительного и чужого всему людскому монстра — нечто среднее между рыбой и амфибией, оно имело пару вполне гуманоидных, покрытых чешуёй рук, а пасть его была полна острейших, хоть и мелких зубов. Мне почему-то показалось, что он должен быть громадным, со скалу ростом, не знаю, почему. Это, видимо, и был предмет поклонения пойманных нами преступников, так как изображение на алтаре, еле видное из-за огромного наслоения крови на него, было абсолютно идентичным дьявольской статуэтке.

В соседней комнате меня вырвало — там мы обнаружили полусъеденное тело девушки, пропавшей последней. Кажется, она ещё дышала, когда мы только вошли. На ней не было живого места, отсутствовала правая нога, и ещё больший ужас вцепился в мою душу тогда, когда криминалист, бледный и дрожащий, заикающимся голосом сообщил нам, что её рвали на части зубами, причем, судя по прикусу, зубы были не человеческие. Никто из нас никогда ранее не видел ничего подобного — и пусть никто более не столкнётся с таким ужасом, который пережили мы, стоя в полуосвещённой квартире на окраине громадного города, возле залитого кровью алтаря и полусъеденного тела, в котором почему-то продолжала биться жизнь.

Девушка умерла спустя пятнадцать минут после нашего появления — как позже заявил патологоанатом, всё время она находилась в сознании и умирала в страшнейших муках, какие только можно себе представить, а её ногу, начисто обглоданную, нашли через неделю в лесопосадке около трассы неподалёку от Москвы. Все пойманные (а их было пять человек) отрицали своё причастие в убийствах и каннибализме — последнее подтвердил и анализ их желудков. Все они были людьми достаточно низкого интеллекта, зачастую даже с умственными и психическими отклонениями, так что только двоих удалось отправить на пожизненное в колонию строгого режима, а остальные попали в психиатрическую лечебницу на тот же срок. Сразу после этого дела мой учитель подал прошение о переводе и в день перед отъездом он пригласил меня к себе домой, для того, чтобы объяснить наконец своё решение, чего я упорно от него добивался.

То, что я узнал от него, окончательно добило меня и вынудило уехать в глушь подальше от этого места. Он говорил о том, чего сознательно не указал в рапорте, о том, что следовало утаить от мягкотелой общественности, иначе не удалось бы избежать самой настоящей паники. Он говорил о том, что в той маленькой комнате он видел следы лап с перепонками, как у уток, только в разы больше и с громадными когтями, от которых везде по полу остались маленькие, но заметные опытному глазу дырочки. А ещё он сказал о сильном рыбном запахе, который, хоть и перебивался трупной вонью и благовониями, которые жгли эти полоумные культисты, но всё-таки был заметен, и о том, что жители дома видели какую-то другую машину, в которую из подъезда, минут за двадцать до приезда полиции сели трое странных людей, один из которых, самый большой и сгорбленный, нелепо ковылял, будто он был мертвецки пьяным, а то и вовсе прыгал, хотя те двое, которых арестовали на квартире, утверждали, что скрылось только двое из их сообщников. И главное, что он хотел мне показать, то, что заставило его прекратить официальное расследование этого дела, и, по его словам, лишило всякого душевного спокойствия и нормального сна вплоть до самой смерти — громадную, с полкулака величиной чешуйку, которую он нашел около тела девушки в ту самую злополучную ночь.

Глаша

Глаша была блаженной. У таких людей возраст трудно определить. Нельзя сказать наверняка, сколько им лет — тридцать-сорок, а может уже и все шестьдесят. Время почти не отражается на их лицах, протекая сквозь них. Но мне, в мои восемь лет, она казалась глубокой старухой.

Закутанная в тряпье, Глаша постучалась к нам в дом в том, далеком уже, январе семьдесят третьего года. Я был дома один и не слишком понял, о чем она невнятно бормотала, разобрал лишь то, что пришла к моей бабушке. Гостья уселась на табуретку у двери и с любопытством рассматривала меня. Я тем временем, как радушный хозяин, поставил чайник на плитку, вытащил из буфета варенье, из холодильника — масло, криво-косо нарезал хлеб. Пригласил за стол. Она прошла, не раздеваясь, лишь сняв шапчонку и уличную обувь — старые, растоптанные бесформенные чуни. С ужасом заметил, что на грязных босых ногах не хватало пальцев, а те, что были, торчали розовыми култышками без ногтей.

Чайник засвистел, я поставил его на стол и налил чаю в большую кружку. Глаша взяла кусок хлеба, не торопясь, с наслаждением стала пить горячий чай, закусывая его хлебом. Когда кружка опустела, подозвала меня к себе и вынула из-за пазухи какую-то несвежую тряпицу. Развернув, достала из нее кусочек сахара с налипшим к нему сором — нитками, грязью, кусочками махорки, и протянула мне. Я вежливо отказался от такого угощения. Не обидевшись, так же аккуратно завернула его в тряпицу и убрала. Пересела к печке, что-то бубнила негромко про себя, приоткрыв печную дверцу, кутаясь в свои обноски. Мне стало скучно, и я ушел в другую комнату, стал листать какую-то книжку. Как она ушла, честно сказать, и не заметил. Видел я ее тогда в первый и в последний раз в жизни.

Вечером рассказал бабушке о странной гостье и получил крепкий сухой подзатыльник.

— За что? — возмутился я. — Принял гостью, сидел с ней за столом. А то, что ушла, так не моя же вина.

— За то, что не взял сахар, — ответила бабушка и, помолчав немного, рассказала мне историю Глаши.

Во время войны вся семья ее умерла от голода. Такое в наших краях бывало редко, в деревнях всегда были крепкие связи — последним с соседом поделятся. Но они жили на дальнем хуторе, куда зимой было трудно добраться. Когда весной приехали родичи, то нашли только пять могилок и Глашу. Она всех и похоронила. Как смогла хрупкая женщина выдолбить могилы в мерзлой земле, осталось загадкой. Вот тогда умом и тронулась. Ушла и всю оставшуюся жизнь не останавливалась нигде больше чем на одну ночь. Люди заметили — она не видит разницы между знакомыми и незнакомыми, родными и чужими.

Но вот что интересно, поговаривали, Глаша заходит только в те дома, где живут хорошие люди. Не постучится в богатый дом, где живет начальство, а все больше по скромным избам, но куда заходила — там обязательно после ее визита людям не то, чтобы счастье приваливало, но вот болезни и плохие вести с тех пор эту семью обходили стороной. Уж как зазывали в разные места, однако куда пойти и к кому зайти решала сама. Ходила в жутких обносках, пытались люди ее одеть, но она всегда отказывалась и если брала, то самые негодящие вещи.

Однажды встретил ее зимой на дороге начальник райпотребсоюза. Вспомнив наставления жены и тещи, привез к себе, несмотря на протесты. Глаша ни есть, ни пить в том доме не стала. Чуть ли не силой отобрали у нее хозяева старые вещи, надели приличное пальто, шапку и валенки. Она ушла тут же, не задерживаясь. Выйдя со двора, все сняла и, как была, босой пошла по снегу. Тогда и поморозила ноги.

Кусочки сахара, завернутые в платочек, носила с собой всегда. Вот только угощала ими крайне редко, брали сахар у нее всегда с благодарностью, вроде как благословение было. Делиться тем кусочком было нельзя, кому дали — тот и должен съесть.

Через два года бабушка со мной отправилась в дальнее село к родственникам. Сначала долго ехали на автобусе, а потом шли по дороге, пока нас не подхватила попутка. Приехали уже затемно. Попив чаю, стали укладываться спать. Бабушку устроили на кровати, а меня с каким-то мальчишкой уложили прямо на столе. Столы в деревнях были большие. На полу никто не спал, да и холодно было внизу.

Засыпая, слушал разговор бабушки со старушкой, двоюродной сестрой моего деда. Разговор зашел о Глаше, умерла она год назад. Замерзла прямо на обочине у дороги, по которой шла, присела отдохнуть, да так и не встала. Нашли на следующее утро. Лицо было спокойное, даже словно улыбалась.

Родственница сокрушалась, что юродивых больше нет и не будет. До Глаши был старик — Проня, его все боялись, ругался страшно, проклясть мог. Еще раньше — Лизавета-убогая, добрая душа. До нее — одноглазая Акулина. Сколько помнит — всегда были юродивые, а вот сейчас перевелись. Не к добру это. Так и заснул под старушечьи причитания.

Когда много лет спустя, летом 97 года я приехал домой, бабушка уже умирала. Последние дни мы постоянно дежурили в больнице. Рак легких. Как все женщины у нас, пережившие войну, она много курила — все больше «Беломор». Сигареты с фильтром воспринимала как баловство. Бабушка похудела страшно, хотя и раньше была сухощавой, но во что превратилась — пугало, кожа да кости. По-прежнему не могла без курева. Зажигала папиросу, делала затяжку и начинала задыхаться. Несмотря на протесты врачей, я курил у нее в палате папиросы, чтобы она могла вдохнуть хотя бы немного табачного дыма.

Сознание у бабушки туманилось, силы уходили, постепенно восприятие мира сужалось. Она перестала узнавать знакомых, потом родственников, остались только ее дети — моя мама и дядя. Даже нас, своих внуков, уже почти не узнавала. Зато стала жаловаться, что в палате много людей, они толпятся и не уходят, не дают спать. Кого-то она признавала, с кем-то говорила. Сердилась, что не приходит муж. Нет, она помнила, что он погиб сорок с лишним лет назад, но если к ней приходят давно умершие люди, то почему не приходит он?

В тот вечер 12 августа я был у нее в палате. Скоро должна была приехать мама, сменить меня. Вдруг бабушка попыталась привстать и почти внятно сказала: «Здравствуй, Глаша, как хорошо, что ты пришла, — в тот момент я даже не понял, с кем она здоровалась. — Проходи, присаживайся, прости, чая у меня нет». Потек разговор, бабушка вслушивалась в тишину, что-то отвечала еле слышно. Потом заснула впервые за несколько дней, не задремала беспокойно, а именно заснула. Дыхание было тяжелым, но спокойным. Ночью позвонила мама: «Бабушка ушла, так и не проснувшись». Тут же помчался в больницу. Там была обычная суета, как бывает в таких случаях. Собравшись уже уходить из палаты, обратил внимание — на прикроватной тумбочке лежала серая тряпица. Развернул ее. И увидел пожелтевший от времени кусочек сахара…

Холодильник

Вовка всегда был странным парнем, не то чтобы ненормальным — просто другим. Профессорский сынок, рыхлый и неуклюжий — именно таким я представлял Пьера Безухова. Он жил в престижной институтской сталинке, у папы была черная Волга и катер на лодочной станции. В первом классе мы с ним из селитры, серы и активированного угля синтезировали порох. В четвертом — сделали, руководствуясь журналом Юный Техник, телескоп и с моего балкона наблюдали в перевернутом виде за бурной жизнью соседней студенческой общаги. В пятом — нарисовали на двойном тетрадном листе порножурнал — по мотивам собственных наблюдений, и изобразили на последней странице кривую роста проституции в СССР, согласно нашим прогнозам параболически рвущуюся вверх в период с 84 по 90-й год. В общем — не ошиблись, но скандал получился знатный. Папа-профессор получил нагоняй по партийной линии, а меня, безотцовщину, перевели в параллельный класс.

Разлука нам не помешала. В 7-м классе мы научились делать деньги на своих идеях — запустили в школе лотерею Спортлото 3 из 16-ти, рисуя билеты под копирку все на тех же тетрадных листках и продавая их по 10 копеек. Спалили нас свои же, когда после пяти тиражей никто так и не выиграл, а мы довольные и счастливые, ходили по школе с полными карманами мелочи. Дело имело общегородской резонанс — ученики лучшей школы в городе извлекают нетрудовые доходы за спиной учителей и парторганизации. На этот раз мне пришлось перейти в другую школу, но и там мне пообещали, что девятого класса я не увижу как своих ушей. Вовка же опять вышел сухим из воды, единственный минус — ему запретили со мной общаться, чтобы избежать дурного влияния улицы. На том и разошлись.

А потом, году эдак в 87-м, его отец исчез. Просто пропал. Поговаривали, что он занимался какой-то секретной тематикой, и его то ли забрали в один из закрытых городков, то ли он сбежал в Америку — все по той же причине. Мать же — преподаватель истории КПСС, родившая его на 40-м году жизни, как-то сразу осунулась, постарела и, не дождавшись, пока сын закончит школу, тихонько померла. Как Вован жил до настоящего времени, я не знаю, но месяц назад он нарисовался в моем подъезде, изрядно погрузневший, с гнилыми зубами и неряшливо одетый — завозил барахло в убитую однушку на втором этаже. Вещей было не много: диван, пара стульев, отцовский письменный стол — старинный и добротный, куча картонных коробок с тряпьем и книгами да холодильник. Древний, пузатый, ржавый понизу и загаженный тараканами. Грузчиков не было — поэтому я всё так хорошо и запомнил — руками.

— Забегай вечерком, обмоем чем бог послал, — сунул Вовка мне грязную и потную ладонь, — все-таки лет двадцать не виделись.

Полагая, что этим вечером господь особо не расщедрится, все необходимое я закупил сам и заявился к новоселу часов около девяти, известив жену, что вернусь поздно и пьяным. Благо что рядом.

— Вот еще пузырь, положи в холодильник — вспомнил я после того, как прогресс-бар на первой бутылке уверенно приблизился к середине.

— Да он у меня не холодит.

— А нахера ж ты его припер-то?

— Давай еще по одной, помянем моих и расскажу.

— Ну, царство небесное, не чокаемся...

Выпили. Помолчали. Закусили. Закурили и откинулись на спинки стульев.

— Ладно, Вован, колись, что там у тебя с рефрижератором?

— Понимаешь, он не совсем холодильник, точнее не холодильник вообще. Он старый, ты видел. Его дед мой покупал еще. Он тоже, кстати, пропал — в 56-м. Дурная история вышла. Ты знаешь, наверное, тогда с культом личности боролись, и институт наш переименовали. Был имени Сталина — стал имени Орджоникидзе. А помнишь памятник, между стадионом и летней столовой? Там стоял до этого Иосиф Виссарионович. Гипсовый, крашеный под бронзу. Его потом сняли и спрятали где-то в подсобке за энергофаком. А через месяц привезли Орджоникидзе. Тоже из гипса и тоже крашеного. Ну так дед — он ректором был, послал кого-то вечерком с кувалдой — чтобы Сталина разбить и вывезти помаленьку. Так этот дурень в потемках и запутался — оба усатые, оба в сапогах — и расхерачил в крошку дедушку Серго. А рабочим-то все равно, кого ставить — поставили опять Джугашвили. Потом, когда торжественно тряпку стянули, никто почти толком и не понял, кто стоит. Но нашлись благодетели, настучали, мол, ректор — сталинист. В общем, к деду пришли на следующий день. А он зашел на кухню — и исчез. Зима была. Окна заклеены, а деда нет — пропал.

— Так а холодильник-то причем?

— Да ты слушай, не перебивай. Ты ж помнишь, пока мои живы были, у нас два холодильника было? Этот и новый. Так что интересно — мясо и скоропортящиеся продукты мать всегда держала в старом. А он даже в розетку не всегда включен был. И ничего не пропадало! Я по малолетству не заморачивался, почему так, а потом уже все закрутилось, стало не до того. Хату я проебал очень быстро — попытался заняться бизнесом. Жить-то надо было. Развели короче: занял у бандитов, не вернул вовремя, включили счетчик, ну ты в курсе. Мне остался только папин стол — я его соседу оставил. Сам потом в Москву уехал, занимался там херней всякой. Кирпич клал, плитку. На прокорм хватает, и откладывал по чуть-чуть. Вернулся вот полгода назад. Квартирку прикупил. Заебался просто я по съемным хатам и съемным бабам. Своего чего-то хочется. Семьи, уюта…

— Ты это, с темы то не съезжай, — я разлил по новой, — ну давай!

— Ну дак о чем я? Так вот, батя-то у меня тоже на кухне пропал. Он занимался какой-то фигней военной, и мы никогда не нуждались, а тут вдруг перестройка, все сыпаться начало, темы их перестали финансировать. Отец переживал, пытался кооператив какой-то открыть — но это не его, не получалось ничего путного. Он попивать стал. А как-то ночью, помню, я не мог заснуть долго, отец на кухне сидел, курил, подливал себе помаленьку. А потом затих. Я поссать вышел, заглянул — а его нет. Холодильник открытый только.

— Ну и что ты думаешь? При чем тут холодильник?

— Расскажу сейчас. Наливай. Вот что я думаю. Это не холодильник — это портал. Знаешь, почему в нем продукты не пропадают?

— Ну?

— Потому что у него внутри время не движется. Я проверял — часы на ночь оставлял. Стрелка секундная останавливается. Вынимаю — идут. Электронные часы кладу — тоже цифры стоят. Мясо в нем не портится, газ из открытого пива не идет!

— Ну и че? Может, у него покрытие какое-нибудь бактерицидное или магнитное.

— Какое в жопу бактерицидное? Шестьдесят лет дрындулету. Да пойдем посмотрим. Я его, кстати, сегодня только забрал. У соседа, у которого мой стол хранился, дай ему бог здоровья — с мусорника приволок, когда новые хозяева выкидывали.

Мы ломанулись на кухню. Посреди тесной шестиметровой хрущевской кухоньки стоял ОН. Похожий на старый советский холодильник ЗИЛ, но раза в полтора больше. Я потянул на себя горизонтальную, с потемневшим никелевым покрытием, ручку и тяжелая дверца с сочным чмоком открылась.

— Вот, смотри — Вовка оттеснил меня мощным торсом, запустил секундомер на телефоне и положил его на среднюю полку.

Цифры замерли.

— Погоди! — я протиснулся к холодильнику и аккуратно взял мобильник. Секундомер стоял. Глядя на экран медленно начал вынимать руку. Где-то на границе камеры крайняя правая циферка лениво перекинулась и, ускоряясь, превратилась в мигающий серый прямоугольник. Вслед за ней рванули остальные. Занес телефон обратно. Будто погруженный в густую вязкую жидкость, секундомер нехотя остановился.

— Я думаю, — Вовка закрыл дверцу, — и дед, и отец через него ушли. Не знаю, правда, куда. Надо узнать, как он включается.

— А ты в розетку его втыкать не пробовал?

— Да пробовал, толку нет. Компрессор не гудит — да и нафига ему гудеть-то?

— Может контакт пропадает — зачем ему провод такой прикрутили, квадрата четыре, да небось медью, духовку электрическую вешать можно.

— Смотри, — он воткнул вилку в розетку.

Холодильник молчал. Я вновь открыл дверцу. Тишина. С опаской покрутил ручку управления температурой. Ничего. Засунул голову. Никаких ощущений. Взревевший в кармане брюк мобильник заставил меня подпрыгнуть и ударится головой о дно морозилки. Жена.

— Да блять... Да, слушаю.

— Че ругаешься, ты когда домой? Второй час ночи уже. Малая без тебя не заснет, ты же знаешь.

— Ладно, ладно, иду. Пять минут.

— Вовик, давай завтра. Я после работы заскочу — возьмем тестер, прозвоним.

— Давай, посошок и топай.

Наскоро распив половину второй бутылки, мы распрощались.

Назавтра, вернувшись с работы, я первым делом постучался к Вовану. Тишина. Звоню. «Абонент временно недоступен». Ну да ладно. Поднялся к себе, второпях поужинал и, захватив тестер, опять спустился на второй этаж. Никого. Вышел в ларек, взял пиво и вернулся домой. Сел на кухне.

— Тут в обед забегал сосед наш новый, сполошный такой, оставил вот тебе, — жена положила передо мной сложенный вчетверо листок бумаги и ключ. На бумажке тупым карандашом было накарябано следующее:

«Я нашел, как его включать. Все очень просто. Проверил на кошке. Все получилось. Теперь попробую сам. Меня тут ничто не держит. Холодильник не выключай, чтобы я мог вернуться. Последи за квартирой. Удачи, Вова».

— Вот же псих! — я схватил ключ и понесся вниз.

В квартире царил относительный порядок — следов вчерашней пьянки не было, все барахло аккуратно сложено в углу единственной комнаты. «Портал» тухло желтел на том же месте, где был оставлен вчера, даже дверца приоткрыта. Внутри пусто. На трезвую голову и при дневном свете вчерашний разговор показался мне полным бредом. Холодильник как холодильник. Свалка по нему плачет. А я-то хорош тоже.

— Эх, Вовчик, подъебщик старый... Развел как пацана. Хату купил и опять в Москву свалил. И меня же заинтриговал, чтобы приглядывал, значит. Зато квартира пустая есть, мож приведу кого. И то хлеб.

С такими мыслями я захлопнул дверцу холодильника, закрыл форточку, погасил запальник в газовой колонке и, закрыв квартиру, поплелся к себе.

А в субботу было вот что: я проснулся в полдевятого утра от гулко разносящихся по подъезду ударов. Вышел на кухню. Перед подъездом стоял милицейский «Бобик». Пока я умывался и пил кофе подъехал еще один, а затем скорая. Интересно...

Я оделся, взял ключ и спустился вниз. Дверь Вовановой квартиры была выбита, на входе стоял мент и никого не пускал вовнутрь. Соседка Михална с первого этажа захлебываясь рассказала мне, что ночью их стало заливать, они долго стучали в закрытую квартиру, а потом вызвали милицию. Ментов не было, и ее муж перекрыл в подвале стояк. Под утро пришел кто-то из домоуправления, приехал участковый и выломали дверь. Квартира была пуста. На кухне лопнул шланг, питающий колонку, и холодная вода хлестала всю ночь. Кто-то отключил холодильник, открыл дверцу и оттуда вывалился Вовкин труп, скрюченный как эмбрион. Как он туда уместился, и зачем залез — одному богу известно.

— Я ж его видела, как он въезжал. Дородный такой мужчина, кучерявый, белокожий. А тут смотрю — он, точно он, только голый, синий почти, кожа в пупырышках. Как цыпленок замороженный в вакуумной упаковке. С ума сошел, точно тебе говорю. Это хорошо не убил еще никого, прости господи.

Потом я успел перекинуться парой слов с Лехой — участковым, и он рассказал, что труп был абсолютно свежим, без каких то следов окоченения и разложения, свежим но холодным — потому что холодильник был включен, и судя по количеству наледи в морозилке, довольно давно. А причиной смерти предварительно ставят асфиксию, т.е. удушение. Оно и не мудрено, в таком-то объеме. А еще позже приехала Газель, и туда какие-то люди в штатском погрузили само орудие убийства. Квартиру, понятное дело, опечатали — до появления наследников. К обеду шоу закончилось, зрители разошлись, и ноги сами принесли меня к ларьку. Купил девятку, пару бутылок. Попросил, чтобы не из холодильника...

Мама ищет меня

Не так давно в одном из подмосковных частных домов случилось ЧП. Строение сгорело дотла, оставив после себя лишь кучу пепла и запах гари. Все произошло так быстро, что приехавшей пожарной бригаде оставалось лишь затушить догорающее деревянное ограждение, на которое перекинулось пламя. Несколько дней пытались установить причину пожара, а после было вынесено официальное заявление, что дом сгорел в результате неаккуратного обращение с газовой плитой.

Среди трудно различимых остатков, напоминающих однородную черную массу, был обнаружен блокнот в толстой кожаной обложке. По невероятной случайности огонь не задел желтые листы бумаги, а лишь обуглил выпирающие края. Содержимое блокнота спустя пару дней было опубликовано на одном из малоизвестных новостных сайтов. Тот, кто поместил запись, представился как один из членов пожарной бригады, но имени своего не назвал. Провисев всего несколько часов, запись была удалена. А, спустя еще какое-то время, сам сайт перестал работать и не работает посей день.

* * *

30 МАРТА 2014

Всю ночь я слушаю, как из спальни родителей доносился мамин кашель. Папа несколько раз выходил на кухню, за водой. Но маме не становится лучше. Сейчас все затихло и я, наконец, могу поспать. Завтра тяжелый учебный день, нужно высыпаться.

31 МАРТА 2014

Сегодня приходил доктор. Долго находился в маминой комнате, а после о чем-то громко ругался с папой. Папа велел мне сидеть у себя и не выходить. Когда все стихло, папа зашел в мою комнату и сказал, что доктор ушел. Он обнял меня и весь вечер мы сидели вместе, смотрели мультики. Он сказал, что мама скоро поправится.

1 АПРЕЛЯ 2014

Папа разбудил за несколько минут до будильника. Вел себя странно. Сказал, что я могу не ходить в школу сегодня. Папа сказал, что мама заболела и что ее лучше не тревожить. Мы позавтракали, а после он разрешил поиграть мне в компьютер. Сам отправился в спальню к маме.

Доносилась какая-то возня, но я старалась не обращать на это внимание. Вечером мы с папой ходили гулять. Он был очень молчаливый. Постоянно вздрагивал при громких звуках. Когда я пыталась спросить, как дела у мамы, он сразу переводил тему. Когда я спросила последний раз — накричал на меня.

2 АПРЕЛЯ 2014

Утром я проснулась оттого, что папа стоит напротив моей кровати и пристально смотрит на меня. Я очень испугалась. Он начал расспрашивать, не заходила ли я в мамину комнату. Долго задавал один и тот же вопрос. Убедившись, что меня там не было — накормил завтраком и отправил в школу. Я заметила белое пятнышко на его виске. Как будто он седеет. Папа ведет себя очень странно. Мне страшно.

Вернувшись из школы и пообедав, я отправилась учить уроки. Папа оставил записку, что он ушел в магазин. Проходя мимо двери их спальни, в щели внизу я увидела двигающуюся тень. Это мама ходит по комнате. Наверно ей уже становится лучше, но я пока не заходила к ней. Папа сказал, что не нужно её тревожить. Позже он вернулся. Вечером мы поужинали, а после снова вместе смотрели мультики. Он уже не такой задумчивый. Только руки трясутся.

3 АПРЕЛЯ 2014

Меня разбудил какой-то крик. Я даже не поняла, кто кричал, так как он оборвался, стоило мне принять сидячее положение. За окном еще темно, не знаю, сколько сейчас времени. Встала с кровати, хотела выйти посмотреть, но не успела дойти до двери, как вошел папа. Бледный и с безумным взглядом. Держал одну руку за спиной, как будто что-то прятал. Я начинаю его бояться. Велел мне ложиться спать дальше и ушел. Я так и не уснула.

Когда рассвело и будильник, наконец, зазвенел, встала и пошла умываться. Папы дома не было. Проходя мимо их спальни, снова увидела тень снизу. Почему мама не лежит, раз она больна? Из комнаты доносится какое-то металлическое лязганье и щелчки. Захотела заглянуть. Уже взялась за ручку двери и собралась открыть, как раздался хлопок из прихожей. Это папа вернулся из магазина. У него что-то с рукой, она перевязана бинтом. Папа сказал, что упал. У него очень уставший вид, как будто он не спит ночами. Я его не узнаю.

Позавтракала, отправилась в школу.

Возвращаясь домой, я видела, как папа заносит что-то в дом. Что-то завернутое в черный пакет. Увидев меня, он поспешил вовнутрь. Дома странно пахнет. Запах как будто железа. Папа слоняется по дому и что-то шепчет себе под нос. На меня никак не реагирует. Даже когда я заплакала, просто прошел мимо. Сегодня мы без ужина. Я выучила уроки, легла спать. Когда же мама поправится?

4 АПРЕЛЯ 2014

Папа разбудил. За окном темно. Впервые вижу, как он плачет. Он велел пойти умыться и принять душ. По возвращению на моей кровати меня ждало платье, которое я надеваю по праздникам. На мои вопросы папа ответил, что я, наконец, могу увидеть мамочку. Мама проголодалась и я могу покормить ее. Я обрадовалась. Взяла свой блокнот, что бы показать мамочке свои записи.

Когда я оделась, папа подошел, взял меня за руку и повел в их комнату. По дороге я вспомнила, что в холодильнике лежит мороженое и решила, что надо угостить мамочку. Хотела сходить на кухню, но папа не разжал руки. Теперь уже, крепко держа, он тащил меня. Мне стало очень страшно. Я заплакала, но ему было все равно.

Подойдя к двери, он опустился на одно колено передо мной. Он сказал: «Солнышко. Будь ласкова с мамочкой, она все еще больна. Но сейчас ты покормишь ее и ей обязательно станет лучше». Он открыл дверь, с силой толкнул меня в комнату и закрыл дверь за моей спиной.

Я упала и, поднявшись, сразу же повернулась лицом к двери, крикнув папе, что он забыл дать мне еду. Но в ответ звучал лишь папин плач, напоминающий какой-то вой.

Здесь так неприятно пахнет. «Мамочка?» — спросила я. Где-то в другом конце комнаты, за кроватью, послышались звуки движения, сопровождавшиеся металлическим лязганьем, которое я слышала раньше. «Мама?» — повторила я. Тишина.

Зажимая одной рукой нос, я сделала шаг вдоль стены и, нащупав рукой выключатель, щелкнула им. Свет зажегся всего на секунду. Этого хватило, чтобы я, наконец, увидела свою маму.

Она стояла в нескольких метрах от меня и тянула ко мне испачканные кровью руки. Ее шея была застегнута в собачий ошейник, который острыми шипами впивался ей в шею. От ошейника к стене тянулась толстая металлическая цепь, не дававшая ей дотянуться до меня. Теперь понятно, что за звук я слышала из этой комнаты.

Ее глаза... это не были глаза моей мамочки. Красные, налитые кровью, бешеные, наполненные ненавистью и злобой. Рот так же был перепачкан кровью. Когда она разомкнула губы, я увидела длинные, острые, тонкие, местами отсутствующие зубы. Ими она издавала громкие щелчки, смотря прямо на меня. Я, наконец, поняла. Мамочкина еда — стоит прямо перед ней. Нарядная, в платье.

От страха я попятилась и опустила глаза. На полу валялись обглоданные останки какой-то собаки и доктора, что приходил к нам несколько дней назад. Рядом лежали клещи и вырванные острые зубы. Думаю, папочка таким образом пытался вылечить маму. Думаю, у него ничего не получилось. Мама очень голодна.

Как я и сказала, прошла всего пара секунд, как мама махнула рукой и задела люстру. Вместе со звоном стекла комната вновь погрузилась в темноту. В темноту, из которой часто-часто звучали щелканья зубами.

Я упала на колени и попыталась выползти отсюда. Осколки впивались и резали мои колени, но я не чувствовала боли. Дверь была заперта. Папа запер меня здесь. Я поползла в сторону, пока не уткнулась в шкаф. В их комнате стоял огромный деревянный гардероб. Открыв его, я заползла вовнутрь и закрыла за собой дверь. Спустя какое-то время щелчки прекратились.

4 АПРЕЛЯ 2014 (НЕСКОЛЬКИМИ ЧАСАМИ ПОЗДНЕЕ)

Я сижу в шкафу. Слушаю тяжелое мамино дыхание. Звон цепи. Я знаю, она пытается освободиться. На улице уже светло. Через щель открывается небольшой обзор на дверь в комнату. С негромким скрипом она открылась, и в комнату вошел папа. С его появлением снова раздались щелчки. Мамочка очень голодна.

Папа пытается говорить с ней. Он спрашивает, почему она не поправляется, почему она все еще голодна? Он же скормил ей их дочь. Он же скормил меня! Мама ничего не отвечает, только щелкает зубами и издает хриплые звуки, напоминающие рычание собаки.

Я чувствую запах газа. Папа просит у нее прощения и говорит, что это единственный выход. Я поняла, что он хочет сделать.

В этот момент раздался какой-то шум. Папа упал на спину, и мамочка набросилась на него. Значит, ей все-таки удалось освободиться. Она начинает обгладывать его лицо и тело. С легкостью рвет плоть и отделяет кости друг от друга. Я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не закричать. Я знаю, что будет со мной, если я закричу. Внезапно мама вздрогнула и замерла. Она подняла голову и огляделась вокруг. Я думаю, случилось нечто ужасное. Мама вспомнила, что где-то в доме должна быть я. Не поднимаясь на ноги, на руках и ногах, она рывком выбежала из комнаты.

А я сижу в этом гардеробе и пишу. Хорошо, что мой блокнотик со мной. Я слышу, как мама бегает по дому и щелкает зубами. Она ищет, не зная где я, но зная, что я где-то рядом. Может быть, она чует меня?

Запах газа стал совсем резким. Рядом с изуродованным папиным телом лежит его зажигалка, которую он так и не успел зажечь. Думаю, у меня получится.

* * *

На этом запись заканчивается.

Под обломками было найдено два тела. Тела принадлежат мужчине и девочке. Тело женщины найдено не было.

«Навари борща!»

У меня был друг, и он мне рассказывал одну историю. Было это в Мариуполе, на Украине. На окраине города в частном секторе жили у него прабабушка и бабушка. Так вот, прабабушка долго и мучительно умирала. Уже все устали провожать её в другой мир и ждали — скорей бы отошла... Ну, старенькая уже прабабушка, лет сто десять. Одуванчик. И никак не умрёт.

И вот сидит однажды бабушка у изголовья, а прабабушка вдруг открывает глаза и говорит:

— Навари борща!

Ага, так и говорит отчётливо — навари борща. Бабушка ошарашенно спрашивает:

— Куда ж тебе борща-то, с минуты на минуту богу душу отдашь, да и доктор сказал не кормить, зачем тебе борща?

— Борща хочу, и баста, — отвечает прабабушка и сердито смотрит на бабушку. Рука поднялась с кровати, и указательный палец показал вверх:

— Навари борща!

А бабушка своё твердит, не идёт варить борщ.

Прабабушку силы вскоре покинули, и она отошла в мир иной. А лицо у неё так и осталось сердитым, и палец указательный оттопыренным остался. Так и похоронили. Поплакали, помянули, как полагается, и спать легли. На дворе стояла тихая украинская ночь. Где-то вдали выли собаки, и за печкой стрекотал сверчок.

Вдруг стук в окно костяшками пальцев: «Тук-тук». Сначала бабушка подумала, что показалось — кто же ночью во дворе с собакой может стучать в окно? Но стук повторился и раз, и два, и три. Бабушка встала и подошла к окну. То, что она увидела, сделало её волосы полностью седыми. За окном, как ни в чём не бывало, стояла прабабушка в погребном белом саване и грозила пальцем:

— Наварила борща? — спрашивает. — Дай, не то я тебя съем!

Бабушка, едва не теряя от ужаса сознание, прошептала:

— Возьми борща на летней кухне, там целая кастрюля, — и, сказав это, она упала на пол без сознания.

Очнулась бабушка на полу от крика петуха. В окно светило солнце, и ночное происшествие казалось страшным сном. Но когда она пришла на летнюю кухню, ужас вернулся к ней снова: кастрюля со сваренным вчера борщом была пуста. Только обглоданная говяжья кость лежала внутри. Собаке больше всего не повезло — она наблюдала воочию процесс поедания борща мёртвой старухой. Её нашли в будке, она вся скукожилась и жалобно скулила.