Ариадна Эфрон — дочь Сергея Эфрона и Марины Цветаевой. В 1939-м её арестовали: Лубянка, обвинение в шпионаже, пытки, 8 лет исправительно-трудовых лагерей. В 1949 году её вновь арестовали и приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь. Реабилитировали в 1955 году за отсутствием состава преступления.
Прочитайте этот отрывок из письма Ариадны. Он о человечности... Той самой, которую можно сохранить при любых обстоятельствах.
«Когда-то меня «гнали этапом» с Крайнего Севера в Мордовию — шла война, было голодно и страшно, долгие, дальние этапы грозили смертью. По дороге завезли меня в какой-то лагерь на несколько дней — менялся конвой. Отправили полы мыть в столовой; стояла зима, на чёрном полу вода замерзала, сил не было. А дело было ночью — мою, мою, тру, тру, вошёл какой-то человек, тоже заключённый, — спросил меня, откуда я, куда, есть ли у меня деньги, продукты на такой долгий и страшный путь? Ушёл, потом вернулся, принёс подушечку-думку, мешочек сахару и 300 р. денег — большая сумма для заключённого!
Даёт это всё мне — чужой человек чужому человеку... Я спрашиваю — как его имя? Мол, приехав на место, напишу мужу, он вернёт Вам долг. А человек этот — высокий, худощавый, с живыми весёлыми глазами — отвечает:
«Моё имя Вы всё равно забудете за долгую дорогу. Но если и не забудете и мужу напишете, и он мне „вернёт долг“, то денежный перевод меня не застанет, сегодня мы здесь, а завтра там — бесполезно всё это».
«Но как же, — говорю я, — но кому же вернуть — я не могу так просто взять?»
«Когда у Вас будет возможность, — отвечает он, — „верните“ тому, кто будет так же нуждаться, как Вы сейчас. А тот в свою очередь „вернёт“ совсем другому, а тот — третьему... На том и стоим, милая девушка, так и живём!»
Он поцеловал мне руку и ушёл — навсегда.
Не знаю до сих пор, кто он, как его зовут, но долг этот отдавала десятки и сотни раз и буду отдавать, сколько жива буду. «Думка» его цела у меня и по сей день, а тот сахар и те деньги спасали мне жизнь в течение почти трёхмесячного «этапа».
Ариадна Эфрон в письме В.Ф. Булгакову 21 октября 1960 г.
Понравился сайт?Поделись с друзьями!
Статистика ВК сообщества "За полем одуванчиков"
У близких душ единые поля, И маяки едины, И моря.
41 250
64699-ое место по числу подписчиков
2.11%
7.06%
Графики роста подписчиков
Лучшие посты
самый страшный момент, когда ты замечаешь, как постарела мама. вот она молодая и красивая ведёт тебя в 1 класс, а ночами вяжет свитера на продажу на машинке, потому что в стране перестройка, в университете не платят и вам нечего есть. звук такой ещё: трррынь, трррынь. всю ночь. потом ругает тебя за сигареты, за Цоя, за первую пьянку, вы не понимаете друг друга от слова совсем. она так раздражает, что хочется сбежать из дома. а мама всё это время работает и тащит, не забывая ни про свои хобби, ни про то, что ей почти 40 и так хочется оставаться женщиной.
первая мамина седина, которую ты замечаешь слишком поздно, потому что все эти годы ты был занят собой и тебе было точно не до мамы, тебе вообще казалось, что ты её больше не любишь. и хватает только произнести: "мамочка...", а она смеётся и говорит, что жизнь только началась. потом вы не сходитесь взглядами на кино или политику, но тебя это почему-то перестало раздражать, ты молча киваешь ей в ответ или угукаешь. и как только делаешь попытку засобираться по делам, она забывает про отстаивание позиций, начиная обычную мамину суету: "ты не голодный?", "ты так холодно одет, давай я дам тебе папину куртку?", "не забывай, сыночек, звони". и ты, конечно, забываешь, потому что у тебя серьёзная работа, творчество, концерты, ты всегда занят. а она не забывает, звонит и беспокойно спрашивает не болеешь ли ты.
а ты, конечно, болеешь, ты вообще уже, кажется, поехал крышей и хочется только одного — чтобы она обняла, погладила своей тёплой рукой по волосам и сказала, как любит. и тут ты и замечаешь морщины и то, что мама закрашивает седину, и раскачивается в объятиях совсем, как бабушка. подступает ком к горлу, внутри всё сжимается, и ты стараешься не показать, что ты снова тот маленький мальчик, бегущий по берегу канала навстречу её смеющимся глазам. и, впервые за долгое время, произносишь это сакральное не в суете и спешке, а из самых глубин сердца:
— мам, я очень люблю тебя
"Кисычев. Выход этажом выше"
(пунктуация авторская)
первая мамина седина, которую ты замечаешь слишком поздно, потому что все эти годы ты был занят собой и тебе было точно не до мамы, тебе вообще казалось, что ты её больше не любишь. и хватает только произнести: "мамочка...", а она смеётся и говорит, что жизнь только началась. потом вы не сходитесь взглядами на кино или политику, но тебя это почему-то перестало раздражать, ты молча киваешь ей в ответ или угукаешь. и как только делаешь попытку засобираться по делам, она забывает про отстаивание позиций, начиная обычную мамину суету: "ты не голодный?", "ты так холодно одет, давай я дам тебе папину куртку?", "не забывай, сыночек, звони". и ты, конечно, забываешь, потому что у тебя серьёзная работа, творчество, концерты, ты всегда занят. а она не забывает, звонит и беспокойно спрашивает не болеешь ли ты.
а ты, конечно, болеешь, ты вообще уже, кажется, поехал крышей и хочется только одного — чтобы она обняла, погладила своей тёплой рукой по волосам и сказала, как любит. и тут ты и замечаешь морщины и то, что мама закрашивает седину, и раскачивается в объятиях совсем, как бабушка. подступает ком к горлу, внутри всё сжимается, и ты стараешься не показать, что ты снова тот маленький мальчик, бегущий по берегу канала навстречу её смеющимся глазам. и, впервые за долгое время, произносишь это сакральное не в суете и спешке, а из самых глубин сердца:
— мам, я очень люблю тебя
"Кисычев. Выход этажом выше"
(пунктуация авторская)
Писатель Борис Васильев:
"Я не должен был появиться на свет.
Я был приговорен, ещё не начав жить, родными, близкими, знакомыми и всеми медицинскими светилами города Смоленска. Чахотка, сжигавшая маму, вступила в последнюю стадию, мамины дни были сочтены, и все тихо и твёрдо настаивали на немедленном прекращении беременности.
А меня так ждали! Войны вырывали мужчин из женских объятий, а в краткие мгновения, когда мужчины возвращались, ожесточение, опасности и стрельба за окном мешали любви и нежности: между мужчиной и женщиной лежал меч, как между Тристаном и Изольдой. Дети рождались неохотно, потому что мужчины не оставались до утра, и женщины робко плакали, провожая их в стылую темень. А смерть меняла одежды куда чаще, чем самая модная модница, прикидываясь сегодня тифом, завтра – случайной пулей, послезавтра – оспой или расстрелом по ошибке. И на всё нужны были силы, и на всё их хватало. На всё – кроме детей. И я забрезжил как долгожданный рассвет после девятилетней ночи.
А маму сжигала чахотка.
И меня, и маму спас один совет. Он был дан тихим голосом и больше походил на просьбу:
– Рожайте, Эля. Роды – великое чудо. Может быть, самое великое из всех чудес.
Через семь лет после этих негромких слов доктор Янсен погиб. Была глухая дождливая осень, серое небо прижалось к земле, и горизонт съежился до размеров переполненного людьми кладбища. Мы с мамой стояли на коленях в холодной грязи, и моя неверующая матушка, дочь принципиального атеиста и легкомысленной язычницы, жена красного командира и большевика, истово молилась, при каждом поклоне падая лбом в мокрую могильную землю. И вокруг, всюду, по всему кладбищу, стояли на коленях простоволосые женщины, дети и мужчины, молясь разным богам на разных языках. А у открытого гроба стоял инвалид – краснознаменец Родион Петров и размахивал единственной рукой с зажатой в кулаке кепкой.
– Вот, прощаемся. Прощаемся. Не будет у нас больше доктора Янсена, смоляне, земляки, родные вы мои. Может, учёней будут, может, умней, а только Янсена не будет. Не будет Янсена…
…О, как я жалею, что я – не живописец! Я бы непременно написал серое небо и мокрое кладбище, и свежевырытую могилу, и калеку-краснознаменца. И – женщин: в чёрном, на коленях. Православных и католичек, иудеек и мусульманок, лютеранок и староверок, истово религиозных и неистово неверующих – всех, молящихся за упокой души и вечное блаженство не отмеченного ни званиями, ни степенями, ни наградами провинциального доктора Янсена…
Я уже смутно помню этого сутулого худощавого человека, всю жизнь представлявшегося мне стариком. Опираясь о большой зонт, он неутомимо от зари до зари шагал по обширнейшему участку, куда входила и неряшливо застроенная Покровская гора. Это был район бедноты, сюда не ездили извозчики, да у доктора Янсена на них и денег-то не было. А были неутомимые ноги, великое терпение и долг. Неоплатный долг интеллигента перед своим народом. И доктор бродил по доброй четверти губернского города Смоленска без выходных и без праздников, потому что болезни тоже не знали ни праздников, ни выходных, а доктор Янсен сражался за людские жизни. Зимой и летом, в слякоть и вьюгу, днём и ночью.
Доктор Янсен смотрел на часы, только когда считал пульс, торопился только к больному и никогда не спешил от него, не отказываясь от морковного чая или чашки цикория, неторопливо и обстоятельно объяснял, как следует ухаживать за больным, и при этом никогда не опаздывал. У входа в дом он долго отряхивал с себя пыль, снег или капли дождя – смотря по сезону, – а войдя, направлялся к печке. Старательно грея гибкие длинные ласковые пальцы, тихо расспрашивал, как началась болезнь, на что жалуется больной и какие меры принимали домашние. И шёл к больному, только хорошо прогрев руки. Его прикосновения всегда были приятны, и я до сих пор помню их всей своей кожей.
Врачебный и человеческий авторитет доктора Янсена был выше, чем можно себе вообразить в наше время. Уже прожив жизнь, я смею утверждать, что подобные авторитеты возникают стихийно, сами собой кристаллизуясь в насыщенном растворе людской благодарности. Они достаются людям, которые обладают редчайшим даром жить не для себя, думать не о себе, заботиться не о себе, никогда никого не обманывать и всегда говорить правду, как бы горька она ни была.
Такие люди перестают быть только специалистами: людская благодарная молва приписывает им мудрость, граничащую со святостью. И доктор Янсен не избежал этого: у него спрашивали, выдавать ли дочь замуж, покупать ли дом, продавать ли дрова, резать ли козу, мириться ли с женой… Господи, о чём его только не спрашивали! Я не знаю, какой совет давал доктор в каждом отдельном случае, но всех известных ему детей кормили по утрам одинаково: кашами, молоком и чёрным хлебом. Правда, молоко было иным. Равно как хлеб, вода и детство.
Святость требует мученичества – это не теологический постулат, а логика жизни: человек, при жизни возведённый в ранг святого, уже не волен в своей смерти, если, конечно, этот ореол святости не создан искусственным освещением. Доктор Янсен был святым города Смоленска, а потому и обречённым на особую, мученическую смерть. Нет, не он искал героическую гибель, а героическая гибель искала его.
Тихого, аккуратного, очень скромного и немолодого латыша с самой человечной и мирной из всех профессий.
Доктор Янсен задохнулся в канализационном колодце, спасая детей. Он знал, что у него мало шансов выбраться оттуда, но не терял времени на подсчёт. Внизу были дети, и этим было подсчитано всё.
В те времена центр города уже имел канализацию, которая постоянно рвалась, и тогда рылись глубокие колодцы. Над колодцами устанавливался ворот с бадьёй, которой откачивали просочившиеся сточные воды. Процедура была длительной, рабочие в одну смену не управлялись, всё замирало до утра, и тогда бадьёй и воротом завладевали мы. Нет, не в одном катании – стремительном падении, стоя на бадье, и медленном подъёме из тьмы – таилась притягательная сила этого развлечения.
Провал в преисподнюю, где нельзя дышать, где воздух перенасыщен метаном, впрямую был связан с недавним прошлым наших отцов, с их риском, их разговорами, их воспоминаниями. Наши отцы прошли не только Гражданскую, но и мировую, «германскую» войну, где применялись реальные отравляющие вещества, газы, от которых гибли, слепли, сходили с ума их товарищи. Названия этих газов – хлор, фосген, хлор-пикрин, иприт – присутствовали и в наших играх, и в разговорах взрослых, и в реальной опасности завтрашних революционных боев. И мы, сдерживая дыхание, с замирающим сердцем летели в смрадные дыры, как в газовую атаку.
Обычно на бадью становился один, а двое вертели ворот. Но однажды решили прокатиться вдвоём, и верёвка оборвалась. Доктор Янсен появился, когда возле колодца метались двое пацанов. Отправив их за помощью, доктор тут же спустился в колодец, нашёл уже потерявших сознание мальчишек, сумел вытащить одного и, не отдохнув, полез за вторым. Спустился, понял, что ещё раз ему уже не подняться, привязал мальчика к обрывку верёвки и потерял сознание. Мальчики пришли в себя быстро, но доктора Янсена спасти не удалось.
Так в вонючем колодце погиб последний святой города Смоленска, ценою своей жизни оплатив жизнь двух мальчиков, и меня потрясла не только его смерть, но и его похороны. Весь Смоленск от мала до велика хоронил своего Доктора.
– А дома у него – деревянный топчан и книги, – тихо сказала мама, когда мы вернулись с кладбища. – И больше ничего. Ничего!
В голосе её звучало благоговение: она говорила о святом, а святость не знает бедности."
"Я не должен был появиться на свет.
Я был приговорен, ещё не начав жить, родными, близкими, знакомыми и всеми медицинскими светилами города Смоленска. Чахотка, сжигавшая маму, вступила в последнюю стадию, мамины дни были сочтены, и все тихо и твёрдо настаивали на немедленном прекращении беременности.
А меня так ждали! Войны вырывали мужчин из женских объятий, а в краткие мгновения, когда мужчины возвращались, ожесточение, опасности и стрельба за окном мешали любви и нежности: между мужчиной и женщиной лежал меч, как между Тристаном и Изольдой. Дети рождались неохотно, потому что мужчины не оставались до утра, и женщины робко плакали, провожая их в стылую темень. А смерть меняла одежды куда чаще, чем самая модная модница, прикидываясь сегодня тифом, завтра – случайной пулей, послезавтра – оспой или расстрелом по ошибке. И на всё нужны были силы, и на всё их хватало. На всё – кроме детей. И я забрезжил как долгожданный рассвет после девятилетней ночи.
А маму сжигала чахотка.
И меня, и маму спас один совет. Он был дан тихим голосом и больше походил на просьбу:
– Рожайте, Эля. Роды – великое чудо. Может быть, самое великое из всех чудес.
Через семь лет после этих негромких слов доктор Янсен погиб. Была глухая дождливая осень, серое небо прижалось к земле, и горизонт съежился до размеров переполненного людьми кладбища. Мы с мамой стояли на коленях в холодной грязи, и моя неверующая матушка, дочь принципиального атеиста и легкомысленной язычницы, жена красного командира и большевика, истово молилась, при каждом поклоне падая лбом в мокрую могильную землю. И вокруг, всюду, по всему кладбищу, стояли на коленях простоволосые женщины, дети и мужчины, молясь разным богам на разных языках. А у открытого гроба стоял инвалид – краснознаменец Родион Петров и размахивал единственной рукой с зажатой в кулаке кепкой.
– Вот, прощаемся. Прощаемся. Не будет у нас больше доктора Янсена, смоляне, земляки, родные вы мои. Может, учёней будут, может, умней, а только Янсена не будет. Не будет Янсена…
…О, как я жалею, что я – не живописец! Я бы непременно написал серое небо и мокрое кладбище, и свежевырытую могилу, и калеку-краснознаменца. И – женщин: в чёрном, на коленях. Православных и католичек, иудеек и мусульманок, лютеранок и староверок, истово религиозных и неистово неверующих – всех, молящихся за упокой души и вечное блаженство не отмеченного ни званиями, ни степенями, ни наградами провинциального доктора Янсена…
Я уже смутно помню этого сутулого худощавого человека, всю жизнь представлявшегося мне стариком. Опираясь о большой зонт, он неутомимо от зари до зари шагал по обширнейшему участку, куда входила и неряшливо застроенная Покровская гора. Это был район бедноты, сюда не ездили извозчики, да у доктора Янсена на них и денег-то не было. А были неутомимые ноги, великое терпение и долг. Неоплатный долг интеллигента перед своим народом. И доктор бродил по доброй четверти губернского города Смоленска без выходных и без праздников, потому что болезни тоже не знали ни праздников, ни выходных, а доктор Янсен сражался за людские жизни. Зимой и летом, в слякоть и вьюгу, днём и ночью.
Доктор Янсен смотрел на часы, только когда считал пульс, торопился только к больному и никогда не спешил от него, не отказываясь от морковного чая или чашки цикория, неторопливо и обстоятельно объяснял, как следует ухаживать за больным, и при этом никогда не опаздывал. У входа в дом он долго отряхивал с себя пыль, снег или капли дождя – смотря по сезону, – а войдя, направлялся к печке. Старательно грея гибкие длинные ласковые пальцы, тихо расспрашивал, как началась болезнь, на что жалуется больной и какие меры принимали домашние. И шёл к больному, только хорошо прогрев руки. Его прикосновения всегда были приятны, и я до сих пор помню их всей своей кожей.
Врачебный и человеческий авторитет доктора Янсена был выше, чем можно себе вообразить в наше время. Уже прожив жизнь, я смею утверждать, что подобные авторитеты возникают стихийно, сами собой кристаллизуясь в насыщенном растворе людской благодарности. Они достаются людям, которые обладают редчайшим даром жить не для себя, думать не о себе, заботиться не о себе, никогда никого не обманывать и всегда говорить правду, как бы горька она ни была.
Такие люди перестают быть только специалистами: людская благодарная молва приписывает им мудрость, граничащую со святостью. И доктор Янсен не избежал этого: у него спрашивали, выдавать ли дочь замуж, покупать ли дом, продавать ли дрова, резать ли козу, мириться ли с женой… Господи, о чём его только не спрашивали! Я не знаю, какой совет давал доктор в каждом отдельном случае, но всех известных ему детей кормили по утрам одинаково: кашами, молоком и чёрным хлебом. Правда, молоко было иным. Равно как хлеб, вода и детство.
Святость требует мученичества – это не теологический постулат, а логика жизни: человек, при жизни возведённый в ранг святого, уже не волен в своей смерти, если, конечно, этот ореол святости не создан искусственным освещением. Доктор Янсен был святым города Смоленска, а потому и обречённым на особую, мученическую смерть. Нет, не он искал героическую гибель, а героическая гибель искала его.
Тихого, аккуратного, очень скромного и немолодого латыша с самой человечной и мирной из всех профессий.
Доктор Янсен задохнулся в канализационном колодце, спасая детей. Он знал, что у него мало шансов выбраться оттуда, но не терял времени на подсчёт. Внизу были дети, и этим было подсчитано всё.
В те времена центр города уже имел канализацию, которая постоянно рвалась, и тогда рылись глубокие колодцы. Над колодцами устанавливался ворот с бадьёй, которой откачивали просочившиеся сточные воды. Процедура была длительной, рабочие в одну смену не управлялись, всё замирало до утра, и тогда бадьёй и воротом завладевали мы. Нет, не в одном катании – стремительном падении, стоя на бадье, и медленном подъёме из тьмы – таилась притягательная сила этого развлечения.
Провал в преисподнюю, где нельзя дышать, где воздух перенасыщен метаном, впрямую был связан с недавним прошлым наших отцов, с их риском, их разговорами, их воспоминаниями. Наши отцы прошли не только Гражданскую, но и мировую, «германскую» войну, где применялись реальные отравляющие вещества, газы, от которых гибли, слепли, сходили с ума их товарищи. Названия этих газов – хлор, фосген, хлор-пикрин, иприт – присутствовали и в наших играх, и в разговорах взрослых, и в реальной опасности завтрашних революционных боев. И мы, сдерживая дыхание, с замирающим сердцем летели в смрадные дыры, как в газовую атаку.
Обычно на бадью становился один, а двое вертели ворот. Но однажды решили прокатиться вдвоём, и верёвка оборвалась. Доктор Янсен появился, когда возле колодца метались двое пацанов. Отправив их за помощью, доктор тут же спустился в колодец, нашёл уже потерявших сознание мальчишек, сумел вытащить одного и, не отдохнув, полез за вторым. Спустился, понял, что ещё раз ему уже не подняться, привязал мальчика к обрывку верёвки и потерял сознание. Мальчики пришли в себя быстро, но доктора Янсена спасти не удалось.
Так в вонючем колодце погиб последний святой города Смоленска, ценою своей жизни оплатив жизнь двух мальчиков, и меня потрясла не только его смерть, но и его похороны. Весь Смоленск от мала до велика хоронил своего Доктора.
– А дома у него – деревянный топчан и книги, – тихо сказала мама, когда мы вернулись с кладбища. – И больше ничего. Ничего!
В голосе её звучало благоговение: она говорила о святом, а святость не знает бедности."
То, что вы видите, не витраж, это крылья стрекозы совсем близко.
Природа необыкновенна.
Природа необыкновенна.
Пётр Мамонов. Двенадцать фактов из жизни и самые яркие цитаты святого грешника.
1. Родился в день прп. Марии Египетской (14 апреля) и прожил подобным образом. Пол жизни - в тяжких грехах, вторую половину - свято. Перелом случился в 45 лет, как он сам говорит:
○ В 45 лет мне стало незачем жить. У меня была слава, деньги, работа, любимая жена, дети, Мерседесы, все дела… Мне стало незачем вставать утром. Я упёрся в стену вот этой своей довольной физиономией. Хоть в петлю лезь…
2. Для мира он - "советский и российский рок-музыкант, актёр, поэт, радиоведущий". А для православных он - старец из фильма "Остров". Пример живой веры, деятельного покаяния, жгучего евангельского слова.
○ Я понял, что если я день прожил, и никому от этого не было хорошо, то я прожил этот день зря. Потому что будет смерть и будет вечность, и будет встреча с Богом. И что я ему скажу?..
На мой взгляд, святой отличается от грешного тем, что научился любить.
3. Прожил 70 лет, как и написано в псалмах:
Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь: яко прииде кротость на ны, и накажемся. (Пс. 89:9)
4. Много сменил профессий: работал наборщиком в типографии, корректором в журнале «Пионер», писал статьи, был лифтёром, банщиком-массажистом, грузчиком, кочегаром в котельной, а также переводчиком английской и шведской поэзии. Из-за экспрессивного характера на одном месте не задерживался.
○ Зачем мы живём? Долгие годы я никак не отвечал на этот вопрос — бегал мимо. Был под кайфом, пил, дрался, твердил: «Я главный». А подлинный смысл жизни — любить. Это значит жертвовать, а жертвовать — это отдавать.
5. Вырос во дворе, где рос Владимир Высоцкий. Был отчислен из двух школ потому что "постоянно устраивал цирк". С раннего детства любил танцевать: твист, рок-н-ролл, шейк, демонстрировал невероятную пластику, "в городе ему не было равных".
○ Видеть хорошее, цепляться за него — единственный продуктивный путь. Другой человек может многое делать не так, но в чём-то он обязательно хорош. Вот за эту ниточку и надо тянуть, а на дрянь не обращать внимания.
6. В 25 лет в драке ему проткнули грудную клетку в области сердца, кома, несколько операций. Но у Бога были другие планы о нём. Врачи спасли.
○ Если ты на самом дне, то у тебя на самом деле хорошее положение: тебе дальше некуда, кроме как наверх.
7. Как видно, был юродивым ещё до прихода к Богу: часто находился в среде московских хиппи, одевался как стиляга, но этого было мало. Ходил по улице с ручкой от унитаза вместо серьги. Иногда разбегался и изображал, что врезался в стену, потом лежал и смотрел, как вокруг собираются люди. Намеренно притворялся сумасшедшим, чтобы избежать армии. Признан негодным к службе.
8. Писал стихи (14 апреля - ещё память прп. Варсонофий Оптинского, он тоже писал стихи). В 30 лет создал музыкальную группу "Звуки Му", выпустил 27 дисков.
○ Сядь напиши стихотворение хорошее, если ты поэт. Сядь напиши статью хорошую, если ты журналист. Найди хорошее, честное, чистое, чтобы в этом ужасе маленькую щёлочку света сделать. Всегда можно.
9. Уже придя к Богу, написал 8 книг. Из них 5 томов под названием "Закорючки". Как священнику мне больше всего интересен его последний музыкальный спектакль «Как я читал святого Исаака Сирина».
10. Снялся в 20 фильмах. Самый яркий - "Остров", за который получил 6 наград. Ещё можно назвать «Игла», «Нога», «Пыль», «Такси-Блюз», «Царь».
○ В кинофильме «Остров» я ложился в гроб. Три раза выскакивал оттуда. Серьёзное дело: три стеночки и крышка. Так и мы все ляжем в этот гроб и восстанем в новом теле… Что же делать? Изо всех сил стараться поменьше привыкать ко всему земному. Потому что всё это придётся оставить. И этот дом огромный, который я построил... И я думаю: а кто здесь будет жить? Какие дети? Продадут тут всё…
11. В 45 лет переехал в деревню, пришёл к Православию. Судя по цитате, предсказал свою смерть:
○ Стал думать, для чего вообще жить, для чего мне эти отпущенные семьдесят — или сколько там — лет жизни. А прапрадед мой был протоиереем собора Василия Блаженного. Дай, думаю, куплю молитвословчик, посмотрю, о чём они там молятся.
В моём первом молитвослове галочками отмечены молитвы, с которыми я, видите ли, согласен. Три штуки из двадцати.
12. В конце июня заболел ковидом. Весь Петров пост провёл в искусственной коме. 15 июля отошёл к Богу. У него остались жена Ольга, двое сыновей и двое внуков.
○ Важно, как мы умрём! Одно дело — за правду и совсем иное — от водки.
С тех пор, как я стал жить в деревне, я там часто бываю один. Как говорит мой любимый святой Исаак Сирин, одиночество собирает душу. И волей-неволей начинаешь думать о каких-то главных вещах. Наверное, самое главное – это наше рождение и наша смерть. Между ними – наша жизнь. Ничего важнее нашего рождения и нашей смерти нет.
Текст: Владимир Панарин - священник
1. Родился в день прп. Марии Египетской (14 апреля) и прожил подобным образом. Пол жизни - в тяжких грехах, вторую половину - свято. Перелом случился в 45 лет, как он сам говорит:
○ В 45 лет мне стало незачем жить. У меня была слава, деньги, работа, любимая жена, дети, Мерседесы, все дела… Мне стало незачем вставать утром. Я упёрся в стену вот этой своей довольной физиономией. Хоть в петлю лезь…
2. Для мира он - "советский и российский рок-музыкант, актёр, поэт, радиоведущий". А для православных он - старец из фильма "Остров". Пример живой веры, деятельного покаяния, жгучего евангельского слова.
○ Я понял, что если я день прожил, и никому от этого не было хорошо, то я прожил этот день зря. Потому что будет смерть и будет вечность, и будет встреча с Богом. И что я ему скажу?..
На мой взгляд, святой отличается от грешного тем, что научился любить.
3. Прожил 70 лет, как и написано в псалмах:
Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь: яко прииде кротость на ны, и накажемся. (Пс. 89:9)
4. Много сменил профессий: работал наборщиком в типографии, корректором в журнале «Пионер», писал статьи, был лифтёром, банщиком-массажистом, грузчиком, кочегаром в котельной, а также переводчиком английской и шведской поэзии. Из-за экспрессивного характера на одном месте не задерживался.
○ Зачем мы живём? Долгие годы я никак не отвечал на этот вопрос — бегал мимо. Был под кайфом, пил, дрался, твердил: «Я главный». А подлинный смысл жизни — любить. Это значит жертвовать, а жертвовать — это отдавать.
5. Вырос во дворе, где рос Владимир Высоцкий. Был отчислен из двух школ потому что "постоянно устраивал цирк". С раннего детства любил танцевать: твист, рок-н-ролл, шейк, демонстрировал невероятную пластику, "в городе ему не было равных".
○ Видеть хорошее, цепляться за него — единственный продуктивный путь. Другой человек может многое делать не так, но в чём-то он обязательно хорош. Вот за эту ниточку и надо тянуть, а на дрянь не обращать внимания.
6. В 25 лет в драке ему проткнули грудную клетку в области сердца, кома, несколько операций. Но у Бога были другие планы о нём. Врачи спасли.
○ Если ты на самом дне, то у тебя на самом деле хорошее положение: тебе дальше некуда, кроме как наверх.
7. Как видно, был юродивым ещё до прихода к Богу: часто находился в среде московских хиппи, одевался как стиляга, но этого было мало. Ходил по улице с ручкой от унитаза вместо серьги. Иногда разбегался и изображал, что врезался в стену, потом лежал и смотрел, как вокруг собираются люди. Намеренно притворялся сумасшедшим, чтобы избежать армии. Признан негодным к службе.
8. Писал стихи (14 апреля - ещё память прп. Варсонофий Оптинского, он тоже писал стихи). В 30 лет создал музыкальную группу "Звуки Му", выпустил 27 дисков.
○ Сядь напиши стихотворение хорошее, если ты поэт. Сядь напиши статью хорошую, если ты журналист. Найди хорошее, честное, чистое, чтобы в этом ужасе маленькую щёлочку света сделать. Всегда можно.
9. Уже придя к Богу, написал 8 книг. Из них 5 томов под названием "Закорючки". Как священнику мне больше всего интересен его последний музыкальный спектакль «Как я читал святого Исаака Сирина».
10. Снялся в 20 фильмах. Самый яркий - "Остров", за который получил 6 наград. Ещё можно назвать «Игла», «Нога», «Пыль», «Такси-Блюз», «Царь».
○ В кинофильме «Остров» я ложился в гроб. Три раза выскакивал оттуда. Серьёзное дело: три стеночки и крышка. Так и мы все ляжем в этот гроб и восстанем в новом теле… Что же делать? Изо всех сил стараться поменьше привыкать ко всему земному. Потому что всё это придётся оставить. И этот дом огромный, который я построил... И я думаю: а кто здесь будет жить? Какие дети? Продадут тут всё…
11. В 45 лет переехал в деревню, пришёл к Православию. Судя по цитате, предсказал свою смерть:
○ Стал думать, для чего вообще жить, для чего мне эти отпущенные семьдесят — или сколько там — лет жизни. А прапрадед мой был протоиереем собора Василия Блаженного. Дай, думаю, куплю молитвословчик, посмотрю, о чём они там молятся.
В моём первом молитвослове галочками отмечены молитвы, с которыми я, видите ли, согласен. Три штуки из двадцати.
12. В конце июня заболел ковидом. Весь Петров пост провёл в искусственной коме. 15 июля отошёл к Богу. У него остались жена Ольга, двое сыновей и двое внуков.
○ Важно, как мы умрём! Одно дело — за правду и совсем иное — от водки.
С тех пор, как я стал жить в деревне, я там часто бываю один. Как говорит мой любимый святой Исаак Сирин, одиночество собирает душу. И волей-неволей начинаешь думать о каких-то главных вещах. Наверное, самое главное – это наше рождение и наша смерть. Между ними – наша жизнь. Ничего важнее нашего рождения и нашей смерти нет.
Текст: Владимир Панарин - священник
Когда меня спрашивают, с кем я живу, всегда отвечаю, что последние 19 лет я живу с хронической обструктивной болезнью лёгких и царём ветров Эолом. В моей однокомнатной квартире нарушена вентиляция и постоянно воет ветер в вентиляционных решётках. Болезнь лёгких - моя расплата за более, чем полувековое курение. Это моя самая большая слабость в жизни, никак не могу избавиться от этой пагубной привычки.
Квартира у меня небольшая, но зато её легко убирать, всё равно большую часть жизни провожу в разъездах и на кухне. Я жила и в 5-комнатных квартирах, поверьте, счастье измеряется не количеством комнат.
У меня нет машины, езжу на метро и много хожу пешком. Обычно лечу, но иногда иду тихо и всматриваюсь в эту жизнь и в людей. В метро, если тебе начнут отрезать голову, никто и не заметит, все сидят уткнув носы в айфоны и айпады. Хотя бывает, подходят и говорят: «Спасибо вам». Скрывать не буду, приятно. Не зря, значит, я эту землю топчу.
Меня часто приглашают на различные шоу, всегда отказываюсь, потому что убеждена - деньги закончатся, а позор останется.
Чего ещё хочется от жизни? Хочу, чтобы она не разбила то, что я созидала, боюсь, чтобы время не разрушило память.
У возраста есть свои издержки, но главное что я вижу, хожу и мыслю. Хотя тело требует иногда починок, но самое важное - чтобы душа не скукожилась. Поверьте, последние узлы развязываются очень просто.
Жизнь же штука гормональная, как только гейзеры в жилах начинают утихать, тогда и начинается настоящее творчество. Всё уже испытано: душа, тело, каждая его клетка всё помнит. Когда кипяток в крови пригасает, то приходит больше серьёза, глубины и сосредоточенности. Ведь ум, породу, достоинство не перешибёшь ничем. В том числе и возрастом.
Людмила Чурсина
Квартира у меня небольшая, но зато её легко убирать, всё равно большую часть жизни провожу в разъездах и на кухне. Я жила и в 5-комнатных квартирах, поверьте, счастье измеряется не количеством комнат.
У меня нет машины, езжу на метро и много хожу пешком. Обычно лечу, но иногда иду тихо и всматриваюсь в эту жизнь и в людей. В метро, если тебе начнут отрезать голову, никто и не заметит, все сидят уткнув носы в айфоны и айпады. Хотя бывает, подходят и говорят: «Спасибо вам». Скрывать не буду, приятно. Не зря, значит, я эту землю топчу.
Меня часто приглашают на различные шоу, всегда отказываюсь, потому что убеждена - деньги закончатся, а позор останется.
Чего ещё хочется от жизни? Хочу, чтобы она не разбила то, что я созидала, боюсь, чтобы время не разрушило память.
У возраста есть свои издержки, но главное что я вижу, хожу и мыслю. Хотя тело требует иногда починок, но самое важное - чтобы душа не скукожилась. Поверьте, последние узлы развязываются очень просто.
Жизнь же штука гормональная, как только гейзеры в жилах начинают утихать, тогда и начинается настоящее творчество. Всё уже испытано: душа, тело, каждая его клетка всё помнит. Когда кипяток в крови пригасает, то приходит больше серьёза, глубины и сосредоточенности. Ведь ум, породу, достоинство не перешибёшь ничем. В том числе и возрастом.
Людмила Чурсина
Напоследок признаюсь в одной вещи, непозволительной, возмутительной в наше скучное, но желающее быть трагическим время: я счастлив. И хочу раскрыть вам секрет моего счастья. Он прост. Я люблю ближнего. Люблю любить. Ненавижу ненавидеть. Всегда стремлюсь понять и принять. Встречаясь с чем-то новым, стараюсь не упустить возможность отправиться по пути, который оно указывает, и открыть неведомые земли. Мне непонятен мир, где чужой успех воспринимают как удар, меня успех собратьев только радует.
Жан Кокто
Для справки: Жан Кокто (1889 — 1963 гг.) — Французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссёр. Одна из крупнейших фигур французской культуры XX века.
Жан Кокто
Для справки: Жан Кокто (1889 — 1963 гг.) — Французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссёр. Одна из крупнейших фигур французской культуры XX века.
Есть один друг, понимаете, идиот. Продал свой дом, на те деньги купил завод, там производит маски - но нет, не те. Зайцев, лисичек, слоников - для детей. Маски отвозит в школы и детсады. Дети смеются - звонко, на все лады. Мог продавать, но он дарит их просто так.
Что тут сказать, понимаете, он дурак.
А у соседа тоже произошло: взял рюкзачок и покинул подъезд пешком. Так и идёт, уже семь с половиной лет. Ну ни дурак ли, скажите, такой сосед? Кто-то его видел, кажется, в Туапсе. Фото с вулкана как-то прислал сосед. Дом его пуст, а ему наплевать - идёт. Что тут сказать, сами видите - идиот.
Есть ещё дед, старше мамонта он на вид. Выйдет во двор, и как статуя там сидит. Рядом садится серый дворовый кот, пух тополиный щекочет и нос, и рот, дед так чихает, что стёкла в домах дрожат. Дети вокруг шумно носятся и визжат. Как-то сплели одуванчиковый венок, и положили деду у самых ног, он его взял, и на лысину нацепил. И улыбался, как будто совсем дебил.
Этот вот друг, и сосед, и древнючий дед - ведь дураки! Только в чём их, тогда, секрет, если у них - не из люстры, а так, из глаз - слепит всех свет ярче солнечного в сто раз?
Мальвина Матрасова
Что тут сказать, понимаете, он дурак.
А у соседа тоже произошло: взял рюкзачок и покинул подъезд пешком. Так и идёт, уже семь с половиной лет. Ну ни дурак ли, скажите, такой сосед? Кто-то его видел, кажется, в Туапсе. Фото с вулкана как-то прислал сосед. Дом его пуст, а ему наплевать - идёт. Что тут сказать, сами видите - идиот.
Есть ещё дед, старше мамонта он на вид. Выйдет во двор, и как статуя там сидит. Рядом садится серый дворовый кот, пух тополиный щекочет и нос, и рот, дед так чихает, что стёкла в домах дрожат. Дети вокруг шумно носятся и визжат. Как-то сплели одуванчиковый венок, и положили деду у самых ног, он его взял, и на лысину нацепил. И улыбался, как будто совсем дебил.
Этот вот друг, и сосед, и древнючий дед - ведь дураки! Только в чём их, тогда, секрет, если у них - не из люстры, а так, из глаз - слепит всех свет ярче солнечного в сто раз?
Мальвина Матрасова
Нам не принадлежит ничего, что можно потерять.
Если боишься терять, то ты ещё просто не нашёл себя. Как найдёшь - успокоишься, потому что устройство жизни таково, что нам не принадлежит ничего, что можно потерять. Вор залезает в карман, старость крадёт красоту, болезни - людей, даже звёзды скрываются за тучами, а мы так бессильны со всеми своими тюрьмами, законами, кремами, микстурами и телескопами. Бывает, что богатства возвращаются, люди вновь открывают глаза, а небо светлеет, но право собственности иллюзорно. Жизнь проста и прекрасна - она не даёт никаких обязательств и не имеет долгов.
Но ты здесь не с пустыми руками, в них живой груз - любовь. Она, как привязанные в детстве варежки, никогда не теряется, не проходит, не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Борис Гребенщиков
Если боишься терять, то ты ещё просто не нашёл себя. Как найдёшь - успокоишься, потому что устройство жизни таково, что нам не принадлежит ничего, что можно потерять. Вор залезает в карман, старость крадёт красоту, болезни - людей, даже звёзды скрываются за тучами, а мы так бессильны со всеми своими тюрьмами, законами, кремами, микстурами и телескопами. Бывает, что богатства возвращаются, люди вновь открывают глаза, а небо светлеет, но право собственности иллюзорно. Жизнь проста и прекрасна - она не даёт никаких обязательств и не имеет долгов.
Но ты здесь не с пустыми руками, в них живой груз - любовь. Она, как привязанные в детстве варежки, никогда не теряется, не проходит, не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Борис Гребенщиков
Не голодный, не богатый,
Но кой-что запасший впрок,
Разбросал сады и хаты
Вдоль речушки хуторок.
Без особых изменений
Жизнь течёт тут, без прикрас.
Здесь без всяких извинений
Хлеб привозят в месяц раз.
А ещё привозят тво́рог
Или правильно: творо́г?
Я не знаю. Но мне до́рог
Этот тихий хуторок.
Нет, не тем, что ивы гнутся
Так картинно у пруда.
Дед мой именно сюда
Должен был с войны вернуться…
Николай Зиновьев "Хуторок", 1996 год
Но кой-что запасший впрок,
Разбросал сады и хаты
Вдоль речушки хуторок.
Без особых изменений
Жизнь течёт тут, без прикрас.
Здесь без всяких извинений
Хлеб привозят в месяц раз.
А ещё привозят тво́рог
Или правильно: творо́г?
Я не знаю. Но мне до́рог
Этот тихий хуторок.
Нет, не тем, что ивы гнутся
Так картинно у пруда.
Дед мой именно сюда
Должен был с войны вернуться…
Николай Зиновьев "Хуторок", 1996 год
