Статистика ВК сообщества "ВОСПОМИНАНИЯ ВЕТЕРАНОВ"

Ушёл на фронт мальчишкой, ему не было 17 лет, был наводчиком. 30 марта 1945 года в бою оторвало руки. Ему тогда не было и 20 лет. 70 лет без рук живёт ветеран.
Преклоняемся перед его мужеством и терпением! Низкий поклон Вам до земли, Дедуля! Живите долго! 🏻

После войны семья наша почти два года кочевала по разорённой войной Украине, так как воинская часть отца восстанавливала разрушенные немцами аэродромы. На одном из полустанков отец, выскочивший с чайником за кипятком, вдруг вернулся, неся вместе с товарищем безногого солдата. За ними внесли солдатский рюкзак и старенький баян. Ноги у солдата были отняты по самый пах. А сам он был молод, красив и, что называется, в "стельку" пьян.
На удивлённые вопросы мамы и бабушки отец отвечал кратко и потрясённо: "Он пел!" Молодого инвалида старательно обтёрли мокрым полотенцем и уложили на топчан теплушки.
Тем временем офицеры, желая установить личность солдата, проверили его рюкзак и были полностью сражены: безногий солдат был награждён пятью боевыми орденами, а отдельно, в красной коробочке, лежал Орден Ленина. И был инвалид сержантом Авдеевым Николаем Павловичем от роду двадцати пяти лет. Офицеры, прошедшие войну, многие, как мой отец, ещё и финскую, знали цену таким наградам.
Среди орденов лежало письмо. Видно было, что его неоднократно комкали, а потом расправляли. Письмо было подписано: "любящая тебя Шурочка". "Любящая Шурочка" писала, что будь у Николая хоть одна нога - она бы за ним в госпиталь приехала. А уж совсем ползуна она, молодая и красивая, взять не может. Так и писала Шурочка - "ползуна!" В вагоне повисла угрюмая тишина. Мама всхлипнула, бабушка убеждённо сказала: "Бог её накажет!" - и ещё раз бережно обтёрла лицо спящего.
Спал безногий солдат долго, а проснувшись, казалось, совсем не удивился, что едет неизвестно куда и неизвестно с кем. Так же легко согласился он остаться пока в нашей части, сказав при этом: "Там видно будет". Охотно откликнулся Николай и на просьбу спеть, с которой на удивление робко обратился мой отец, вообще-то человек не робкого десятка. Он впоследствии как-то, казалось нам тогда, робел перед Авдеевым. Это было преклонением перед уникальным талантом.
Авдеев запел. Бархатный бас поплыл по вагону и словно заполнил собой окружающее пространство. Не стало слышно грохота колёс, за окном исчез мелькающий пейзаж. Сейчас иногда говорят - "попал в другое измерение". Нечто подобное произошло тогда с пассажирами вагона-теплушки. Я до сих пор думаю, что мне довелось в детстве слышать певца, обладающего не только уникальным голосом, но и ещё богатой, широкой душой, что и отличает великих певцов от бездарностей. Однажды я спросила бабушку: "Почему, когда дядя Коля поёт, облака то останавливаются, то бегут всё быстрей?" Бабушка задумалась, а потом ответила мне, как взрослой: "А ведь и правда! Это у нас душа от его голоса то замирает, то к Богу устремляется. Талант у Коленьки такой особый".
А вскоре произошло то, что заставило окружающих посмотреть на певческий талант Авдеева с ещё большим изумлением.
Через дорогу от школы, где жили офицерские семьи, в небольшом домике жила пожилая еврейка - тётя Пейся со своей очень красивой дочерью Розой. Эта ещё совсем молодая женщина была совершенно седой и немой. Это произошло с ней, когда в одном из маленьких местечек Белоруссии немцы уничтожали евреев. Чудом спасённая русскими соседями, лёжа в подвале со ртом, завязанным полотенцем, чтобы не кричала, Роза слышала, как зовут её из рядом горящего дома её дети - близнецы.
Несчастная мать выжила, но онемела и поседела.
В один из летних вечеров, когда Роза с лотком маковых ирисок зашла к нам во двор, на своей тележке на крыльцо выкатился дядя Коля. Надо сказать, что к этому времени он был уже официально оформлен комендантом офицерского общежития и получал зарплату, по существу был членом нашей семьи. Женщины поставили перед ним тазик с вишней, мы, дети, облепили его, и он рассказывал нам что-то очень смешное. При виде седой Розы дядя Коля вдруг замолчал и как-то особенно внимательно стал вглядываться в её лицо. Потом он запел. Запел, даже не попросив, как обычно, принести ему баян. Помню, что пел он какую-то незнакомую песню о несчастной уточке - лебёдушке, у которой злые охотники, потехи ради, убили её утят-лебедят. Могучий бас Авдеева то жалобно лился, то скорбно и гневно рокотал. Подняв глаза, я увидела, что все окна большого дома были открыты и в них молча застыли люди. И вот Роза как-то страшно замычала, потом упала на колени, подняла руки к небу, и из губ её вырвался молодой, звонкий и безумный от горя голос. На еврейском языке взывала к Богу несчастная мать. Несколько женщин, бросившихся к ней, застыли по знаку руки певца. А он всё пел, а Роза кричала всё тише и тише, пока с плачем не упала на траву. Её спешно подняли, внесли в дом, и около неё захлопотал наш полковой врач.
А мы, рано повзрослевшие дети войны, как суслики, столбиками, остались сидеть молча в тёплой темноте южной ночи. Мы понимали, что стали свидетелями чуда, которое запомним на всю жизнь. Утром пришла тётя Пейся и, встав перед дядей Колей на колени, поцеловала ему руку. И снова все плакали. Впрочем, в моём детстве плакали часто даже мужчины. "Почему взрослые плачут? - спросила я маму. "Это слёзы войны, - ответила мне она, - в войну-то нам плакать было некогда, да и нельзя. Надо было выстоять, чтобы детей спасти. А теперь вот слёзы и отливаются. Твоё поколение уже не будет плакать. Только радоваться".
Надо сказать, что я с горечью вспоминаю эти мамины слова. Радуюсь редко.

...Но здесь произошло событие, которое предопределило дальнейшую судьбу Николая Авдеева и стало таким ярким эпизодом в моей жизни. В 1948 году страна-победительница торжественно праздновала 800-летие Москвы. Повсюду висели флаги и транспаранты, проходили праздничные мероприятия. Одним из таких мероприятий должен был стать концерт в Доме офицеров. Случилось так, что проездом на какую-то инспекционную поездку в городе на целый день остановился маршал Георгий Константинович Жуков. Взрослые называли его коротко и уважительно "сам Маршал". Именно так это и звучало - с большой буквы. Отец пояснил мне, что я видела его в кино, когда, как и все, неоднократно смотрела Парад Победы. "Ну, на коне! Помнишь?" - говорил отец. Честно говоря, коня я помнила очень хорошо, удивляясь каждый раз, почему у него перебинтованы ноги. Маршала же я практически не разглядела. И вот офицерам объявили, что на концерте сводной самодеятельности воинских частей будет присутствовать Жуков. Каждый вечер шли репетиции, и на одной из них было решено, что цветы маршалу буду вручать я. Не могу сказать, что меня, в отличие от моей семьи, это обрадовало. Скорее, наоборот. Мне вообще очень не хотелось идти на концерт, ведь я всё это видела и слышала неоднократно. Теперь я уже никогда не узнаю, почему выбор пал на меня. Скорее, из-за совершенно кукольной внешности, которая, кстати, полностью не совпадала с моим мальчишеским характером. Два дня у нас в коммуналке строчил старый "Зингер".
Мне спешно шили пышное платье из списанного парашюта. Шила мама. А бабушка, наспех нас накормив, вдруг стала днём, стоя на коленях, молиться перед иконой Святого Георгия Победоносца. Эта удивительно красивая икона была единственной сохранившейся из её большого иконостаса. В старом казачьем офицерском роду была она семейной. Много поколений молились перед ней, да и всех мальчиков у нас называли Георгием и Виктором. Я была удивлена, услышав, что бабушка непрестанно молится за дядю Колю.
В торжественный день из меня изобразили нечто вроде кукольной Мальвины, вручили сноп мокрых гладиолусов и раз десять заставили повторить приветствие высокому гостю. В результате, когда подъехали три машины, и из первой вышел коренастый человек с суровым, как мне показалось, лицом и звёздами Героя на кителе, я всё начисто забыла. И буквально на одном дыхании выпалила: "Товарищ Жуков! Мы все вас поздравляем! Пожалуйста, живите долго со своим красивым конём!" Вокруг раздался гомерический хохот. Но громче всех, буквально до слёз, смеялся сам маршал. Кто-то из его сопровождения поспешно взял у меня огромный букет, и Жуков, продолжая смеяться, сказал: "Ну вот теперь я тебя вижу. Пойдём со мной!" И подав мне, как взрослой, руку повёл меня по лестнице, в ложу. В ложе стояли стулья и большое бархатное кресло для высокого гостя. Но он, смеясь, сказал: "Кресло для маленькой дамы!" - и, посадив меня в кресло, пододвинул свой стул ближе к перилам ложи. В ужасе и отчаянии от своего провала и позора я сжалась в кресле в комочек. "Как тебя зовут?" - спросил Жуков. "Людмила", - прошептала я. "Люсенька, значит!" - Жуков погладил меня по моим очень длинным волосам. Концерт начался. На сцене танцевали гопак, пели все известные фронтовые песни, снова танцевали. Мне же хотелось одного: сбежать и забиться куда-нибудь в тёмный уголок. На маршала я боялась даже поднять глаза.
Но вдруг я просто подскочила от удивления. На сцене, вместо конферансье, появился мой отец. Напряжённым, каким-то чужим голосом отец объявил: "А сейчас перед вами выступит кавалер орденов (шло их перечисление) и кавалер ордена Ленина, танкист, сержант Николай Авдеев!" Дядю Колю давно уже знали и любили. Зал затих. А тогда два офицера вынесли на сцену Авдеева, сидящего в таком же бархатном кресле с баяном в руках. И вот полилась песня: "Уж, ты ноченька, ночка тёмная…" Голос не пел. Он сначала тихо плакал, а потом громко зарыдал от одиночества и тоски. Зал замер. Вряд ли в нём был тогда человек, который не потерял в войну своих близких. Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу заговорил: "Товарищи! В старинных битвах отстояли Отечество наше и свою столицу - Москву! Но и за сто лет до нас прадеды наши погибали за Москву и Россию! Помянем же их!" И Авдеев запел: "Шумел, горел пожар московский…" Показалось, это перед всеми совершенно зримо пошли в своих сверкающих киверах победители 1812 года. В едином порыве зал стал дружно и слаженно отхлопывать рефрен песни. В ложе стали раздаваться восхищённые голоса. Я, наконец осмелев, посмотрела на Жукова. Он, сжав руками барьер ложи, откинулся на спинку стула. Явное удивление и восхищение читалось на его лице. Но вдруг баян замолчал. Руки певца бессильно упали на него, Авдеев повернул голову в сторону маршальской ложи, и серебряная труба его голоса в полной тишине пропела: "Судьба играет человеком, она изменчива всегда…" Зал буквально взорвался от восторга. На сцене выросла гора цветов. Жуков слегка повернул голову и властно сказал кому-то позади себя: "Узнай, распорядись!" Здесь я наконец-то пришла в себя и, тронув Жукова за колено, сказала: "А я всё про дядю Колю знаю!" "Тогда расскажи", - ответил он мне и наклонился ближе. Но раздались звуки рояля, и снова, но уже торжественно и скорбно, заполнил зал фантастический голос: "Ты взойди моя заря, заря моя последняя…" В порыве чувств люди в зале стали вставать, многие плакали. Я вновь посмотрела на Жукова. Он сидел так же, откинувшись на спинку стула, с вытянутыми на барьер ложи руками. Но глаза у него были закрыты, и лицо побледнело и стало печальным и усталым. Скорбно и моляще прогудел бас Авдеева: "Ты укрепи меня, Господь!" И в этот момент в неподалёку стоящей церкви ударили колокола. Зал бушевал. Жуков открыл глаза и, произнеся: "Фантастика!", снова наклонился ко мне и, как мне показалось, строго спросил: "Так что же ты знаешь про дядю Колю?" Я заторопилась: "Его мой папа на станции нашёл. Он у нас теперь комендантом работает, и в семье, как родной. Он, знаете, какой добрый и всё-всё умеет!" Лицо маршала оставалось таким же печальным и усталым. "Детка, как ты думаешь, что для этого человека можно сейчас сделать?" - спросил он у меня как у взрослой. Я на секунду задумалась: "Баян ему доктор подарил, а он совсем старенький. Новый бы надо купить! Да уж это когда разживёмся", - заговорила я бабушкиными словами. "А главное - дяде Коле жильё какое-нибудь надо. Мы-то в целой каптёрке живём, а он в чуланчике возле котельной ютится!" Жуков слушал меня молча и неулыбчиво. И вдруг спросил: "А тебе самой что хочется?" И здесь я поняла, что нужно вовсю пользоваться случаем. "Мне ничего не надо. Я вообще счастливая. У меня папа с войны вернулся. А вот Ниночке, подружке моей, нужен специальный детский дом, потому что она немая. У неё немцы язык отрезали и свастику на ручке выжгли. Это чтобы её родители-подпольщики заговорили. Но они всё равно никого не выдали, и их расстреляли". Я не увидела лица маршала. Он вдруг поднял меня на руки и крепко обнял. На какое-то время я услышала, как под кителем со звёздами Героя ровно и сильно бьётся сердце Жукова. Потом он опустил меня на пол и бросил: "Пошли!" Дядя Коля сидел внизу на диванчике, смотрел, как мы спускаемся к нему, и лицо его показалось мне таким же усталым и печальным. Потом маршал подошёл к Авдееву и сел рядом. Некоторое время они сидели молча. Но вот Жуков заговорил. О чём говорили они - безногий сержант и маршал со звёздами Героя - Николай не рассказывал, но бабушка говорила, что всю следующую ночь он не спал. Домой ехали мы с дядей Колей. В руках у меня были два огромных пакета с конфетами, а рядом на сиденье лежали два роскошных набора рижских духов. На следующее утро Николая Авдеева увезли в штаб, где ему торжественно вручили сияющий малиновым перламутром аккордеон, а главное - конверт с ордером на комнату в большом и красивом доме. Комната оказалась тоже очень большой и красивой, с большим окном и паркетными полами.
Николай Авдеев окончил музыкальное училище и до конца жизни работал заведующим Дома культуры. А умер он рано, когда ему исполнилось 47 лет. У него было два сына-близнеца, которые стали впоследствии хорошими врачами. Дивный голос своего отца они не унаследовали. Он ушёл с ним.
За Ниночкой приехали из Киева и увезли её в хороший интернат, где, говорили, она была всеобщей любимицей. Но умерла Ниночка, не дожив до двадцати лет. Не знаю, то ли сердце её было сломлено пережитым ужасом, то ли, как говорила бабушка, родители-мученики ждали и звали её.
Отца же моего почему-то направили на курсы политработников в Смоленске. Служил он потом в войсковых училищах, и помню, что всегда заботился особенно о курсантах-сиротах. Многие из них, став сейчас седыми отставниками, вспоминают о нём с любовью и уважением...
@ Людмила Толкишевская

Фото для иллюстрации.

ПРИЗОВИТЕ МЕНЯ!

Призовите меня на войну

Вместо парня, которому двадцать.

Я служил, я смогу, я пойму,

Как за Родину нужно сражаться.

Пусть погибну, а он пусть живёт,

Пусть девчонку обнимет на зорьке.

Его матери пусть не придёт

Чёрный гроб с эпитафией горькой.

Призовите меня. Не берут.

Староват, да и болен не в меру.

Очень жаль, только нервы, как жгут,

Натянулись за правду, за веру.

Призовите меня, я же внук,

Внук погибшего в битве солдата,

Что не выпустил знамя из рук

И полег по-геройски когда-то.

Призовите меня старика,

Я мудрей и хитрей, я «бывалый».

Еще сможет подняться рука

С автоматом за Русь, за Державу.

Призовите, сумею сберечь

Чью-то жизнь, что свята и лучиста.

Только прежде чем замертво лечь,

Я себя подорву и нацистов,

Тех, кто свастику холит и крест,

Кто забыл про Берлин в 45 м.

Тех, кто святость попрал прежних мест,

Где война прокатилась когда-то.

Та война, что Великой зовут,

Та война, где мой дед лёг костями.

Призовите меня. Не берут.

Значит, буду сражаться стихами.

А. Оленичев

Памятник женщине -труженице, женщине-матери в д.Веркола
Архангельская область, Пинежский район...

Помню, уже спустя годы после войны бродил я по весеннему редкому лесу и вдруг увидел серый цементный конус с красной звездой и со столбцом фамилий на металлической табличке. Агапов, Дадимян, Мешков… Я читал фамилии незнакомых мне людей и когда дошел до начинающихся на букву «П», подумал, что мое место в этом списке было бы здесь. Деловито так подумал, просто. Такой реальной представлялась мне смерть в окопах той страшной войны, так часто дышала она мне прямо в лицо.
В армию меня призвали в 1940 году. Служба моя началась в Саратове, затем перевели в Оренбург. Там и застало меня известие о начале войны. Короткая подготовка — и на фронт. А возраст — всего девятнадцать.
В июле нас сформировали и направили на 2-й Юго-Западный фронт — харьковское направление. Прибыли оборонять небольшой городок. По виду тех, кто уже воевал, было ясно: тут «жарко». Окопались. Силища на нас шла — не сосчитать. Почти вся дивизия полегла, от нашего взвода человек шесть или восемь в живых осталось.
Основную тяжесть войны несла пехота. Мина, которая танку рвет гусеницу, пехотинцу отрывает ноги. Марш-бросок на лафете — одно, а на своих двоих, да еще по колено, а то и по уши в грязи, — другое. Пули бессильны перед броней, но вся броня пехотинца — гимнастерка. Сами понятия фронта и тыла относительны. Если пули противника доставали нас на излете и вязли в шинели, не задевая тела, — мы, пехота, уже считали себя в тылу.
Я помню свой первый бой, в котором из нас, сорока двух человек, осталось в живых четырнадцать. Я ясно вижу, как падал, убитый наповал, мой друг Алик Рафаевич. Он учился во ВГИКе, хотел стать кинооператором, но не стал… Мы бежали недалеко друг от друга и перекликались — проверяли, живы ли. И вдруг:
— То-о-оли-ик!
Обернулся. Алик падает…
Рядом кто-то кричал:
— Чего уставился? Беги со всеми, а то и самому достанется, если на месте-то…
Я бежал не помня себя, а в голове стучало: нет Алика, нет Алика… Помню эту первую потерю как сейчас…
Из оставшихся в живых сформировали новый полк — и в те же места. Грохот такой стоял, что порой сам себя не слышал.
А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней — неожиданно:
— Ку-ка-ре-ку-у!..
Петух какой-то по старой привычке начинал день. Было удивительно: как только он выжил в этом огне? Значит, жизнь продолжается…
А тишину разорвал рев танков. И снова бой.
И снова нас с кем-то соединили, и снова — огненная коловерть… Командиром нашего взвода назначили совсем молоденького, только что из военшколы, лейтенанта. Еще вчера он отдавал команды высоким, от юношеского смущения срывающимся голосом, а сегодня… я увидел его лежащим с запрокинутой головой и остановившимся взглядом.
Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как люди седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это «прием» войны.
Но там же я видел и познал другое. Огромную силу духа, предельную самоотверженность, великую солдатскую дружбу. Человек испытывался по самому большому счету, шел жесточайший отбор, и для фронтовика немыслимо было не поделиться с товарищем последним куском, последним куревом. Может быть, это мелочи, но как передать то святое чувство братства — не знаю, ведь я актер, а не писатель, мне легче показать, чем сказать.
Говорят, человек ко всему привыкает. Я не уверен в этом. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает все это в памяти…
…Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах.
Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться.
Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню…
Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты отрыли нас.
В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и… мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги.
Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я неизменно отвечаю: «Люди».
Есть страшная статистика: из каждой сотни ребят моего поколения, ушедших на фронт, домой возвратились лишь трое… Я так ясно помню тех, кто не вернулся, и для меня слова «за того парня» звучат уж никак не отвлеченно…
Однажды в телепередаче я рассказал об Алике Рафаевиче, и ко мне пошли письма: однофамильцы Алика спрашивали о своих пропавших родственниках. А однажды пришла женщина, и я сказал: «Вы мама Алика». Ошибиться было невозможно, одно лицо… Мы переписываемся до сих пор.
В другой раз, выступая в Орехово-Зуеве, я рассказал о своем друге Александрове — был у нас такой веселый, бесшабашный солдат, этакий стиляга — он фасонисто подворачивал голенище валенка, и вот по этому подвернутому валенку, торчащему из сугроба, я его однажды и узнал… Откопали — и правда он. А после выступления за кулисы пришел парнишка: «Это, наверное, был мой папа…» Смотрю — лицо, походка, все похоже…
После ранения на фронт я вернуться уже не смог. Меня комиссовали подчистую, никакие мои просьбы и протесты не помогли, комиссия признала меня негодным к воинской службе. И я решил поступать в театральный институт. В этом был своего рода вызов врагу: инвалид, пригодный разве что для работы вахтером (я действительно побывал на такой работе), будет артистом. И здесь война вновь страшно напомнила о себе — требовались парни, а их не было… Так что те слезы в фильме «Белорусский вокзал», в квартирке бывшей медсестры, вовсе не кинематографические.

ЛЕОНИД ФЁДОРОВИЧ, НА ВАШИХ ФИЛЬМАХ, ПЕСНЯХ ИЗ ФИЛЬМОВ,
НА ВАШЕМ ПРИМЕРЕ РАСТУТ НАШИ ДЕТИ.

Боль поисковиков: почему потомки отказываются от своих солдат.

Поисковики, что возвращают имена павшим в Великой Отечественной войне солдатам, на территории Советской России официально объединились в конце 1980-х годов. Небезразличные к судьбам погибших бойцов энтузиасты выезжают на места кровопролитных битв, поднимают останки воинов, восстанавливают их фамилии, находят родственников, нередко возвращают героев на Родину.

Только не всегда потомки рады обретению отцов и дедов. Пусть редко, но все же бывают случаи, когда на весть о возвращении солдата его дети и внуки отвечают отказом принимать даже историю судьбы героически павшего предка. О забытых героях и боли поисковиков — в материале Федерального агентства новостей.

В списках без вести пропавших в войне уроженец Омской области Антон Г. числился с 1941 года. Спустя несколько десятилетий бойцы поискового отряда «Броня» нашли его останки близ Ржева. Медальон солдата не испортили ни годы, ни снега. По данным из записки Комиссия по реабилитации жертв политических репрессий смогла найти старшую дочь бойца и пригласить ее на перезахоронение отца.

«Дочь спросила, что ей будет за это, положена ли ей квартира за погибшего отца, а потом добавила, что ей наше предложение неинтересно. Но в разговоре упомянула, что в Сургуте живет ее младшая сестра. Мы смогли найти и эту женщину, та приехала на перезахоронение и прояснила многое. Оказывается, первая дочь всю жизнь искала отца, но ей отказывали во всех инстанциях. К старости она просто отчаялась, разочаровалась», — рассказал ФАН командир архивно-поисковой группы «Броня» Алексей Кузнецов.

По словам Алексея, подобные отказы в ведомствах в советские годы не были редкостью. Без вести пропавшие солдаты вполне могли попасть в плен и перейти на сторону врага.

Похожая участь настигла красноармейца Александра Б. Его личные вещи, документы и даже место новой могилы оказались неинтересны его потомкам. Внучка не поехала на перезахоронение деда-героя за 200 километров.

«В 2014 году мы подняли крупную воронку из Зубцовского района Тверской области. В числе медальонов нашли справку, которую еще шесть лет не могли прочесть. Документ выдан в апреле 1942 года райисполкомом Волоколамского района Подмосковья гражданину Б. Александру на право въезда в Москву. Эта бумага принадлежала красноармейцу, уроженцу Воронежской области. Возможно, он был освобожден после плена и признан невиновным», — рассказал историю еще одного отказника Алексей Кузнецов.

Полный горечи и разочарования пост опубликовала на своей странице в Facebook заместитель Крымской республиканской ассоциации поисковых отрядов «Отчизна» Наталья Дзюба. Она искала родственников Прокопия Н. Солдата подняли эстонские поисковики на территории своей страны. Однако чудом найденная правнучка отказалась от героически павшего прадеда.

«Она спросила: «Что вы хотите от нас? Мы знаем, где он погиб и похоронен (при этом называет совершенно другой регион, даже страну — не Эстонию. — Прим. ред.). Кого вы нашли — мы не знаем и знать не хотим». Я отправила внучке сканы медальона, контакты эстонских коллег. На мою просьбу дать мне возможность пообщаться с дочерью солдата получила отказ. Она просила больше не беспокоить», — написала Наталья.

Шокированные реакцией прямых потомков племянники Прокопия Н., напротив, тепло пообщались с поисковиками, узнали дату перезахоронения и обещали забрать личные вещи бойца — бесценные реликвии.

«Отказники — не такое частое явление, слава Богу! Для меня более значимым является то, что потомки ждут до сих пор… Вот это радует», — сказала в беседе с ФАН Наталья Дзюба.

С Натальей не мог не согласиться директор Саранского мемориального музея военного и трудового подвига 1941–1945 гг. Николай Кручинкин. По его словам, с подобными случаями чаще всего встречаются на территории Украины, а для России отказ от родных — досадное исключение из правил.

«К примеру, в Мордовии вообще нет отказников. Напротив, люди сами обращаются, лишь бы узнать весть о своих родственниках-воинах, они даже готовы и финансово помочь, когда возможно возвращение останков бойца на Родину. Но в своей поисковой деятельности пришлось многое видеть, даже то, как сын не пришел на перезахоронение отца в своем же поселке. Все люди — разные. От живых родителей отказываются, сдавая их в дом престарелых, что уж говорить о погибших», — пояснил в разговоре с корреспондентом Николай Кручинкин.

Поисковики уверены, что в основном отказы получают по объективным причинам. Возраст детей солдат уже давно приблизился к преклонному. Выехать в дальний регион на могилу к бойцу потомки часто не могут из-за проблем со здоровьем и финансовых трудностей.

«Многие медальоны нельзя вычитать по 10 и даже 20 лет. Потом время уходит на поиск родных. Так сложилось, чем сложнее поиск детей и внуков, тем больше вероятность, что от солдата откажутся. Мы пытаемся понять, что в этот момент творится у родственников в душе. Возможно, мы им не вовремя позвонили. Тогда нам они сами перезванивают и просят все рассказать. А вот с асоциальными личностями — другая история. Там мы можем нарваться и на нецензурную брань. Становится очень обидно за бойцов», — рассказал поисковик Алексей Кузнецов.

Еще одна боль поисковиков — неуважительное отношение людей к местам массовой гибели бойцов. Яркий пример — Ржевский выступ в Тверской области. Там с осени 1941 года до весны 1943-го практически не стихали звуки выстрелов и взрывов. Только в том районе советские войска потеряли более двух миллионов солдат.

«Это место, можно сказать, залито кровью. В лесу, в 50–100 метрах от дороги, красноармейцы лежали буквально ковром, как мы называем — «верховыми». Как солдаты шли, были сражены осколками или пулей, упали, так и остались лежать. За эти десятилетия на них появился перегной — листья, ветки. Из-под земли торчали каски, черепа. Но люди ходили по ним, собирали грибы, ягоды и не обращали на останки внимания. Кстати, тот район сейчас активно застраивается коттеджами», — рассказал Алексей.

История на грани мистики
Бойцы поисковых отрядов заверили: если солдата рьяно ищут родственники, то рано или поздно он «вернется». Житель Саранска долгое время пытался найти своего отца Алексея Донкова, который погиб в 1942 году на урочище, где были колоссальные потери. Поисковикам казалось, что поднять останки и восстановить имя отдельного бойца именно там — что-то невозможное.

«Этот мужчина почему-то был уверен, что мы найдем его отца. Часто приходил ко мне на работу, рассказывал о нем, показывал фото. Спустя несколько лет мне рассказали, что в Зубцовском районе Тверской области подняли мордвина — Алексея Домкова. Но к тому времени его сын уже умер. Ко мне пришли внучки бойца, плачут. Оказывается, накануне моего звонка одной приснился их покойный отец и приказал: «Не ищи его, я сам нашел». К чему все это было, они поняли только после разговора со мной», — рассказал Алексей Кузнецов.

Сами поисковики без шпаргалок и подсказок могут рассказать о судьбе, пожалуй, каждого ими найденного солдата. Имена, фамилии и даже номера дивизий хранятся в их памяти, как в надежном архиве. В копилке бесценных артефактов могут оказаться удивительные вещи. Так Алексей стал обладателем письма фронтовика Андрея Мелентьева. Пронизанные любовью к семье и Родине строки ему подарила дочь убитого в бою политрука.

«Милая Марина, придет день, когда мы выгоним гитлеровцев с нашей земли. Настанет утро, когда не будет слышно больше пушек и бомб в этих лесах, и наступит удивительная тишина, и снова запоют птицы. Как будет многозначительно пройти по тихим оврагам, где мы слышим много грохота и шума, пройти по пустым окопам и блиндажам. Навестите могилы и почтите память героев, героически дравшихся за свою Родину, за свой народ, не жалея крови и жизни, и павших в справедливом бою», — писал боец близким за месяц до своей гибели.

Васса Чуркина - разведчица Духовщинского партизанского отряда, Смоленская обл.

История одной фотографии.

Самого младшего на этом снимке, Борю, немцы повесят на шарфике, и родным удастся спасти его в самый последний момент. После войны он выучится на рабочего, будет трудиться на радиоламповом заводе.

Двух старших немцы угонят в Германию, но они сумеют сбежать по дороге и присоединятся к частям Красной Армии. Валентин станет плотником, а девочка, Зоя, закончит курсы медсестер, и когда вырастет, будет работать в детской больнице города Гагарина и поможет не умереть одному маленькому мальчику, который сейчас пишет эти строки.

Ну, а парнишка, что сидит на стуле, однажды утром 12 апреля 1961 года скажет: "Поехали!"

Сергей Волков.

ДОБРОЙ НОЧИ!

Сычев Михаил Антонович, "Весна" (1981г.)