Статистика ВК сообщества "Джек Абатуров"

Вишня, миндаль, корица, пара кофейных зёрен. Облако в форме птицы. Горький имбирный корень. Вечер. Закат латунный. Хлеб без вина и соли. Тени людей – скульптуры. Книги на антресоли. Письма в больших конвертах.
Боль под ребром и глубже.

Помнишь, я был [как Вертер] чувством немым простужен?
Время идет кругами. Вьюн овивает сосны. Ветер в оконной раме знает все наши вёсны. Знает все наши зимы, осени и пороги. Помнишь, идет до Рима только одна дорога? Мы уходили в горы, прятались за пшеницей.
Пряный осенний город. Облако в форме птицы.

Если бы знали, черти, как полюбить боялся. Мельницы крутит ветер. Письма слагают пальцы.
Время идет кругами. Я потерял начало. Небо бросает камни.
Вкус сентября и чая.

Мята и сок грейпфрута [привкус солёно-горький]. Здание института. Парты, шкафы и полки. Грозы. Зонты. Ботинки. Мир неопрятно ярок. Время работы рынка. Толстый цветной Икарус.
Вишня, миндаль, корица. Путанный мелкий почерк.
Боже.

Зачем ты снишься
каждой безумной ночью?

Фрэнсис,

такие планы — не описать. Поле вокруг огромное, вдаль и вширь. Может быть, это белая полоса. Может, я просто вырос и стал большим.

Нет, временами страшно (ну ты поймёшь), только теперь понятно — не навсегда. Тут всё проходит: праздник, любовь и дождь, чаще всего без горечи и труда. По вечерам пытаюсь писать стихи. Честно, выходит жутко — смотрю в экран, и размышляю, лучше смотрел бы фильм. Или читал умный большой роман. В чём же проблема, Фрэнсис? Не знаю сам. Может быть, просто вырос и стал большим? То, от чего болело — теперь роса, с листьев и трав сбираемая в кувшин.

Может быть, я немножечко огрубел. Меньше не только плачу, но и смеюсь. Круг моего общения поредел — с вычетом всяких в общем случайных тус. Я же почти из дома не выхожу. Скажешь, сычую, только вот — не зовут. Нет, не могу сказать, что «не вывожу». Просто пока такой у меня маршрут. Я всё ищу музыку, что прочтёт, что же творится в этой моей душе. Но Spotify в душе моей не сечёт.

Впрочем, и я уже.

Фрэнсис, такие планы: кормить кота, вновь проходить Uncharted и много спать.
Выглядит как полнейшей скукота — если захочешь, можешь мне так сказать.
Вновь без великой цели, огнём и словом не побеждаю, не двигаюсь ни на пядь.

Фрэнсис, я напишу тебе, верно, снова —
не надо мне отвечать.

Шагнув во двор, поймав в ладони пар,
закрыл глаза шарфом. Вернее —
спрятал.

И захотелось лечь на тротуар.
Лицом в песок и битум.
И заплакать.

Плевать, ко мне
прилипнут грязь и гарь.
Пусть дым из труб окутывает тело.
Мне захотелось лечь на тротуар.

Белел ноябрь.
На улице темнело.

Вокруг меня резвилась детвора.
Старушки обсуждали герра Трумпа.
В подъезде зажигалась лампа-бра.
Троллейбус шёл проторенным
маршрутом —

а я лежал.
Мечтал о волшебстве,
которое — без искр и мандаринов.
Которое — в автобус и к Неве.
По улицам. Вдоль — снов
и магазинов.

Белел ноябрь. Кружило и мело.
Я вспоминал шуршанье электрички,
ползущей в полусонный Петергоф,
где мы с тобой —
замерзшие прилично —
глотали закипевшее вино,
меняя грусть на праздничную
радость.

Мигал горячей лампой гастроном,
живущий на изгибе
автострады.

Но а теперь — лицом на тротуар.
И в этом нет ни грусти. Ни печали.
Я просто лёг. Не умер. Не упал.
Я просто лёг. И все вокруг
молчали.

***

Шагнув во двор, поймав в ладони пар,
закрыл глаза, услышал шелест ивы.

Мне захотелось лечь на тротуар,
себя притом почувствовав
счастливым.

Я писал бы тебе о Марсе.
Об Атлантиде.

И как ноги обвил зелёный противный ил.
И о том, как тебя, конечно же, ненавидел,
если бы не любил.

На его груди расцветает лён, за его щекой умирает мак.
Почему мой город в сентябрь влюблён и глазами ищет его маяк?

Фонари не гаснут ни в семь утра, ни в четыре вечера — город ждёт. На кремлёвских стенах растут слова: «Мы с тобой увидимся через год».

Но сентябрь беспечен, красив и глуп [повязал на шею черничный шарф]. У него в кармане — «вискарь» и рубль, и по сумме это его душа. На тяжёлом небе нет туч — угли, и не капли в лица, а кровь и ртуть. Почему мой город влюблён в огни и горячий привкус рябин во рту?

На веранде летней играют блюз, из замёрзших легких выходит дым. Я тебя уже так давно люблю, что к зиме практически стал святым. Не боюсь. Ни ветер, ни снег, ни гарь – ни берез отчаянье, ни огонь. Я оставлю ночью гореть фонарь [он согреет в холод мою ладонь]. И забравшись утром под серый клён, посмотрю на город в семи ветрах.

На его груди расцветает лён, за его щекой умирает мак.
Почему мой город влюблён в сентябрь и совсем не может дышать и петь?
Я теперь такой же.
Руби и грабь.

Я влюблен и выбрал
огонь
и смерть.

Я помню, как я был счастлив — и это невыносимо, как прятался от ненастья в твоей безупречной силе, как в будущем был уверен, как блюдца ломал несмело. Теперь я очнулся зверем, своё потерявшим тело.

Я вою протяжно, гулко, трещат в новостройке стены — слоняюсь по переулкам, чтоб видеть меня не смели, скрываюсь по подворотням, врастаю тяжелой тенью в асфальт, и сижу в исподнем за крошечной каруселью. Я весь обрисован шерстью — противной, лохматой, жёсткой — в мой ум проникает песня, которую пел подростком, которую пел губами и голосом человечьим — и вместе с ней забываю, что я потерял дар речи, что я потерял способность словами лечить болезни,

и песня моя подобна уже сотне тысяч лезвий, которые мир калечат, его превращая в плоскость, скрывая небезупречность полночного перекрёстка, который велит мне выбрать дороги и варианты. Но я выбираю литр — и вновь засыпаю пьяным, чтоб утром проснуться грязным, отравленным и забытым. Меня покрывают язвы, сомнения и обиды.

Стою у балконной двери, опершись на табуретку — и плачу, что я стал зверем, навек заточенным в клетку.

Изругав себя, и из кожи вытащив,
я стою — и шумит река.
За спиной моей — дом, а за шаткой калиточкой —
посиневшие облака.

По тропинкам катятся в город скорые —
и от них летит пыль столбом.
Я стою, изгнавший себя с позором, и
не плачу с большим трудом.
Я стою, руками лица не щупая, а пытаясь его содрать.

У холма — берёза, седая, щуплая,
ветер может её сломать,
чтоб к реке и к воде покатились веточки, лепестки и серёжки — прочь
разлетелись как из кулёчка семечки,

город молнией обесточ-
ен, раскроен, разобран, выкрош-
ен — будто паззл, но уже не весь.
Захватив его, ну хотя бы пригоршню,
ну хотя бы кусочков шесть —

я леплю на лицо, на виски, на тело их,
я пытаюсь не быть собой.

Пахнет гарью и хризантемами,
говорить про себя — так боль-
но, что лучше молчать, не сцеживать

горечь язвенную в слова.
Расцарапали сердце нежное,
закрутили в бинтов овал,
и спустили в моря безбрежные,
чтоб никто не расцеловал.

Я рисовал прекрасное и злое —
на грани безрассудства и стыда,
пока в стакане пенилось спиртное
и остывала жирная еда.

Пока вода текла по синим трубам,
а кровь — по рахитичным локоткам,
я рисовал отрывисто и грубо.

Не целовав ни знамя, ни креста,
я предавал всё то, что в жизни было,
на лист бумажный — рваные штрихи,
которые остыли и застыли,
зарифмовав для вечности грехи.

Я рисовал молчание пустое,
синоним для которого — позор.
Теряя всё, что принял как родное,
любое слово требуя в укор.
Пока часы и дни друг к другу липли,
сливаясь в неприятный плотный шар,
я из себя выдавливал улыбки,
хотя мечтал проснуться не дыша.

Я рисовал прекрасное и злое —
оно же получалось просто злым.
Пока слова равнялись с тишиною
и становились частью тишины.
Я рисовал растерянно и глухо,
отчаянно вжимаясь в свой костюм —
что воротник стирал до крови ухо,
а череп — растирал до крови ум.

Пока вода текла по синим крышам,
а кровь — по пояснице и ногам,

я рисовал — и сам себя не слышал,
и сам в свои не веровал слова.

Я так боюсь слов, что сказать хочу тебе. Они затаились где-то в моем компьютере. Они, как и должно, теплые и уютные. Если скажу – согреешься навсегда.

**

Я сижу дома в теплом пушистом шарфике, с чувством досады взираю на карту Африки и пропускаю ужины, ланчи, завтраки – все это совершенная ерунда,

если тебе холодно, словно в Арктике, не помогают куртки, дубленки, ватники, хочется быть разумнее, адекватнее, но настроенье ниже нуля уже.

И от того сомнения и истерики, попытки сбежать в Германию и Америку не самолетом, а просто на старом велике, пылящимся три столетия в гараже.

И от того желание прыгать с лестницы в темное небо, и в нем же висеть на месяце, или на том же месяце, да повеситься, не удержавшись за острый холодный край.

Все потому, что в мире волшебно матовом, чудном, как поэма ли, как соната ли, от тебя для меня слов таких не припрятано.

**

Согревай меня, мой любимый зеленый чай.