Статистика ВК сообщества "Искусство выдающихся пианистов ♫=♫=♫="

Время сессий, экзаменов, вот вспомнился эпизод из дневника Прокофьева, как он сдавал спец в консерватории.
Масса ценных вещей на заметку волнующимся студентам ))

..........12/III/1914

Утром не хотелось вставать — в постели уютно и спокойно, а как встану, сразу погружаюсь в область волнений и беспокойств. В одиннадцать я встал и сел за рояль, начав повторять программу с конца, т.е. с Листа, медленно продалбливая трудные места. Сыграв Листа, себя, Шумана и Шопена, я пошёл гулять по чудной погоде. По Загородному проспекту я вышел за город и вернулся назад в трамвае. В два часа мне позвонила из Консерватории Голубовская, потом «министр иностранных дел» Дамская о том, что теперь антракт, отыграли два ученика Калантаровой и два Есиповой: Ганзен (плохо) и Малинская (довольно хорошо), народу масса, многие ждут моего появления. Я то волнуюсь, то успокаиваюсь. Сел за рояль продолжать повторение программы: Бетховен, Моцарт и Бах. Вчера вечером я попытался по своему рецепту: написать фугу наизусть, но спутал, написал фигуру из другого места. Теперь я всё боялся, что собьюсь на Бахе. Но тут пришла отличная мысль: я твёрдо запомнил три места в фуге, откуда я могу безошибочно начать в любой момент, если собьюсь. Потом стал делать «репетицию»: нарочно сбиваясь и импровизируя в стиле Баха, подходя к тому или другому месту. Так как эту фугу знают мало, то я при искусной импровизации мог сбиваться совершенно безнаказанно. Это меня вдруг успокоило и я решил, что бояться нечего. Надо только сосредоточиться на музыке при выходе на эстраду и не обращать внимания на обстановку. В четыре часа мне позвонил из Консерватории служитель и сказал, что сейчас будет играть Тиц, после которого моя очередь. Я одел пальто и пешком пошёл в Консерваторию. Настроение довольно беспокойное, но я встретил сестру Подушки, очень красивую даму, которая так нравилась мне летом; мы весело поговорили, она посетовала, отчего я не приходил к ним. И ко мне вернулось хорошее настроение. В Консерватории тихо, все сбились в Малом зале. Я сидел в партере; ко мне пришёл Крейцер и делал комплименты. Я не особенно волновался, когда вышел на эстраду. Зал был набит битком. За экзаменационным столом сидела комиссия более приятная, чем я ожидал: Глазунов, Калантарова, Венгерова, Дроздов, Медем, Габель — это всё друзья; зато по другую сторону от Глазунова — Ляпунов, враг класса Есиповой — и его я больше всего боялся, кроме того, Лемба, Миклашевская.

Подойдя к роялю и поклонившись комиссии, я вынул из рояля пюпитр, чтобы он не торчал перед глазами, и положил его рядом на стул. Я некоторое время посидел, вперив взор себе в колени, стараясь забыть зал и сосредоточиться на Бахе, решил, что я относительно спокоен и довольно внимателен - и начал фугу. Фуга вышла хорошо, Моцарт тоже порадовал, Бетховен начался совсем хорошо, но в экспозиции, там, где главная партия идёт довольно контрастно, левая рука заиграла тему, а правая отказалась играть и я начал сбиваться. Сообразив, что скоро за этим следует побочная партия, я постарался подойти к ней и заиграл побочную, но по ошибке в es-dur вместо as. Дело выходило плохо, но мне удалось подимпровизировать к тому месту, откуда я сбился - т.е. к концу главной партии - и тут я попал на рельсы - дело пошло ладно. Доиграл я сонату хорошо, но волновался, боясь, что снова напутаю. В сонате Шопена я в первой фразе попал мимо клавиши, но дальше мне понравилось, как я играл, и к чрезвычайному моему удовлетворению я успокоился. Шопен сошёл, по-моему, лучше, чем когда-либо у меня. Перед Шуманом я спросил у Глазунова, всю ли сонату играть или только одну часть. Глазунов посоветовался с Ляпуновым и сказал: всю. Это выходит весьма утомительно, принимая во внимание, что далее следует «Тангейзер».

Я спросил:

— Сполна?

— Сполна, — ответил Глазунов.

В зале весёлая публика засмеялась. Я стал играть сонату. Я остался не вполне удовлетворённый ариеттой, первая часть вышла хорошо, третья и четвёртая совсем блестяще. В финале, когда левая рука переходит через правую, лопнула струна. По счастью, это была такого рода струна, которая на один колок наверчена, а на противоположный просто накинута петлёй. Когда струна лопнула, то петля соскочила и струна целиком вылетела из фортепиано в публику, — своеобразный эффект и публика заржала от удовольствия. После Шумана мне стали аплодировать, но это запрещено и аплодисменты быстро унялись. Я чувствовал себя очень утомлённым и боялся, что пальцы не побегут в моём Этюде. О «Тангейзере» не хотелось думать. Я отдохнул минуты две, — больше было неприлично — и сыграл Этюд, взяв немного умеренный темп; всё же он был достаточно быстрый и произвёл впечатление. Затем следовал «Тангейзер». По счастью, у него спокойное начало и я успел отдохнуть. В «Тангейзере» вся техника была в порядке, он «шёл», а на грохот в конце всё же хватит сил. Последний аккорд сопровождался треском всего аплодирующего зала. При выходе с эстрады в артистическую, мне навстречу хлопали Позняковская, Берлин, Вегман. Пожав руку Вегман, я ушёл в артистическую. Через открытую дверь видел, как из зала выходили Струве и Липинская. Первым явился Черепнин и дирижёры: Крейцер, Дранишников, — все были в полном восторге.

Штембер торжественно сказал:

— Ну! Поздравляю, очень хорошо!

Черепнин очень расхваливал за все вещи, Дранишников захлёбывался. Мы проболтали довольно долго. На смену им явилась другая партия: Дамская, Алперсы и прочие. Выходя из артистической, я встретил Глазунова. Он поздравил меня с удачным экзаменом и сказал, что далеко не всюду соглашаются с моей интерпретацией, он всё же по обязанности экзаменатора должен быть объективен, — и отдать должное моей талантливой передаче. Особенно хорошо была сыграна фуга. Сначала его фраппировало, что я сыграл piano, он думал, что это случайно, но когда увидел, что это проведено через всю фугу, то очень оценил это. Моцарт был сыгран хорошо, Бетховен — слишком пёстрые оттенки, которые отваливались от целого (?!), Шуман хорошо, Лист очень хорошо. Я поблагодарил и остался доволен директорским приговором. Габелю особенно понравился «Тангейзер», говорит, что он слушал с чрезвычайным увлечением. Увидев Ляпунова, я подошёл к нему и с улыбкой сказал:

— Сергей Михайлович, вы уж извините меня, что я попотчевал вас такой штукой, как мой Этюд!

— Да уж... хе-хе... ужасная вещь... ужасная... Но сыграли вы её отлично, всё до единой нотки звучало. Очень хорошо, я вам 5 с орденом поставил. У вас большие пианистические способности.

— Благодарю вас, я вас больше всех боялся! — воскликнул я.

Действительно, 5+ от Ляпунова - это большая победа. Ляпунов придира и большой враг нашего класса. Говорят, он оттого поставил мне 5+, что я играл совсем не по-есиповски. Так, пока блестящая победа, посмотрим, что будет в апреле. Крейцер, Штембер и я отправились в «Вену» обедать. Мило болтали, Крейцер предложил мне пить на брудершафт, я охотно согласился. Он решил, что в Консерватории это произведёт фурор. После обеда шёл с Кокочкой по Невскому и он с увлечением обсуждал свой будущий выпускной экзамен. Зашёл к НЯМу, поболтал с ним и вернулся домой. Рассказал маме об экзамене и измученный лёг спать.

Шесть музыкальных моментов Рахманинова.
Исполнения выбирали долго и придирчиво, выбрали очень хорошие.
Надеемся, вы оцените )

Сегодня ночью ушла из жизни Анна Павловна Кантор, ей было 98 лет. К сожалению, широкому кругу о ней мало что известно, и только Википедия даёт нам краткую справку:

"...Родилась в Саратове в 1923 году. Училась в Центральной музыкальной школе (ЦМШ) при Московской консерватории у Татьяны Кестнер и Тамары Бобович, затем в Московской консерватории у Абрама Шацкеса. С 1948 по 1991 гг. преподавала в Московской средней специальной музыкальной школе (МССМШ) имени Гнесиных".
Известные ученики Анны Павловны Кантор: Евгений Кисин, Николай Демиденко, Людмила Берлинская.

Это, конечно, очень скромные сведения, поэтому мы снова хотим попросить наших дорогих сообщников поделиться с нами информацией об этой пианистке и педагоге.

Сергею Рахманинову на этом фото - 21 год. Рядом с ним его двоюродная сестричка Аня Трубникова. Хорошее фото, правда?

Мы второй день выкладываем разные записи Музыкальных моментов, и было бы неправильным проигнорировать авторскую запись Второго, es-moll`ного.
Как он играет здорово!

1 августа - день памяти Святослава Рихтера. Его не стало 1 августа 1997 года.

Мы вновь открываем книгу Юрия Башмета "Вокзал мечты".

"...Моя последняя с ним встреча состоялась всего за несколько дней до его смерти. Он только что прилетел из Парижа, хотя в принципе предпочитал не летать. Объяснял это тем, что ему становится не по себе, когда он не чувствует скорости встречного ветра. Я не знал, что он в Москве уже несколько дней, на даче. То есть в трехстах метрах от меня. И когда мне уже надо было на следующий день улетать в Италию на гастроли, я неожиданно узнал, что он здесь. И тут же позвонил. Подошла Нина Львовна, и я сказал, что завтра улетаю, что сейчас у меня встреча и так далее.
— А Маэстро на даче?
— Да, обязательно приходите, он здесь.
Я тут же примчался, мы встретились, он был такой слабенький, худой, но весь собранный какой-то. Удивительно, что его привычное выражение лица сохранилось. И когда он уже умер, тоже. Такое наполненное чувством собственного достоинства лицо. Лицо, которое он «носил» до самой смерти.
В тот день он спросил:
— У вас есть машина? Если вы свободны, давайте проедем по окрестностям и посмотрим деревенские церкви.
И мы поехали. Нина Львовна решила отправиться вместе с нами. Катались мы больше двух часов. Святослав Теофилович просил двигаться не быстро, не более 30 км в час. На большой скорости ему становилось некомфортно, он начинал нервничать.

Мы посмотрели несколько церквей. Я открывал окно, подъезжал к церкви, он долго смотрел, не выходя из машины, потом мы отъезжали к следующей, в другую деревню.
Когда мы вернулись домой, ему было трудно подняться по ступенькам на крыльцо дачи. Нина Львовна помогала ему, и я тоже... Он остановился на площадке и пожаловался, что женщины заставили его опять заниматься, а его руки забыли, как это делать, и у него болит спина. Но он собирается заниматься и хочет исполнить сонату Шуберта.
— Какие женщины? — удивился я.
— Одна — зубной врач, которая сказала, что, если он не начнет заниматься, она ему сделает что-то очень больно с зубами, а другая — Ирина Александровна Антонова.

Я попрощался — мол, дней через десять увидимся. А он стоит на крыльце спиной ко мне и не уходит. И Нина Львовна говорит:
— Ну, Славочка, что же вы остановились, пойдемте, пойдемте!
А он молчит и все стоит. Нина Львовна опять:
— Ну, пойдемте, пойдемте, что же вы остановились? — И чуть-чуть его подталкивает.
И тут Святослав Теофилович наконец говорит:
— Ну, я же еще с Юрой не попрощался! — И так медленно повернул голову...
Я к нему еще раз подошел. Мы поцеловались. Вот так мы с ним и простились..."

Рекомендация от Прокофьева - как облегчить запоминание наизусть.
Читаем в его дневнике:

"...Играть вещи наизусть - моя слабая сторона. Сегодня у меня гениальная идея как учить наизусть, чтобы никогда не сбиваться и иметь вещь крепко в памяти.
Когда вещь много раз сыграна по нотам, надо постараться припомнить её всю без рояля, представляя себе музыку параллельно с тем, как она написана, т.е. вспоминая ушами музыку, а глазами ноты. Делать это надо медленно и кропотливо, детально представляя себе каждый такт. Это первая стадия. А вторая стадия: надо так же припомнить всю музыку, а глазам представлять не ноты, а клавиатуру и клавиши, которые производят данную музыку. Переход от первой стадии ко второй довольно труден, потому что сколько ни стараешься представить себе клавиатуру, а перед глазами рисуются ноты... Но как только удаётся усвоить в памяти клавиши параллельно с музыкой, так можно считать обеспеченным, что вещь твёрдо выучена наизусть, ибо в воспроизведении её принимают совместное участие все три памяти: музыкальная, зрительная и пальцевая; каждая упражнялась порознь - теперь все три соединяются вместе.
Сегодня, идя в «Сокол», я произвёл опыт: идя туда, воспроизвёл в памяти первую часть Сонаты Шумана, представляя себе ноты, а идя обратно - представляя себе клавиатуру (это было довольно трудно и утомительно), а вернувшись домой без запинки сыграл всю часть; между тем, до подобных упражнений я едва ли сыграл её без колебаний, остановок.
Практическое преимущество: свой репертуар можно всегда учить: идя по улице, сидя в трамвае, ожидая какой-нибудь очереди и вообще во всякий момент, когда без этого скучал бы".

Воу, воу, что мы нашли!!!!!!!!!!!!!
"Сказки Матушки гусыни" Равеля в исполнении Любови Тимофеевой и Владимира Виардо, в роли рассказчика - Иннокентий Смоктуновский.
Видео!

Однажды Рихтер приехал на гастроли в Саратов. А в Саратове была такая необыкновенная личность – Семен Бендицкий, тоже ученик Нейгауза. Семен Соломонович собрал человек восемь молодых пианистов: «Пошли в зал, сейчас Рихтер будет репетировать на сцене!».

Команда тихонько уселась в последний ряд. Рихтер вышел на сцену, где стоял хороший старый рояль «Безендорфер» с закрытой крышкой. Попросил убрать пюпитр. Сел на стул, примерился, стул поменяли, на новый положили подставку. Наконец он открыл крышку, положил руки на клавиатуру, проделал какие-то пассы, закрыл крышку – поднялся и ушел.

Бендицкий помчался в артистическую: «Слава, ну поиграй хоть чуть-чуть, послушай рояль!». На что получил ответ: «Сень, ну что я буду заранее расстраиваться. Я приду вечером – что есть, то есть».

О взрывном и резком характере Генриха Нейгауза, в общем, известно давно. А вот как он сам об этом говорит в своей книге "Об искусстве фортепианной игры".
И разве он так неправ?

"...Раньше, когда я часто возился с очень трудными учениками, я иногда терял терпение, кричал, кидал ноты, вообще нервничал. Я знал, как это непедагогично, и упрекал себя, но мне было очень трудно себя переделать. Была, например, у меня когда-то студентка, одаренная и музыкально, и технически, но до того лишенная какого бы то ни было горения, до того равнодушная и вялая, что я терпел, терпел, пока наконец не учинял ей форменный скандал с упреками, воплями и т. д. После этого она недели две проявляла гораздо больше оживления и любви к музыке, занятия проходили мирно и приятно, пока её жизненный тонус не падал опять до нормы, то есть до состояния полного и возмутительного равнодушия, — тогда возникал очередной скандал, и так с промежутками в месяц или полтора. Я себя очень не уважал за эти скандалы, но что же было делать, когда они ей явно приносили пользу, а в моём арсенале не было других средств, чтобы добиться от неё чего-нибудь дельного и ценного?

В те довольно отдаленные времена — ибо теперь у меня прекрасный класс, который может засвидетельствовать, что я почти никогда не повышаю голоса,— я вскоре установил в своей педагогической психике некую «шкалу раздражения». Оказалось, что больше всего меня злили и раздражали не самые неспособные ученики («на нет и суда нет», кроме того, «взялся за гуж, не говори, что не дюж»), но ученики вроде упомянутой выше студентки, которые хотя и обладали вполне приличными данными, но ничего не хотели с ними сделать, то есть раздражали легкомыслие, равнодушие, вялость воли и темперамента.

Бывали у меня и ученики очень средне одаренные, которым игра на фортепиано давалась с большим трудом, лишенные того, что называется «искрой божией», но мыслящие, рассудительные, старательные и стремящиеся; на таких я в жизни никогда не повышал голоса и не раздражался, наоборот, я их искренне уважал, как уважают честные стремления и подвиги воли, и занятия с ними были для меня приятны и даже интересны.

Многолетние занятия с учениками убедили меня в том, что у них иногда крайне резко преобладают одни стороны музыкальной одаренности над другими и что вообще музыкальная художественная одаренность весьма сложный «конгломерат», и только в очень редких случаях все элементы и составные части этого «конгломерата» о д и н а к о в о совершенны, целостны и полноценны.

Один прекрасный ученик доставил мне много огорчений, я иногда становился в тупик перед проблемой его дарования. Он обладал изумительной физиологической музыкальностью (слух и т. д. ), идеально читал с листа, память была почти фотографическая, руки «золотые» — он мог исполнять безо всякого труда самые головоломные виртуозные произведения, казалось, всё было совершенно, дарование высшего класса. Но стоило невероятного труда заставить его играть «заразительно», устремлённо, с творческим подъёмом, художественно тонко, глубоко, убедительно и целостно. Если мы с ним этого иногда и добивались, то достижения наши оказывались удивительно недолговечными, со следующей вещью мы опять принимались за тот же сизифов труд, и так без конца. Я чувствовал себя в положении повара, который видит перед собою кучу великолепных продуктов и никак не может сварить из них вкусный обед. Игру этого ученика можно было определить так - играя соло, он будто превосходно аккомпанировал несуществующему солисту. Главного не было: творческой воли, художественного воображения, огня и проникновения. Всё же остальное, все составные части фортепианной игры были представлены в наилучшем виде, в совершенной форме. Душа педагога иногда особенно скорбит, когда такое первоклассное дарование, но лишенное главного (раньше называли это «царем в голове», то есть творческой волей), как угорь, выскальзывает из его рук и не поддается обработке".

Горовиц просто волшебник

Хотели сначала сделать большую подборку, где он играет Мендельсона, а знаете - зависли на этой Песне и по кругу снова и снова... Не можем от неё отвязаться ))

Пусть будет пост с одной пьесой!