Статистика ВК сообщества "Маргинальная философия"

∆ Творчество, жизнь и самоубийство Юкио Мисимы ∇

Гл. персонажи большинства романов М. оказываются физически или психологически увечными, их привлекают кровь, ужас, жестокость или извращенный секс... Идеолог ультраправых кругов, М. выступал за возрождение верноподданнических традиций, проповедовал фашистские идеи...
©Большая Советская Энциклопедия

Выдержки из статьи крупного япониста Г. Чхартишвили

⋓ Интересы Мисимы были поистине неохватны и одним писательством не исчерпывались. Он был режиссером театра и кино, актером, дирижировал симфоническим оркестром. Занимался кэндо («путь меча» – национальное фехтовальное искусство), карате и тяжелой атлетикой, летал на боевом самолете, семь раз объехал вокруг земного шара, трижды назывался в числе наиболее вероятных претендентов на Нобелевскую премию. Наконец, в последние годы жизни немало толков вызывало его фанатичное увлечение идеей монархизма и самурайскими традициями; он создал и содержал на собственные средства целую военизированную организацию – «игрушечную армию капитана Мисимы», как ее именовала насмешливая пресса.

⋓ В серьезных исследованиях – как японских, так и зарубежных,– политическая мотивировка самоубийства писателя либо отметается начисто, либо ей отводится роль второстепенная. Весьма популярна версия «синдзю» – о двойном самоубийстве влюбленных, которое издавна окутано в Японии романтическим ореолом. Дело в том, что вместе с Мисимой сделал харакири один из его последователей, двадцатипятилетний студент Морита, а в произведениях раннего периода (романы «Исповедь маски» и «Запрещенные цвета») сильны гомосексуальные мотивы. Эту версию особенно охотно подхватила падкая на пикантности пресса, но людям, хорошо знавшим Мисиму в зрелом возрасте, она не кажется правдоподобной.

⋓ Прекрасное и Смерть всегда являлись частями неразрывного равенства. Это стержень, на который нанизывается весь жизненный путь Мисимы, все его творчество. В тридцать восемь лет он писал <…>: «Я начинаю понимать, что юность, цветение юности – ерунда и стоит немногого. Но это вовсе не означает, что я с приятностью ожидаю старости. Остается лишь одно: смерть – мгновенная, вездесущая, всегда стоящая рядом. По-моему, это единственная подлинно соблазнительная, подлинно захватывающая, подлинно эротическая концепция».

⋓ «...Огромное наслаждение доставляло мне воображать, будто я погибаю в сражении или становлюсь жертвой убийц. И в то же время я панически боялся смерти. Бывало, доведу горничную до слез своими капризами, а на следующее утро смотрю – она как ни в чем не бывало подает мне с улыбкой чай. Я видел в этой улыбке скрытую угрозу, дьявольскую гримасу уверенности в победе надо мной. И я убеждал себя, что горничная из мести замыслила меня отравить. Волны ужаса раздували мне грудь. Я не сомневался, что в чае отрава, и ни за что на свете не притронулся бы к нему...» Мисима вспоминает, как подростком его приводили в эротическое возбуждение картинки, на которых были изображены кровавые поединки, вспарывающие себе живот самураи и сраженные пулями солдаты.

⋓ В 1948 году Мисима писал (вот он, голос «сидящего внутри чудовища»): «Мне отчаянно хочется кого-нибудь убить, я жажду увидеть алую кровь. Иной пишет о любви, потому что не имеет успеха у женщин, я же пишу романы, чтобы не заработать смертного приговора».

⋓ Мисимой овладевает новая идея: «Создать прекрасное произведение искусства и стать прекрасным самому – одно и то же».

⋓ Роман «Золотой Храм», написанный в 1956г., можно назвать эстетическим манифестом Мисимы. В 1950 году послушник буддийской обители в приступе безумия сжег храм Кинкакудзи – самый знаменитый из архитектурных памятников древней японской столицы Киото. Мисиму, всегда считавшего, что гибель делает Прекрасное еще более совершенным, не могло не потрясти это событие. Роман - попытка обосновать возможность жизни без Прекрасного, попытка спастись, уничтожив, удалив из мира Красоту. Мисима упрощает своему герою эту задачу, воплотив Прекрасное во вполне конкретном объекте, сделав идеал предметным.

⋓ В 1959 году выходит роман «Дом Киоко», который писатель назвал своим «исследованием нигилизма». Он писал: «Персонажи мечутся, повинуясь зову своих склонностей, профессий и сексуальных влечений, но в конце концов все дороги, сколь бы извилисты они ни были, приводят к нигилизму».

⋓ Харакири, средневековый способ самоубийства, как нельзя лучше подходил для целей Мисимы, сочетая в себе и кровь, и невыносимые страдания. А поскольку харакири считалось привилегией самурайского сословия, истинно японским «изобретением», то, для того чтобы прибегнуть к нему во второй половине двадцатого столетия, требовалось стать крайним, фанатичным националистом. Вот дорога, которой отныне пойдет Мисима.

✙ Никто уже не расскажет, что ощущал Мисима в самый торжественный день своей жизни, – так сказать, что происходило «за кулисами». «На сцене» же занавес поднялся ровно в 11.00 25 ноября 1970 года, когда из машины, остановившейся во дворе столичной военной базы Итигая, вышел затянутый в опереточный мундир «Общества щита» писатель Юкио Мисима. На боку у него висел старинный, XVI века, меч. Сопровождали «центуриона» четверо молодых людей в точно таких же мундирах. Гостей провели в кабинет коменданта базы генерала Маситы. В 11.05 по сигналу своего предводителя студенты скрутили генерала и забаррикадировали дверь. Мисиме, обладателю пятого дана по фехтованию, не составило труда отбить мечом два вторжения растерянных, ничего не понимающих штабных офицеров (при этом несколько человек он легко ранил – пролилась первая кровь этого кровавого дня). В 11.30 требование террористов собрать во дворе солдат гарнизона было принято. В 12.00 Мисима вышел на широкий балкон здания, взобрался на парапет и, картинно подбоченясь, замер. Жестикулируя рукой в белой перчатке, он начал произносить заранее подготовленную речь, но его почти не было слышно: над базой уже пятнадцать минут висели полицейские вертолеты; взбудораженные солдаты кричали и шумели – не могли уразуметь, зачем знаменитый писатель захватил их командира.
«Самураи вы или нет?! Мужчины или нет?! Ведь вы воины! Зачем же вы защищаете конституцию, которая запрещает существование армии?» – надсаживал голос Мисима. А солдаты кричали: «Идиот!», «Слезай оттуда!», «Отпусти командира!», «Пристрелите его!»
Через пять минут, так и не закончив речи, Мисима спрыгнул с парапета и вернулся в комнату. «Они даже не слушали меня», – сказал он своим «преторианцам». Затем расстегнул мундир, надетый на голое тело, приспустил брюки, снял с руки часы и сел на красный ковер. Один из студентов протянул ему бумагу и кисточку – Мисима собирался написать своей кровью прощальное стихотворение, как того требовал самурайский обычай. «Это мне не понадобится», – спокойно произнес он. Взял в руки кинжал и, трижды прокричав «Да здравствует император!», вонзил клинок в левую нижнюю часть живота. Закончив длинный горизонтальный разрез, он рухнул лицом на ковер. Теперь, согласно ритуалу, секундант должен был прекратить муки самоубийцы, отрубив ему голову мечом. Мо-рита, которому через минуту предстояло тоже умереть, три раза с размаху опускал клинок на еще живое тело, но попасть по шее так и не сумел. Другой студент отобрал у него меч и закончил дело: голова покатилась по полу...

Отрывок из статьи В.И. Самохваловой «Безобразное: от феноменологии явления к методологии его идентификации»

Выраженное несогласие с миром иногда выливается в прямые попытки его разрушения, уничтожения. Вариант этого описал Мисима Юкио в своем «Золотом Храме»: если его герой понимал, что не может создать ничего подобного этому прекрасному храму, то он решил хотя бы уничтожить его. Ведь это, по его мнению, уравнивает творца и разрушителя: если первый вносит что-то в мир, то второй – изымает из мира; но они оба «одинаково» участвуют в его изменении. Действительно, разрушение, деструкция – это посильный для нетворческого человека (активно нетворческого) вклад в изменение мира, заявление о себе, обозначение себя в нем, своеобразное анти-утверждение.

Позиция утверждения себя в мире путем его разрушения по-своему, конечно, действенна, однако, по смыслу, будучи противоположна позиции творения (со-творчества с Богом) мира, указывает на источник противоположной интенции, обратной божественной… И это есть безобразное. О голосе сидящего внутри человека чудовища Мисима пишет в другом своем произведении, в «Исповеди маски», герой которого признается, что способен ощущать себя действительно живущим, лишь предаваясь кровавым грезам о муках и смерти. В еще одном своем произведении, пьесе «Мой друг Гитлер», Мисима изображает, как сильная личность, художник Гитлер, растаптывая в себе все возможно человеческое, достигает высшей ступени зла. «Жить и уничтожать – одно и то же», – убежден и герой «Золотого Храма», естественно переходящий от мысли поджечь храм Кинкакудзи к мысли, что «надо уничтожить всех других людей. Для того, чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен рухнуть…». Это реальная логика психологии отрицания творчества. И за всем этим нельзя не увидеть отчетливо проглядывающую некую дьявольскую гримасу; разрушение творчества, активная реализация нетворчества чревата тотальной деструкцией и безвозвратным уничтожением.

#МаэстроПонасенковРекомендует

Леонид Липавский - Исследование ужаса

Леонид Липавский — писатель, философ и сотоварищ Хармса, Введенского и Олейникова, до сих пор гораздо менее известный, чем именитые обэриуты.

Базовым природным страхом Липавскому видится «боязнь неконцентрированной жизни». Почему человека отторгает слизь, почему пугают сегментированные насекомые или расчлененные тела? Все дело в том, что они лишены целостности, а значит, не поддаются осмыслению. Ужас по Липавскому — это утрата (само)идентификации, целостности, структуры.

В «Исследовании ужаса» Липавский, склонный постоянно каталогизировать и классифицировать реальное и выдуманное, в очередной раз проделывает эту работу — раскладывает по полочкам виды, типы и предметы, так или иначе сопряженные со страхом в его понимании. В список источников страха он включает десяток внешне отталкивающих живых существ (от осьминогов до сороконожек) и неприятных субстанций, так или иначе напоминающих слизь.

«Вещи этой консистенции замечательны тем, что одновременно и возбуждают отвращение, и сулят наслаждение. Эта двойственность есть и в том, что возбуждает половое чувство. Как будто всякое сильное наслаждение — в разрушении структуры».

Первый из главных страхов основан на консистенции, второй — лишенной цельности формы, третий же — страх перед движением. Человек неизбежно испытывает если не страх, то брезгливость по отношению к желеообразным и слизистым субстанциям, к паукам и осьминогам (и, кстати, согласно Липавскому — еще и к женской груди, отдаленно напоминающей пузырь), мечущемуся движению животных. При всем этом многообразии форм страх не собирательное имя, но собственное: из единого страха безличности произрастают другие частности.

Диана Хамис, проводя параллели между концепциями Липавского и Ника Ланда, отделяет страх от ужаса: страх — акселератор, ужас — парализатор. Различает ли в действительности Липавский страх и ужас или же эта дихотомия — продукт более поздней философии? Правдоподобнее вторая версия. Страх, ужас, боязнь семантически едины, более того — к ним добавляются еще и омерзение, и отвращение, и даже тоска.

Для концепции Липавского уместно и вполне примитивное трактование: столкновение с непознаваемым, неспособность соотнести видимое с реальностью рождают страх. Когда инструментарий эмпирического опыта не помогает осознать переживаемое, привычная картина мира рушится — и покой обращается беспокойством.

Очевидно, вдохновленный «Послеполуденным отдыхом фавна» Дебюсси, Липавский считает дневные часы особенно тревожными:

«Есть особый страх послеполуденных часов, когда яркость, тишина и зной приближаются к пределу, когда Пан играет на дудке, когда день достигает своего полного накала».

Но именно в самом спокойном времени всегда кроется страшное: ненужный звук, лишний запах, отклонение от действительности, а самое страшное — каталепсия времени, в которой Пан приравнивается к панике, а паника — к ужасу. К слову, у Липавского есть отдельный текст, посвященный категории времени: время в его понимании почти предвосхищает сингулярность Делеза.

Парадоксальным образом предельная цельность и обратная ей разобщенность объекта — проявления одного и того же явления, которое рождает одно и то же чувство. И послеполуденный ступор, как и всегда пугающая тьма, отражают одинаковый ужас — страх перед однообразием и монотонностью, которые разрушают индивидуальность.

«И тут, и там причина одна: страх перед не нашей, безличной жизнью. Сама темнота кажется живой. И если подумать, это не так уж нелепо. Что такое темнота? Это среда вокруг нас, которую мы днем видим расчлененной по практическим признакам на различные предметы разных цветов, а ночью — сплошной и черной. Она существует. А кто мне скажет, что значит существует, если это не значит живет?
Следовательно, страх темноты, это тот же страх перед оборотнем».

В. Сажин в предисловии к адмаргинемовскому изданию говорит о заметном влиянии психоанализа Фрейда на видение Липавского. Последний регулярно отсылает читателя к известным формулам: например, страх перед женскими ногами и самостоятельно существующими частями тела. <…> Однако концепция ужасного у Липавского — фактически развернутая иллюстрация к фрейдовскому unheimlich, «жуткому». Страх рождается именно тогда, когда реальность искажается, меняет привычные очертания и от того выходит за рамки привычного опыта.

Заканчивается эссе хичкоковским сюжетом — описанием чувства головокружения, которое как нельзя лучше иллюстрирует все вышеописанное:

«Поэтому головокружение чувствуется и при закрытых глазах. Наше удлиненное во все стороны тело, наши воображаемые, проецированные руки начинают как бы дрожать, слабеют и уже не могут крепко держать предметы; мир выскальзывает из них. Мир был зажат в кулак, но пальцы обессилели, и мир, прежде сжатый в твердый комок, пополз, потек, стал растекаться и терять определенность».

Ксения Грициенко

Александр Дугин - Поп-культура и знаки времени

В книгу известного философа-традиционалиста, геополитика, евразийца Александра Дугина вошли эссе, манифесты и интервью, тематически связанные с феноменом современной поп-культуры. Суждения автора полны неожиданных парадоксов, ироничного бреда и многомудрой герменевтики, разбирающей по косточкам тексты известных шлягеров. Перед читателями открывается новый Дугин - Дугин играющий, прячущий в бороде безжалостную усмешку.

● «Женщина должна страстно искать свой архетип. Ее место в революции. Если не способна на революцию, тогда на кухню. А если не хочет (или не может) ни того ни другого, тогда в исправительно-трудовую колонию».

● «Грубо говоря, наркотики надо принять только один раз, но так, чтобы уже никогда из этого состояния не выходить».

● «Пусть Запад будет пропитан наркотиками, пэдэ, вырожденцами, фриксами, уродами, мулатами, монстрами, сифилитиками и спидоносами. Это — авангард Евразии. Позитивный идеал будет предложен Западу только после радикального слома его системы, а пока нигилистическая фаза наиболее актуальна».

● «Свободу наркотиков в свободном мире. Мы же найдем иные, более традиционные и евразийские вещества».

● «Стимулировать эротику должна революция, а не химия. Мужчина должен быть мобилизован на войну, женщина — на страдание (и сострадание). Пробуждение — лучший наркотик».

● «Сорокин — неудачный, на мой взгляд, ремейк Мамлеева, подделка, конформистский дубль. Как и Пригов и совсем уже бездарная вереница «постмодернистов»».

● «Я против порнографии, особенно в смысле «порнографии образов», как это понимает Бодрийяр, но и против мещанского фарисейства. Эротика — проблема центральная для всех манифестированных существ, не только для людей. Это вопрос о сущностной двойственности всего проявленного. Поэтому нашим ориентиром должна стать тотальная сакрализация эротики. Это не противоречит ни сексуальной магии, ни монашеской практике аскетизма. Это противоречит вялотекущему рыночному буржуазному унтерменшевскому сексу, который помещается на пространстве между софт (иногда хард) порно и лицемерной «стрэйт»-моралью политически корректного большинства».

● «Мы все пляшем под дудку глобалистов. Глобализм — это фундаменталь- ный проект антихриста, который утверждает, что индивидуум будет равен индивидууму, если он лишится всех своих качественных характеристик и форм принадлежностей к различным коллективам. <…> Русские должны брать пример у тех, кто сопротивляется сатане, несмотря на его небывалую силу. Понятно, что эта борьба окончится поражением, но неверно, что человек должен всегда выигрывать. Выигрыш — это не главное... Наше видовое достоинство, христианская вера основана на смерти, на видимом поражении нашего Бога. Но от этого хуже не тем, кто в него верит, а тем, кто его распял. И спасутся те, кто не согласен жрать в «Макдональдсе», кто не согласен преклонить шею перед пятой антихриста».

● «<…> фашизм изначально был задуман как замечательная вещь, потом, правда, превратился в безобразие. Это была реакция на Просвещение, это была агония в предчувствии неумолимо надвигающегося глобализма. А глобализм — это пришествие клонов, киборгов, «шварценеггеров», царство абсолютной немощи духа, потеря сакрального знания и потеря корней».

● «И что бы мы ни говорили Константину Львовичу Эрнсту по поводу странности бесконечного показа призрачных придурков типа Баскова, Моисеева или Галкина, которые унижают наш великий народ своей тупостью, мы будем находиться «вне зоны действия сети», говорить в отключенный мобильник сами с собой... Пока не спалим саму телебашню по завету Ги Дебора. Пока мы не свернем медиакратии шею, мы будем ползать на коленях, унижены и безмолвны, а наш протест останется радиопомехами...»

● «Знаете, в двадцатом веке мы все так орали о мире и при этом уничтожили больше людей, чем когда все орали о войне. Так что лозунги «За мир» еще не означают, что мир будет. Если призывать к агрессивному сопротивлению, может быть, люди станут гуманнее...»

● «Мы, конечно, пьем кока-колу, мы вовлечены в процесс глобализации, но это идет против нашего существа, в какой-то момент срабатывает триггер, и... Короче говоря, мы хотим многополярного мира. Мы говорим это и объявляем бойкот омерзительным мондиалистским «универсальным» ценностям, которых на самом деле не существует. Каждый народ имеет свои ценности и свои напитки, и сравнивать их между собой бессмысленно. Я не люблю квас и никогда не пью его, но готов за него голову оторвать...»

Лахманн - Дискурсы фантастического

Книга известной немецкой славистки, профессора Констанцского университета Ренате Лахманн посвящена детализации литературных представлений о фантастическом в западноевропейской и русской культуре. Читателю предлагаются новаторские интерпретации произведений Э.Т.А. Гофмана и A.C. Пушкина, В.Ф. Одоевского и Э. По, Н.В. Гоголя и И.С. Тургенева, Н. Готорна и И.А. Гончарова, Х.Л. Борхеса и В. Набокова, Ф.М. Достоевского и Бруно Шульца, М.А. Булгакова и Герберта Уэллса, сочинений Сарбиевского и Грасиана, Коменского и Тезауро, а также старинных и новейших теорий литературной фантастики, обнаруживающие превратности творческого воображения и закономерности его литературного воплощения — безграничность фантазии и ограниченность риторики, обратимость вымысла и памяти, порядка и парадокса, действительности и утопии.

Нил Прайс - История викингов. Дети Ясеня и Вяза / Neil Price. CHILDREN OF ASH AND ELM. A History of the Vikings

Немногие культуры древности вызывают столько же интереса, как культура викингов. Всего за три столетия, примерно с 750 по 1050 год, народы Скандинавии преобразили северный мир, и последствия этого ощущаются до сих пор. Викинги изменили политическую и культурную карту Европы, придали новую форму торговле, экономике, поселениям и конфликтам, распространив их от Восточного побережья Америки до азиатских степей. Кроме агрессии, набегов и грабежей скандинавы приносили землям, которые открывали, и народам, с которыми сталкивались, новые идеи, технологии, убеждения и обычаи. Выдающийся археолог с многолетним опытом Нил Прайс, основываясь на результатах археологических раскопок и полевых исследований, анализирует быт и мировоззрение викингов и отбрасывает глубоко укоренившиеся стереотипы. В сопровождении ученого и неутомимого практика мы проникнем сквозь века в далекое прошлое, чтобы увидеть викингов их собственными глазами: потомками первой пары людей, детьми Ясеня и Вяза. Эта книга, переведенная на несколько языков, снабженная картами, черно-белыми иллюстрациями и цветной вкладкой, содержит превосходный обзор и анализ источников и напоминает нам о том, что прошлое одновременно похоже и не похоже на привычную нам реальность.

«В этой книге мы попытаемся взглянуть на мир глазами викингов. Мы будем рассматривать их жизни как неразрывное целое, сплавляющее религию, политику, поиск средств к существованию и все прочие аспекты бытия в общую картину реальности — то есть увидим, каким окружающий мир представлялся им самим. То, что для кого-то служит лишь историческими декорациями, на фоне которых разворачивались все завоевания и достижения викингов в большом мире, здесь составляет саму суть повествования». (Нил Прайс)

#МаргиналРекомендует

Мирча Элиаде - История веры и религиозных идей. В 3-х томах / Mircea Eliade. Histoire des croyances et des idees religieuses

Данный труд является классическим образцом исследования в области истории религии. Религиозные идеи представлены здесь не только в хронологическом порядке, но и объединены единым пониманием многообразия религиозной жизни всех культур и континентов. Элиаде виртуозно владеет методами сравнительной антропологии и демонстрирует общие тенденции в развитии религиозных идей. "Для историка религий знаменательно всякое проявление священного: каждый ритуал, каждый миф, каждое верование и каждый образ божества отражают опыт священного и потому несут в себе понятия бытия, смысла, истины".

Том 1. От каменного века до элевсинских мистерий / Tome I. De l'age de la pierre aux mystere d'Eleusis

Книга охватывает период от магических миров каменного века до религий древних цивилизаций и религии библейского откровения: "На самых архаических уровнях культуры жить, как подобает человеку, - само по себе есть религиозное действо, потому что принятие пищи, половые отношения и труд имеют сакраментальную ценность".

Том II. От Гаутамы Будды до триумфа христианства / De Gautama Bouddha au triomphe du christianisme

Второй том посвящен, пожалуй, самому драматическому и важному периоду в мировой истории религий. Его заголовок — «От Гаутамы Будды до триумфа христианства» — естественно, не охватывает экуменической широты того материала, который изложен в книге: древний Китай и эллинистический Египет, европейские варвары (кельты и германцы) и иранский дуализм — в пятнадцати главах второго тома, кажется, уместилось все богатство религиозного развития Старого Света.

Том III. От Магомета до реформации / De Mahomet a l'age des Reformes

Книга представляет религии и их традиции от конца древнего периода до позднего Средневековья, и далее до Реформации и Просвещения.
Работа включает также дополнительные главы по религиям Древней Евразии, Тибета, по магии, алхимии и герметической традиции.

^^Мирча Элиаде — румынский, французский и американский философ, философ культуры, религиовед, историк религий, этнограф и писатель. Получил всемирную известность как исследователь мифологии, «религиозного символизма, ритуалов, магии и оккультизма, шаманизма, древней техники экстаза, мифов, архаического сознания и способа мышления». Профессор Чикагского университета с 1957 года, гражданин США с 1966 года. Автор более 30 научных, литературных и философских трудов, переведённых на 18 языков мира. Полиглот: свободно владел десятью языками (румынским, французским, немецким, итальянским, английским, ивритом, фарси, санскритом, пали, бенгали). Из его работ по истории религии наиболее ценными являются труды, посвящённые шаманизму, йоге, космогоническим мифам. Также исследовал переход от мифологического описания мира к историческому.

^^^содержание можно найти в комментариях под фото

#ВасилРекомендует #ДугинРекомендует

4 книги, критикующие идеи марксизма

Хайек Ф. А. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма
Хайек Ф. А. фон. Дорога к рабству
Поппер «Открытое общество и его враги»
Поппер К. Нищета историзма

∆ Понятие «страха» у Аристотеля ∇

Эстетические возможности страха анализировал еще Аристотель в «Поэтике», на много веков опередив современных психологов. Описывая в своем трактате формы и функции искусства, а также механизм его воздействия на душу «реципиента», философ отводит особую роль жанру трагедии, которая «благодаря состраданию и страху совершает очищение… аффектов» (в другом переводе – «страстей»). Момент наивысшего эстетического переживания, вызванного созерцанием мук и гибели героя и способствующего избавлению зрителя от низменных черт характера, Аристотель называет катарсисом, и считает его достижение одной из главных задач искусства, которое он в целом рассматривает через призму его дидактических возможностей.

Автор «Поэтики» полагает страх необходимым и действенным компонентом общего эстетического воздействия трагедии на публику. Зритель может достичь состояния катарсиса за счет бессознательного отождествления себя с героем трагедии, по сюжету терпящим бедствия и несущим наказание за свои пороки, которые одновременно присущи и самому зрителю; таким образом, герой, принимая смерть, искупает и грехи тех, кто созерцает его муки и сопереживает им. Страх в этом процессе выполняет функцию катализатора эстетических реакций аудитории: чем ужаснее уготованные герою муки, тем больше сострадания они вызывают и тем глубже будет нравственное очищение зрителей трагедии (другие формы искусства, по мнению Аристотеля, уступали этому жанру по степени облагораживающего воздействия на публику).

При этом философ призывал сочинителей избегать изображения отталкивающих и отвратительных событий или явлений непосредственно на сцене, предлагая оповещать зрителей о произошедших несчастьях или «злодеяниях устами свидетелей (второстепенных персонажей), а не шокировать непосредственным воссозданием картин насилия.

Отрывок из книги
По. Лавкрафт. Кинг. Четыре лекции о литературе ужасов
Оксана Васильевна Разумовская

∆ Эдмунд Бёрк об ужасном как источнике возвышенного и о возможностях саспенса ∇

«Эдмунд Берк в своем сочинении «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757) трактует возвышенное как источник наиболее сильных наших аффектов. «Все, что каким-либо образом устроено так, что возбуждает идеи неудовольствия и опасности, другими словами, все, что в какой-либо степени является ужасным или связано с предметами, внушающими ужас или подобие ужаса, является источником возвышенного; то есть вызывает самую сильную эмоцию, которую душа способна испытывать. Я говорю: самую сильную эмоцию, так как убежден, что идеи неудовольствия гораздо сильнее идей, возбуждаемых удовольствием». Если в аристотелевской модели мира центральной категорией эстетики было понятие прекрасного – то есть разумного, гармоничного и целесообразного – то Берк считает объекты, которые попадают под определение прекрасного, недостаточно действенными в плане пробуждения наших аффектов, и формулирует новую эстетическую программу, построенную вокруг понятия возвышенного. Он переосмысляет аристотелевское представление о катарсисе как о рассудочном, «головном» проживании сильных страстей, выдвигая ему на замену понятие восторга, вызванного созерцанием возвышенных объектов и нахождением в возвышенных состояниях».

«Перечисленные Берком источники возвышенного – тьма, неизвестность, огромные размеры и т. д. – составляли основу художественного мира практически любого романа ужасов, написанного в Англии в XVIII–XIX веках».

«<…> в перечень наиболее действенных способов достичь состояния возвышенного у Берка входят чередование аффектов и контраст угрожающего и умиротворяющего».

«Самый весомый вклад в развитие готической традиции и – шире – литературы ужасов Берк внес описанием эстетического потенциала саспенса – особого психологического состояния, связанного с неотвратимой, но при этом неопределенной угрозой, мучительной неизвестностью относительно сущности, размера и формы нависшей над человеком опасности: «Для того, чтобы сделать любую вещь очень страшной, кажется, обычно необходимо скрыть ее от глаз людей, окутав тьмой и мраком неизвестности… Когда мы полностью представляем размеры любой опасности, когда мы можем приучить наши глаза к ней, страхи намного уменьшаются».

Главный закон саспенса, озвученный Берком и составивший основу эстетического принципа всей литературы ужасов (и – впоследствии – некоторых жанров кинематографа, в частности триллера), гласит: наглядное, неотвратимое, буквальное изображение ужасного никогда не сравнится по своему воздействию с ужасами воображаемыми или подразумеваемыми: «…самое живое и вдохновенное устное описание предметов, которое я могу дать, возбуждает весьма неясную и несовершенную идею их; но в этом случае в моей власти возбудить при помощи описания эмоцию более сильную, чем я мог бы вызвать наилучшей картиной». Фантазия всегда ярче и богаче факта, так как она безгранична».

«Вальтер Скотт, благосклонный читатель готических романов и автор нескольких мистических рассказов, выражал полное единодушие с Берком: «В художественном произведении сверхъестественные явления следует выводить редко, кратко, неотчетливо, оставляя описываемое привидение настолько непостижимым, настолько непохожим на нас с вами, чтобы читатель и предположить не мог, откуда оно пришло или зачем явилось, а тем более не составил себе ясного и отчетливого представления об его свойствах».

«Берк видит потенциал возвышенного не в самом предмете, а в способе его описания».

«Эдмунд Берк был не единственным мыслителем XVIII века, который стремился разработать эстетическую идеологию, противостоящую неоклассицистической, с ее диктатом пользы, здравого смысла и правдоподобия. Берковская, и шире – предромантическая философия искусства боролась против ограничения свободы чувствования, против рамок, в которые индивидуума вгоняли строгие просветительские каноны и догматы. Берк пытался описать такой механизм эстетического переживания, который позволил бы человеку посредством искусства преодолеть собственную социальную и духовную ограниченность, и испытать новый экзистенциальный опыт, приобщающий его к тайнам мироздания. Именно этот механизм возьмут за основу многие писатели Нового и Новейшего времени, избравшие для себя стезю литературной готики, мистики и фантастики всех родов».

Отрывок из книги
По. Лавкрафт. Кинг. Четыре лекции о литературе ужасов
Оксана Васильевна Разумовская

✓ Мишель Фуко - История безумия в классическую эпоху

Фуко - один из самых влиятельных французских мыслителей XX века, философ, теоретик культуры, историк - рассматривает в этой работе феномен безумия в европейской культуре XVII -XIX веков. Институт изоляции умалишенных, юридические акты и медицинские трактаты, художественные и литературные образы, народные суеверия - как понималось и воспринималось безумие в классическую эпоху? Каковы истоки психологического опыта безумия в XX веке? Как сформировались современные понятия сумасшествия и душевной болезни?

✓ Надзирать и наказывать

Более 250 лет назад на Гревской площади в Париже был четвертован Робер-Франсуа Дамьен, покушавшийся на жизнь короля Людовика XV. С описания его чудовищной казни начинается "Надзирать и наказывать" - одна из самых революционных книг по современной теории общества. Кровавый спектакль казни позволяет Фуко продемонстрировать различия между индивидуальным насилием и насилием государства.

Фуко (Foucault) Мишель (1926-1984) - французский философ-постструктуралист, ставивший целью описание механизмов порождения текстов, форм знания, самоидентификации.
Тема сексуальности - сквозная линия «Истории сексуальности» (глобальный труд, задуманный шеститомным, Ф. успевает подготовить только три). Сексуальность сама по себе не существует и не противостоит как «биологическое» культурному; это - опыт, возможность которого задается социумом - в том числе и через семью. Особенностью современного опыта, восходящего к 17 в., является то, что при видимости молчания в нем происходит интенсивное умножение дискурсов, отслеживающих содержание этого опыта во всех его тонкостях, - дискурсов-удовольствий, которые формируются властью. Это приводит к образованию основных персонажей современного общества: истеричной женщины, мастурбирующего ребенка, супругов-производителей и взрослого извращенца. Опыт сексуальности не противостоит опыту брака, а непосредственно производится из последнего. Сексуальность - сфера наиболее интенсивной реализации властных стратегий как дискурса.

В работе «Надзор и наказание» (1975) и в первом томе «Истории сексуальности» - «Воле к знанию» (1976) Ф. противопоставляет классическому представлению о власти (наличие властвующего и подчиненного; негативный характер - подчинение, запрещение, принуждение; привилегия государства) - «генеалогию власти», которая описывает современную власть - скрытую, распыленную и даже противоречивую, которая реализуется неразрывно со знанием, организует социальное пространство по принципу «всеподнадзорности» - каждый потенциально/реально под наблюдением, должен постоянно следить за собой (социальная «оптика»). Таким образом, власть дисциплинирует и нормирует индивидуальное поведение (социальные «физика» и «физиология»). Несмотря на то, что власть реализуется во всем пространстве социума, в любом учреждении идеальным пространством ее остается тюрьма, которую Ф. исследует и на практике - он создает «Группы информации о тюрьмах», что оказывает большое влияние на философскую и социологическую мысль во Франции и в других странах. Ф. говорит о том, что индивидуальное не является независимым, но формируется в человеке властью, дабы изучать и контролировать его. Специфические практики власти конституируют тело человека (посредством наказания, описаний удовольствий). Даже сознание человека выстраивается «научными дискурсами», одновременно прививающими признание власти в любом качестве. Власть т.обр. порождает познающего, способы познания и само познаваемое. Власть - и это главное - порождает то, что индивид противопоставляет власти.