Статистика ВК сообщества "Военная история мира | MILITARY HISTORY"

Герой Советского Союза Мария Долина и Александра Вотинцева

Старший сержант Герой Советского Союза И. И. Гавриш
Фото: Дм. Бальтерманц

#индейцы
Старый шайен Деревянная Нога из резервации в Монтане. Раскрашенное фото 1927 года.

#кино
В июне 1941 года Владимир Басов получил аттестат зрелости и хотел поступать во ВГИК, но началась война. Пользоваться бронью и идти служить в Театр Красной Армии он отказался — не захотел оставаться в безопасности, пока его одногодки погибают на передовой.

Дальше было артиллерийское училище, командование минометной батареей, сражения в составе штурмовых бригад, подвиги и контузия. На фронте Басов занимался художественной самодеятельностью — поставил более 150 спектаклей для красноармейцев.

После войны он мог бы продолжить офицерскую карьеру и стать, как отец, профессиональным военным, но предавать мечту о кино и театре не захотел — продал шинель, купил пальто, поступил во ВГИК.

Кинжал римского центуриона, найденный в Германии в 2019 году. До и после реставрации, которая длилась не один месяц.
#римляне

Катастрофа в деревне Сонгми — самое громкое преступление США во Вьетнаме
#война

16 марта 1968 года в крошечной деревушке Сонгми, расположенной на восточном побережье Южно-Китайского моря, были уничтожены местные жители солдатами армии США.

В этот день рота "Чарли" из состава 11-й пехотной бригады ворвалась в беззащитную деревню на прибрежной равнине и хладнокровно уничтожила около пятисот её жителей - всех жителей, включая детей. Эту смертельную оргию можно поставить в один ряд с самыми жестокими расправами СС в СССР во время Великой Отечественной войны. Стариков сбрасывали во рвы и закалывали штыками, беременным женщинам вспарывали животы, младенцев просто зашвыривали в кучи мертвых тел....

Коллективное безумие жестокости, которому дали волю солдаты роты Чарли позднее для нормальных людей стало загадкой. За это преступление поплатился только лейтенант Уильям Келли, если можно зачесть как наказание три дня пребывания в тюрьме. Он был освобожден президентом США. Множество раз это кровопролитие обсуждалось с привлечением его непосредственных участников, американской общественности, прессы и руководства вооруженных сил.

Трагедия Сонгми стала символом безумия , обнажив обстоятельства, при которых обычные вроде бы вполне добропорядочные молодые американцы под психологическим прессом войны првратились в кровожадных варваров. Куда-то подевались "американские идеалы" добра и справедливости. Сонгми (как впрочем и другие деревни Вьетнама) рассматривались американским военным командованием как партизанкие базы бойцов-вьетконговцев, которые несмотря на подавляющее превосходство во всём армии самой мощной державы мира, не без успеха противостояли последней.

Их неустрашимость и воля к сопротивлению вызывали у американцев злобу и жестокость, они начали применять тактику "выжженной земли". В результате, когда рота "Чарли" вступала в Сонгми, 70% деревень в провинции Куангнгай в результате такой тактики были стерты с лица земли.

Вот что тогда говорил по этому поводу один из американских пехотинцев: "Мы называли их коротышками, узкоглазыми, недоделками и всяким презрительными кличками. Мы никогда не относились к ним как к людям. Они были для нас какими-то тварями, которые хотят убить нас, и мы просто убивали их первыми.

Это касалось всех, от малолеток до стариков.... Другой солдат морской пехотинец Филипп Капуто, говорил, что хотя приказы уничтожать гражданское население и не были писаны черным по белому, главнокомандующий американскими войскам во Вьетнаме Уильям Уэстморленд настойчиво и постоянно требовал от содат убивать как можно больше.

Капуто вспоминает: "...Победы и поражения определялись простым арифметическим подсчетом потерь противника, индивидуальный успех солдат - личным счетом убитых..." Рота Чарли вступила в Сонгми именно с таким настроением.

Однажды Артур Конан Дойл приехал в Париж. На вокзале к нему с решительным видом подошел таксист, молча взял его чемодан, сунул в багажник и, лишь сев за руль, осведомился:
— Так куда же вас отвезти, месье Конан Дойл?
— Как, вы знаете меня? — приятно изумился писатель.
— Впервые вижу, — признался шофер.
— Как же тогда узнали, кто я?
— Да воспользовавшись описанным вами дедуктивным методом, — гордо произнес таксист. — Во-первых, я прочитал в газетах, что Артур Конан Дойл две недели как находится у нас на отдыхе, во французской Ривьере. Во-вторых, я про себя отметил, что поезд, с которого вы сошли, марсельский. Потом увидел, что у вас загар, который можно приобрести, только побывав на побережье Средиземного моря минимум дней десять. Из того, что у вас на среднем пальце правой руки имеется несмываемое чернильное пятно, заключил, что вы писатель. По манере держаться вы врач, а покрой платья лондонский. Таким образом, сведя все наблюдения воедино, я сказал себе: вот он, Конан Дойл, — прославленный творец великого сыщика Шерлока Холмса! Услышав объяснения таксиста, писатель был потрясен.
— Да вы сами почти Шерлок Холмс! — восторженно воскликнул он, — коли сумели сделать такой вывод по столь незначительным деталям!
— Так-то оно так, — вдруг замялся шофер. — Но я заметил и ещё одну небольшую деталь.
— Это какую же?!
— Ярлык, приклеенный к вашему чемодану. На нем было крупно выведено ваше имя и фамилия!

Обед командира Красной армии в монгольской степи. Халхин-Гол, 1939 год. #РККА

Анатолий Папанов так вспоминал о прошедшей большой войне:

Я помню свой первый бой, в котором из нас, сорока двух человек, осталось в живых четырнадцать. Я ясно вижу, как падал, убитый наповал, мой друг Алик Рафаевич. Он учился во ВГИКе, хотел стать кинооператором, но не стал…
Мы бежали недалеко друг от друга и перекликались — проверяли, живы ли. И вдруг:
— То-о-о-ли-ик!
Обернулся. Алик падает…
Рядом кто-то кричал:
— Чего уставился? Беги со всеми, а то и самому достанется, если на месте-то…
Я бежал, не помня себя, а в голове стучало: нет Алика, нет Алика… Помню эту первую потерю как сейчас…
Из оставшихся в живых сформировали новый полк — и в те же места. Грохот такой стоял, что порой сам себя не слышал.
А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней неожиданно:
— Ку-ка-ре-ку-у!..
Петух какой-то по старой привычке начинал день. Было удивительно, как только он выжил в этом огне. Значит, жизнь продолжается…
А потом тишину разорвал рев танков. И снова бой.
И снова нас с кем-то соединили, и снова — огненная коловерть… Командиром нашего взвода назначили совсем молоденького, только что из военшколы, лейтенанта. Еще вчера он отдавал команды высоким, от юношеского смущения срывающимся голосом, а сегодня… я увидел его лежащим с запрокинутой головой и остановившимся взглядом.
Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это прием войны…
Но там же я видел и познал другое. Огромную силу духа, предельную самоотверженность, великую солдатскую дружбу. Человек испытывался по самому большому счету, шел жесточайший отбор, и для фронтовика немыслимо было не поделиться с товарищем последним куском, последним куревом. Может быть, это мелочи, но как передать то святое чувство братства — не знаю, ведь я актер, а не писатель, мне легче показать, чем сказать.
Говорят, человек ко всему привыкает. Я не уверен в этом. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает все это в памяти…
…Мы все очень надеялись на тот бой. Верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться в харьковском направлении на пять километров и закрепиться на занятых рубежах.
Мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться.
Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню…
Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты нас отрыли.
В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находящийся в дагестанском городе Буйнакске.
Я из своего фронтового опыта помню госпиталь под Махачкалой, заставленные кроватями длинные коридоры. И громкий, словно пытающийся сдержать неуемную радость голос Лидии Руслановой: «Валенки, валенки…»
Пластинку ставят несколько раз. Мы знаем: это по просьбе бойца, который сейчас на операции. Ему надо было срочно ампутировать ногу, а в госпитале не осталось анестезирующих средств. Он согласился на операцию без наркоза, только попросил: поставьте «Валенки»…
Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я неизменно отвечаю: «Люди». Есть страшная статистика: из каждой сотни ребят моего поколения, ушедших на фронт, домой возвратились лишь трое… Я так ясно помню тех, кто не вернулся, и для меня слова «за того парня» звучат уж никак не отвлеченно…
После ранения на фронт я вернуться уже не смог. Меня комиссовали подчистую, никакие мои просьбы и протесты не помогли — комиссия признала меня негодным к воинской службе. И я решил поступать в театральный институт. В этом был своего рода вызов врагу: инвалид, пригодный разве что для работы вахтера (я действительно побывал на такой работе), будет артистом. И здесь война вновь страшно напомнила о себе — требовались парни, а их не было… Так что те слезы в фильме «Белорусский вокзал», в квартирке бывшей медсестры, вовсе не кинематографические.
Лично я не стал бы называть войну школой. Пусть лучше человек учится в других учебных заведениях. Но все же там мы научились ценить Жизнь — не только свою, а ту что с большой буквы. Все остальное уже не так важно…

Андрей Мягков о войне
#война

Moи родители всю блокаду провели в Ленинграде. Я очень многое, конечно, помню. И блокаду помню, и как родители месяцами ничего не ели. Meня это очень удивляло. Нам приносили кое-что: клей столярный, какие-то кишки.
Папа y меня инвалид, он на фронте не был. Он был в городе, работал. И мама работала. И я решил, что они, наверное, едят на работе. Однажды я попросил взять меня c собой на завод им. Макса Гельца, где они работали. Там выпускали детали для танков и орудий. Я проследил, что они там не едят ничего, и что там вообще никто ничего не ест. Там не бывает обеденных перерывов. Я помню свое впечатление. Я пришел домой и разрыдался.
Cняли блокаду и родители тут же уехали. Нужно было дожидаться катера. Ждали в толпе. Наконец наступила наша очередь, подошел очередной катер. Мы стали садиться в него, и выяснилось, что маму с сестрой пускают, а нас с отцом нет: уже нельзя, переполнено. Мама сказала:" Тогда и мы не поплывем, будем ждать следующего". Kaтер уехал и на середине Невы его разбомбили. Прямое попадание. Это тоже впечатление, которое вряд ли когда-нибудь забудется, потому что это было на моих глазах.
Андрей Васильевич Мягков