Статистика ВК сообщества "~РАЗНОЦВЕТНОЕ НАСТРОЕНИЕ~"

АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВ
ЖИЗНЕННОЕ КРЕДО
“Люби Россию больше, чем свою жизнь: сердце отдай людям, душу – Господу Богу, а честь сохрани себе”.
- Я русский человек, и это моя земля, моя грязь, мои помои, мои недостатки. Здесь могилы моих предков.

- Я не умею быть нахрапистым, но умею дружить, и для меня очень важны слова: честь, достоинство, любовь, дружба. Когда-то мой дед сказал: «Люби Родину больше, чем свою жизнь. Сердце отдай людям. Душу — Господу Богу. А честь оставь себе». С годами я понял, что только так и нужно жить. Этого же я хотел бы пожелать всем своим соотечественникам. Уважать себя, никогда не кривить душой и не предавать себя.
- Мама меня воспитала так, что я не знаю слова «гордыня». Гордость во мне есть, а гордыни нет.

- После фильма «Мужики!..» ко мне то и дело подходили незнакомые люди с предложением выпить за компанию.

- На флоте видел все: как люди сходили с ума, умирали...

- За кино я заплатил легкими и серьезной болезнью, а за театр чуть не расплатился жизнью.
- Если я о чем-то задумаюсь, рано или поздно это обязательно случается. Вот мечтал быть моряком – и сбылось. Мечтал стать актером – получилось! Задумал увидеть Северный полюс – и уже дважды там побывал.

- Время сейчас такое – безобразное. Происходит деградация человека. Все поклоняются золотому тельцу, сквернословие стало нормой, в моде однополые браки.

- Сегодня уже вырастили огромное количество бездуховных зомби-ребят, дебилизация идёт откровенная. Всё по известному рецепту Аллена Даллеса.
Я не могу представить, чтобы сегодня такие как Моргенштерн взяли автоматы и пошли защищать Родину.
- Слова материальны. Скажи человеку миллион раз “свинья”, он и захрюкает. А скажи этому же человеку, что он великолепен, найди у него какое-то особое выражение лица, особые таланты – культивируй эти вещи, и он будет расцветать, подниматься над собой. Вот этого тепла, человечности нам и не хватает. У меня своя защита. Я её называю “фраза-крылья”: “Я хочу! Я могу! Я обязательно это сделаю! Я вам обещаю!”

Эти слова всё меняют у тебя самого внутри. Мы состоим из уникальных шестигранных клеток. И музыка Моцарта по своей частотной структуре – самый совершенный, такой “воздушный” шестигранник, Бах – более густой, но тоже удивительно красивый. А тяжёлый рок – это уродливые рваные фигуры. Мы на 80-85% состоим из воды, а её структурируют слова, звуки, эмоции. Коронавирус в этом смысле очень “грязный” сам по себе – у него низкочастотные вибрации на уровне 4-5 Гц. А его воздействие ещё усиливают эпидемией страха, угрозами разделения людей.

Откуда он взялся: рукотворно был сделан или из космоса пришёл по нашим грехам, я не знаю. Но точно знаю, что главная защита от него – в любви. Почему люди тянутся друг к другу? Да потому что есть вот это космическое ощущение, состояние любви.

Почему в скале возрождается дерево? Оно хочет жить, тянется к небу. В основе не чувство самосохранения, а именно любовь. Как в фильме “Любовь и голуби”. Поэтому не случайно эту картину уже почти 40 лет люди смотрят и любят.
- Что произошло с нами за эти годы? Когда-то невозможно было представить себе человека, который проходит мимо слабого, которого избивают, мимо инвалида, которого унижают. А сегодня два молодых подонка в Челябинске в ТикТоке снимают глумливые видеоролики со старушкой, с которой живут и у которой деменция. Полгода они выкладывают их в Сеть и собирают 200 000 подписчиков, которые это с удовольствием смотрят. Куда ещё ниже падать?

- Люди без уникального божественного камертона под названием совесть, без стыда – они оскотиниваются.
- На наших глазах идёт колоссальное испытание человечества, и в особенности – русского народа как хранителя православной веры.

Испытывают разным – и развратом, и тотальной цифровизацией с сегрегацией, и дегенеративным псевдоискусством, и попсой с эстрады, засильем пошлости на театральных подмостках и в кино.

При этом задача их не только разложить, но и вызвать презрение, ненависть к людям, которые ещё сохраняют честь и достоинство.

- Как бы ни были популярны духовные и просветительские программы, рассказывающие о нашей истории, настоящих ценностях, больше просмотров и “лайков” набирают медиапродукты, развращающие и убивающие.

- Я в 4-м классе увидел картины Айвазовского и влюбился в море. Списался с Нахимовским училищем, два раза сбегал туда, меня ловили. Мать отлупила так, что отбила охоту к таким “путешествиям”. Но после 7-го класса я её уговорил поехать во Владивосток, чтобы поступить в мореходное. Не хватило года в мореходку, поступил в ремесленное, потому что там давали тельняшку.
А после его окончания я всё-таки пришёл на пристань и взмолился капитану:“Возьмите на корабль!”, и меня взяли учеником моториста, с 17 лет бороздил океан. Это было такое испытание! Там ведь как государство в государстве со своими законами – жёсткими и интересными. И там я воспитывал себя.
Нашей молодёжи сегодня не хватает таких испытаний. Я считаю, что в России сегодня было бы целое здоровое поколение, если бы шли масштабные общенародные стройки типа Транссиба, БАМа. Ведь сколько поколений были счастливы, гордились, что они это построили.

И я бы сейчас бросил клич:

“Ребятки, молодые со всеми новыми технологиями, соберитесь, езжайте строить новые города! У нас огромные неосвоенные территории! Беритесь, докажите, на что вы способны!”

И тогда огромный пласт молодых людей оказался бы занят, наконец, делом. А если хоть одно поколение вырастет в этом очищающем труде, то и демография начнет выправляться.
- Шутить над образом великого царя, вольно его “интерпретировать” опасно для жизни. Я сам испытал это на себе в спектакле Малого театра “Смерть Иоанна Грозного” по произведению Алексея Толстого. Для пятерых актёров, игравших передо мной главную роль в этом спектакле, она стала последней. У меня самого на сцене пошла горлом кровь, наступила клиническая смерть. Потом резекция желудка, полгода в Склифе.

Мне Георгий Васильевич Свиридов, с которым мы дружили, потом сказал: “Тебя вернул с того света сам Иван Васильевич, потому что ты не издевался над ним и не судил его, а страдал вместе с ним за Русь”. А потом поставил музыку, от которой у меня мурашки по коже.

Оказалось – стихира сочинения самого Грозного царя. “Я только прикоснулся к аранжировке, лишь чуть-чуть её оформил”, – пояснил Свиридов. Четыре таких стихиры так и остались в спектакле. А название спектакля по моему настоянию Юрий Мефодьевич Соломин поменял на “Три царя”.

– Мы видим, как пошагово фальсифицируют нашу историю, историческое сознание: сперва прощупывают почву, бросают “пробные шары”. Каждый год перед парадом Победы обязательно какая-нибудь либеральная дрянь вылезает с воплями о “победобесии”, мол, зачем нам это дорогостоящее ежегодное мероприятие.

Зайди почти в любой ресторан, кафе – ничего русского, всё американизировано. Когда тебя обливают помоями с утра до вечера, ты начинаешь привыкать, типа: “слушай, а действительно”. Я говорю не об отдельных людях, а о большой массе соотечественников, которая привыкает к нерусским названиям, вывескам, голливудским стандартам, к глумлению над родной историей. Особенно если они её не знают.
Верю, что Господь сохранит Россию, наш народ, потому что мы не случайно в этом мире.

Николай Цискаридзе:

"Есть люди, которые привыкли быть в вечной оппозиции. Они жили так, когда в стране были сложные годы. Но сегодня... Я всё время не могу понять: в оппозиции кому или чему они живут?! Господа, вам не нравится Россия? Пожалуйста, езжайте, сейчас всё можно, ищите, где ваш рай.

Но если здесь остаётесь, то почему всё время ругаете свою страну?! Ведь вы тут родились, выросли, бесплатное образование получили.
Вы хоть что-то для страны сделайте сначала, а потом говорите о недостатках! И покажите, что конкретно вы совершили, чтобы их устранить!
Моя позиция вызывает крайнее раздражение у «интеллигенции»: меня тут же причисляют к врагам демократии.

Я с ужасом слышу, как наши люди, выезжая за рубеж, поливают грязью свою страну. Как это возможно? Мы почему-то не хотим уважать самих себя.
Будучи за границей, я никому - ни русским, ни иностранцам - не позволяю в моём присутствии плохо отзываться о России и оскорблять нас. Есть элементарные вещи, которые мы обязаны усвоить: пока сами не будем себя уважать, никто нас не будет уважать. Правда, не понимаю, как можно плевать в свою Родину..."

Махмуд Эсамбаев: "Моя еврейская мама"
Мой отец чеченец и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Её и только её я всегда называю мамой. Она звала меня Мойше.
-Мойше, - говорила она, - я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко.

Это когда всех чеченцев переселили В Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.

-Мойше! - кричала она. - Иди сюда.

-Что, мама?

-Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдёшь.

-Хорошая смесь у Мойши, - говорили во дворе, - мама - жидовка, отец - гитлеровец.

Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситам, Фире Марковне, Майе Исаaковне - они жили побогаче, чем мы, - и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь.

-Мойше, это тебе.

-Мама, а ты ела?

-Я не хочу.

Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты напополам с хлебом, а кости шли на бульон. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес, она приготовляла селёдку так, что можно было сойти с ума. Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: "Миша! Как ваша мама кормила нас всех!"

Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: "Завтра мы идём на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше".

Я уже хорошо танцевал и пел "Варнечкес". Это была любимая песня мамы. Она слушала ее, как Гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела "Варнечкес".

Мама говорила: "На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать".

Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: "Сейчас Мойше будет танцевать". Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: "Мойше, а теперь пой". Я становился против неё и начинал: "Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?.." Мама говорила: "Видите какой это талант!" А ей говорили: "Спасибо вам, Софья Михайловна,что вы правильно воспитали одного еврейского мальчика. Другие ведь как русские - ничего не знают по-еврейски.

Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать, воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: "Жиденок, иди сюда, петь будем".

Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли.

Мама спросила меня:

-Мойше, скажи мне: русские -это народ?

-Да, мама.

-А испанцы тоже народ?

-Народ, мама.

-А индусы?

-Да.

-А евреи - не народ?

-Почему, мама, тоже народ.

-А если это народ , то почему ты не танцуешь еврейский танец? В "Евгении Онегине" ты танцуешь русский танец, в "Лакме" - индусский.

-Мама, кто мне покажет еврейский танец?

-Я тебе покажу.

Она была очень грузная, весила, наверно, 150 килограммов.

-Как ты покажешь?

-Руками.

-А ногами?

-Сам придумаешь.

Она напевала и показывала мне "Фрейлехс", его ещё называют "Семь сорок". В 7.40 отходил поезд из Одессы на Кишинёв. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец "А юнгер шнайдер". Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад - из другого материала. Я всё это обыграл в танце. Этот танец стал у меня бисовкой. На "бис" я повторял его по три-четыре раза.

Мама говорила: "Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? Или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец".

В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: "Как вам разрешили еврейский танец?". Я отвечал: "Я сам себе разрешил".

У мамы было своё место в театре. Там говорили: "Здесь сидит Мишина мама". Мама спрашивает меня:

-Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?

-Мама, - говорю, - у нас нет родственников.

-А разве это не народ носит?

-Нет. Родственники.

Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу, мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю:

-Мама, вылезай немедленно, я достану, что тебе надо.

-Мойше, - говорит она из под кровати. - Я вижу твои ноги, так вот, сделай так, чтоб я их не видела. Выйди.

Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него - тряпку, в тряпке была пачка денег, перевязанная бичевкой.

-Мама, - говорю, - откуда у нас такие деньги?

-Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно похоронят и так.

Вечером я танцую в "Раймонде" Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идёт занавес. Я фактически ещё не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне роскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего - тоже. Я уже понял, что все это- мамочка. Спектакль шёл в четырёх актах. Значит и после четвёртого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне сразу четыре. Он так и сделал. В театре говорили: подумайте, Эсамбаева забросали цветами.

На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.

Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:

-Мама, зачем ты вставала? Тебе надо лежать.

-Мойше, - говорит она. -Я не вставала. Я не могу встать.

-Откуда же цветы?

-Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.

Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.

Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:

-Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют ещё дальше. Там уже строят бараки.

-Мама, - говорю, - мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное - нам быть вместе. Я тебя не оставлю.

Когда умер Сталин, она сказала: "Теперь будет лучше". Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила: "Скажи, Мойше, она тебя кормит?" (Это было ещё в годы войны).

-Нет, - говорю, - не кормит.

-А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана...

-Мамa, у неё худые ноги.

-А лицо какое красивое, а волосы... Подумаешь, ноги ему нужны.

Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.

Я начал преподавать танцы в училище МВД, появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине купил белые металлические часы. Жена говорит:

-Маме ты купил с золотой цепочкой вместо того, чтоб купить их мне, я молодая, а мама могла бы и простые носить.

-Нина, - говорю, - как тебе не стыдно. Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у неё есть такие часы.

Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметя пол, вышла с мусором, мама сказала: "Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше". Это единственное, что она сказала в её адрес.

У меня родилась дочь. Мама брала её на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: "Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо, она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать". Они с Ниной стали жить дружно.

Отец за это время уже сменил нескольких жён. Жил он недалеко от нас. Мама говорит:

"Мойше, твой отец привёл новую никэйву. Пойди посмотри." Я шёл.

-Мама, - говорю, - она такая страшная!

-Так ему и надо.

Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У неё была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у неё: "Софа, приезжай. Миша уже семейный человек. Он не пропадёт. месяц-другой без тебя". Как я её отговаривал: "Там же другой климат. В твоём возрасте нельзя!" Она говорит:"Мойше, я погощу немного и вернусь". Она поехала и больше уже не приехала.

Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти обнять.

(Литературная запись Ефима Захарова.)

В 12 часов телефонный звонок: «Приезжайте, пожалуйста, в гинекологическое отделение поселковой больницы. Женщине вскрыли живот и не знаем, что делать дальше».

Приезжаю, захожу в операционную. Сразу же узнаю, что лидер этого отделения, опытная заведующая, в трудовом отпуске. Оперируют ее ученицы. Брюшная полость вскрыта небольшим поперечным разрезом. Женщина молодая, разрез косметический, когда делали этот разрез, думали, что встретят маленькую кисту яичника, а обнаружили большую забрюшинную опухоль, которая глубоко уходит в малый таз. И вот они стоят над раскрытым животом. Зашить — совесть не позволяет, выделить опухоль — тоже боятся: зона очень опасная и совершенно им не знакомая. Ни туда, ни сюда. Тупик. И длится эта история уже 3 часа!

Все напряженно смотрят на меня, ждут выхода. Я должен их успокоить и ободрить своим видом, поэтому улыбаюсь и разговариваю очень легко и раскованно. Вскрываю брюшину над опухолью и вхожу в забрюшинную область. Опухоль скверная, плотная, почти неподвижная, уходит глубоко в таз, куда глазом не проникнешь, а только на ощупь. Можно или нельзя убрать эту опухоль — сразу не скажешь, нужно начать, а там видно будет. Очень глубоко, очень тесно и очень темно. А рядом жизненно важные органы и магистральные кровеносные сосуды. Отделяю верхний полюс от общей подвздошной артерии.

Самая легкая часть операции, не очень глубоко, и стенка у артерии плотная, ранить ее непросто. Получается даже красиво, элегантно, немного «на публику». Но результат неожиданный. От зрелища пульсирующей артерии у моих ассистентов начинается истерика. Им кажется, что мы влезли в какую-то страшную яму, откуда выхода нет. Сказываются три часа предыдущего напряжения. Гинеколог стоит напротив, глаза ее расширены. Она кричит: «Хватит! Остановитесь! Сейчас будет кровотечение!». Она хватает меня за руки, выталкивает из раны. И все время кричит. Ее истерика заразительна. В операционной много народу. Врачи и сестры здесь, даже санитарки пришли. И от ее пронзительного крика они начинают закипать. Все рушится.

Меня охватывает бешенство. «Замолчи, — говорю я ей, — закрой рот! Тра-та-та-та!!!» Она действительно замолкает. Пожилая операционная сестра вдруг бормочет скороговоркой: «Слава Богу! Слава Богу! Мужчиной запахло, мужчиной запахло! Такие слова услышали, такие слова… Все хорошо, Все хорошо! Все хорошо!». И они успокоились. Поверили.

Идем дальше и глубже. Нужны длинные ножницы, но их нет, а теми коротышками, что мне дали, работать на глубине нельзя. Собственные руки заслоняют поле зрения, совсем ничего не видно. К тому же у этих ножниц бранши расходятся, кончики не соединяются. Деликатного движения не сделаешь (и это здесь, в таком тесном пространстве). Запаса крови тоже нет. Ассистенты валятся с ног и ничего не понимают. И опять говорят умоляюще, наперебой, но уже без истерики, убедительно: возьмите кусочек и уходите. Крови нет, инструментов нет, мы вам плохие помощники, вы ж видите, куда попали. А если кровотечение, если умрет?

В это время я как раз отделяю мочеточник, который плотно спаялся с нижней поверхностью опухоли. По миллиметру, по сантиметру, во тьме. Пот на лбу, на спине, по ногам, напряжение адское. Мочеточник отделен. Еще глубже опухоль припаялась к внебрюшинной части прямой кишки. Здесь только на ощупь. Ножницы нужны, нормальные ножницы! Режу погаными коротышками. Заставляю одну ассистентку надеть резиновую перчатку и засунуть палец больной в прямую кишку. Своим пальцем нащупываю со стороны брюха ее палец и режу по пальцу. И все время основаниями ножниц — широким, безобразным и опасным движением.

Опухоль от прямой кишки все же отделил. Только больной хуже, скоро пять часов на столе с раскрытым животом. Давление падает, пульс частит. А крови на станции переливания НЕТ. Почему нет крови на станции переливания крови? Я кричу куда-то в пространство, чтобы немедленно привезли, чтобы свои вены вскрыли и чтобы кровь была сей момент, немедленно! «Уже поехали», — говорят.

А пока перелить нечего. Нельзя допустить кровотечения, ни в коем случае: потеряем больную. А место проклятое, кровоточивое — малый таз. Все, что было до сих пор, — не самое трудное. Вот теперь я подошел к ужасному. Опухоль впаялась в нижнюю стенку внутренней тазовой вены. Вена лежит в костном желобе, и если ее стенка надорвется — разрыв легко уйдет в глубину желоба, там не ушьешь. Впрочем, мне об этом и думать не надо. Опухоль почти у меня в руках, ассистенты успокоились, самого страшного они не видят. Тяжелый грубый булыжник висит на тонкой венозной стенке. Теперь булыжник освобожден сверху, и снизу, и сбоку. Одним случайным движением своим он может потянуть и надорвать вену.

Но главная опасность — это я сам и мои поганые ножницы. Лезу пальцем впереди булыжника — в преисподнюю, во тьму, чтобы как-то выделить тупо передний полюс и чуть вытянуть опухоль на себя — из тьмы на свет. Так. Кажется, поддается, сдвигается. Что-то уже видно. И в это мгновение — жуткий хлюпающий звук: хлынула кровь из глубины малого таза. Кровотечение!!!

Отчаянно кричат ассистенты, а я хватаю салфетку и туго запихиваю ее туда, в глубину, откуда течет. Давлю пальцем! Останавливаю, но это временно — пока давлю, пока салфетка там. А крови нет, заместить ее нечем. Нужно обдумать, что делать, оценить обстановку, найти выход, какое-то решение.

И тут мне становится ясно, что я в ловушке. Выхода нет никакого. Чтобы остановить кровотечение, нужно убрать опухоль, за ней ничего не видно. Откуда течет? А убрать ее невозможно. Границу между стенкой вены и проклятым булыжником не вижу. Это здесь наверху еще что-то видно. А там, глубже, во тьме? И ножницы-коротышки, и бранши не сходятся. Нежного, крошечного надреза не будет. Крах, умрет женщина.

Вихрем и воем несется в голове: «Зачем я это сделал? Куда залез!? Просили же не лезть. Доигрался, доумничался!». А кровь, хоть и не шибко, из-под зажатой салфетки подтекает. Заместить нечем, умирает молодая красивая женщина. Быстро надо найти лазейку, быстро — время уходит. Где щелка в ловушке? Какой ход шахматный? Хирургическое решение — быстрое, четкое, рискованное, любое! А его нет! НЕТ!

И тогда горячая тяжелая волна бьет изнутри в голову; подбородок запрокидывается, задирается голова через потолок — вверх, ввысь, и слова странные, незнакомые, вырываются из пораженной души: «Господи, укрепи мою руку! Дай разума мне! Дай!!!». И что-то дунуло Оттуда. Второе дыхание? Тело сухое и бодрое, мысль свежая, острая и глаза на кончиках пальцев. И абсолютная уверенность, что сейчас все сделаю, не знаю как, но я — хозяин положения, все ясно. И пошел быстро, легко. Выделяю вену из опухоли. Само идет! Гладко, чисто, как по лекалу. Все. Опухоль у меня на ладони. Кровотечение остановлено.

Тут и кровь привезли. Совсем хорошо. Я им говорю: «Чего орали? Видите, все нормально кончилось». А те благоговеют. Тащат спирт (я сильно ругался, такие и пьют здорово). Только я не пью. Они опять рады.

Больная проснулась. Я наклоняюсь к ней и капаю слезами на ее лицо.

© Эмиль Айзенштрак. "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача" (1997).

Моя мать была подругой одного женатого мужчины, от которого я и родился.
Сколько себя помню в детстве, постоянного жилья у нас не было, все время скитались и снимали квартиры.
Когда мне было пять лет, мать познакомилась с очередным мужчиной и захотела быть с ним, но он поставил ей условие, что возьмет ее, если она будет одна.
Та легко и просто променяла сына на этого мужика. Просто привезла меня к моему отцу, дав в руки все необходимые документы. Она позвонила в дверь его квартиры, услышала звук открывающего замка и убежала. А я остался стоять.
Дверь открыл отец и опешил увидев меня. Он понял сразу, кто я. Завел в квартиру.
Его жена приняла меня хорошо -также, как и их дети, дочка и сын. Отец хотел сначала отдать меня в приют, но его супруга не дала этого сделать, сказав, что я ни в чем не виноват. Просто святая женщина.

Я поначалу ждал свою родную мать, думал, что она вот-вот вернется за мной. А потом перестал, и начал жену своего отца называть мамой.
Мой родной отец не питал ни к одному своему ребенку теплых чувств, не говоря уже обо мне. Меня он считал лишним ртом, но продолжал содержать, как и остальных членов семьи.
Сам он был довольно-таки деспотичным человеком. Когда приходил домой, мы запирались все вместе в детской комнате и старались не попадаться ему на глаза. Его жена не могла уйти от властного мужа, детей он бы не отдал ей из принципа. Вот так годами и терпела все его гуляния и припадки злости. Она научилась его избегать и когда нужно, подавлять его гнев, защищала нас от скандалов и криков. В доме была тишина, мы знали расписание и не нервировали отца. Главное, мы не нуждались ни в чем, а мама дарила нам любовь и ласку за двоих.
И когда он все-таки ушел к очередной молодой любовнице, мы все вздохнули с облегчением. На тот момент мы уже были практически взрослыми. Сестра и брат заканчивали школу. По стечению обстоятельств, мы были ровесниками, поэтому я тоже готовился к выпускным экзаменам в школе. Вот так, трое выпускников. Мы помогали друг другу, подтягивая по предметам.
Каждый из нас мечтал поступить в престижный институт. Отец, хоть и не был с нами ласков, но оплатить учебу обещал и сдержал свое слово. Мы поступили и выучились, получив те специальности, о которых мечтали.

А потом случилось так, что наш отец умер. После него осталось хорошее наследство.
Его последней любовнице не досталось ничего — она просто не успела его женить на себе. Ну а мы все стали полноправными хозяевами его фирмы и денежных счетов.
Мы продолжили развивать бизнес. И настал тот момент, когда нужно было ехать за границу, открывать новый филиал. Решили, что главным в том филиале буду я.
Я предложил забрать с собой нашу маму — она как никто другой, достойна была уехать в теплую страну. Мои сестра с братом, поддержали мою идею.

И вот настал тот момент, когда мы должны были уезжать. И тут вдруг нарисовалась моя родная мать. Я узнал ее сразу. Моя детская память запечатлела ее образ на долгие годы.
Она решила вдруг вспомнить обо мне, узнав, что я уезжаю:
«Сынок, я твоя настоящая мать! Неужели ты забыл меня? Ты стал таким взрослым.
А я так скучала и переживала, как ты живешь. Давай наконец-то будем жить вместе!»
Я поражен был ее наглостью:
«Конечно я помню тебя! Помню, как ты убегала от дверей, оставив меня совсем еще маленьким.
И ты мне не мать. Моя мама сейчас уезжает вместе со мной. А тебя я даже знать не хочу».
Развернулся и ушел. И ни капли не сожалею об этом.

Моя мама — та, что не побоялась взять ребенка своего мужа от посторонней женщины, воспитавшая меня в любви и ласке. Она сидела со мной, когда я болел, она была рядом когда мне первый раз разбили сердце, она успокаивала меня после ссор с друзьями, учила меня, прощала мне шалости и глупости, терпела мои капризы в подростковый возраст, никогда не напоминала, что я ей не родной. Для нее я стал сыном, для меня она стала мамой! Другой у меня нет!
Мы уехали с ней в другую страну. Там я встретил свою будущую жену, маме она понравилась и у них хорошие отношения. Мама не стала помехой моей личной жизни, более того, она отважилась устроить свою жизнь. Она встретила милого мужчину, я был только за. Она заслужила свое счастье! Сейчас мама много путешествует, часто навещает своих детей и внуков. Я смотрю в ее радостные глаза и понимаю — я рад, что она есть в моей жизни. Она мой ангел-хранитель!

Автор Рабия@

Носки, Кааатя!

Мне было шесть, когда я сделала скукоживающее душу открытие: мой дедушка - ужасный человек. Обманщик, предатель, и совсем не любит бабушку.

Если вдуматься, мало кто из детей размышляет о чувствах старшего поколения. Ну, живут люди вместе - дети у них, внуки, собака, попугай Каркуша.
И возраст “за шестьдесят”, и понятие “любовь” - шестилетки от этого так далеки. Деда, расскажи лучше, как одуванчики закрываются жёлтыми, а открываются пушисто белыми?...

Они жили как-то… как все, наверное?
Дедушка, покряхтывая, ворошил лопатой землю - бабушка, напевая, закапывала семена.
Дедушка приносил с рынка (а он его терпеть не мог!) пакет, из которого топорщились застывшими мурашками куриные ноги. Бабушка превращала их в суп - вокруг морковочных солнц кружили масляные жёлтые звездочки.
Зимой, нагулявшись, мы с дедушкой заваливались домой - в снежных колтунах, мокрых носках, с деревянными от холода пальцами, и он кричал: “Каааатяяя, чаааююю!”.

Бабушка заваривала нам чай, листья смородины и мелиссу, и мы хлебали обжигающее лето - со скошенной травой, раздавленными ягодами и радугой, пролившейся дождем на смородиновый куст. Бабушка ругалась, что дед опять не надел варежки, а ведь она ему уже три пары связала с осени! А дед громко бряцал кружкой об стол и таращил глаза из-под густых чёрных бровей: “А я просил варежки? Сорок лет с тобой живу - нельзя что ли запомнить, что я не ношу варежки? Я просил носки! Носки, Каааатя!”

На 8 марта дедушка дарил ей дежурные солнечно-пупырчатые мимозы. На день рождения розы - по-взрослому скучно-красные. И всегда неуклюже, смущаясь, целовал её в щеку.
А на новый год всегда приносил домой живую ёлку, и бабушка причитала, мол - да зачем ты опять, есть же красивая искусственная! Ёлку он и правда выбирал ужасную - лысую, дешёвую, и я всегда боялась, что дед мороз под такую не принесёт подарки.
А дедушка недовольно твердил, что он, знаете ли, тоже просил носки ему связать, а воз и ныне там.

Всё стало другим в сентябре.
В тот вечер папа поговорил с дедушкой по телефону, положил трубку и тихо сказал маме:
- Пришли анализы, всё плохо. У неё …
… И сказал непонятное слово. Мне увиделось, что оно было хищным, оскалило клыки и попасть в его когти было очень страшно.
Я не успела спросить у папы, что это за слово такое - он ушёл в ванную и почему-то мылся так долго, что я уснула под шум воды.

Бабушку положили в больницу. Родители часто ездили к ней, возили еду, какие-то свёртки, книжки и клубки колючих ниток.
А дедушка - нет. Он вдруг выгнал из гаража свой старый "Жигуль" и принялся кататься на нём по городу. Особенно по магазинам - строительным и хозяйственным. Один раз "Жигуль" заглох и мы с папой тащили его на тросе. Из багажника машины торчали доски и деревяшки, приветливо помахивая встречным водителям красной ленточкой. А окна распирали тюки в плёнке с некрасивыми скучными буквами. "У-те-пли-тель". Казалось, что этих тюков так много, что они выдавят стекло и поскачут мягкими кубиками по улице.

- Папа, а деда ездит в больницу? - спросила я, разглядывая пятно ржавчины на капоте "Жигулей". Смахивает на карту, кажется, на Африку…
- Ой, нет, Анют. Ему на даче хватает… развлечений.

Папины слова вдруг отдернули меня от ржавой Африки и пронзили мыслью:
"Как же это так! Бабушка в больнице, а он - развлекается! Видимо, он совсем по ней не скучает..."

Скоро бабушку выписали. Как раз выпал первый снег. Его размазало по дорогам и тротуарам больничной овсяной кашей - чавкающей, серой, с комками. Бабушкино лицо было такого же серого цвета.
Через несколько дней папа сказал, что дедушка перевёз бабушку на дачу и теперь они будут жить там. Я похолодела от страшной догадки: дед решил избавиться от неё! Начинается зима, бабушка замёрзнет!
Но папа сказал, что дедушка всё это время утеплял дачу и теперь там можно жить круглый год.
Мы стали приезжать к ним по выходным. Бабушка была всё такая же худая и грустная.

Однажды, ночуя у них в гостях, я проснулась рано утром, разбуженная шумом за окном. Я выглянула на улицу и чуть не закричала: бабушка босиком шла по снегу - охая, кривя лицо, а дед вёл её за руку, приговаривая "Кааатя, не упирайся! Мы из тебя всёооо выбьем! Выгоним заразу!" Теперь я точно знала - он хочет бабушку выбить. Точнее - добить, раз болезнь не справилась.

Через неделю я услышала, как папа говорит по телефону:
- … на лыжах? Ну, молодцы какие! Только одевайтесь тепло!

Всю ночь я не спала.
Я думала, что вот с таких людей, как мой дед, и писали сказку "Морозко". И что дедушка наверняка на этих лыжах дурацких заведёт бабушку под ёлку в лесу и бросит. Я представляла, как мимо неё, посвистывая вьюгой, будет проходить Морозко, и спросит: "Тепло ли тебе, девица?" а там не девица, а бабушка! Я зажмуривала глаза и шептала: "Морозко, миленький, найди мою бабушку в лесу и не дай ей замёрзнуть! Она свяжет тебе варежки!". Сон тянул в своё царство и мне виделось, как Морозко удивлённо поднимает белые брови и трескуче гудит: "Варежки? Но мне нужны носки, Кааатяя. Носкиии…."

Отмечать Новый Год, как обычно, решили вместе, на даче.
Мы с родителями ехали в машине, празднично загруженной яркими пакетами. И настроение было таким, как снег за окном, как гирлянды в окнах, как шарики на ёлках - мерцающим, переливающимся. Мне доверили держать ананас с колючим кустиком на макушке, а в багажнике на кочках хрустально пересмеивались стеклянные бутылки.

Из дома, встречая нас, выскочил дедушка. Он хлопнул себя по карманам дублёнки:
- А я думал, вы позже приедете! Ещё и не готово ничего!
- Так вместе и приготовим, пап! - приветственно обняла его мама.
- Анютка, тащи свою колючку домой, а то заморозишь тропического жителя! - подгонял меня папа, занося пакеты в дом.
- Мам! Принимай провизию! - прокричал он с порога.

Мы толкались в прихожей, скидывая шапки и стягивая сапоги, но бабушка не шла.
- А бабушки нету, сынок. Она сегодня на лыжах попросилась одной пошастать.
- И ты пустил? - голос папы дрогнул.
- А чего не пустить? Уж не первый раз она сама! Окрепла! Да и лес вон за забором, лыжня вся кругом тут вьётся. Далеко не убежит!

Пумс!
Это сочно упал ананас. Выскользнул из моих размякших рук и остался лежать, колючим кустиком набок.
Из живота в горло выкатился комок ужаса. Отвёл! Все-таки отвёл! Бедную мою бабулечку! Под ёлку!..

- Аня! Ну что ты там застряла! Иди на кухню!
Я, всхлипывая, взяла ананас, прямо за эту несчастную колючку, и поплелась туда, где шумели и смеялись.
В кухне села в самый уголок, между батареей и холодильником. Я смотрела на дедушку, насыпающего в маленький термос какую-то траву, шевелящего губами, и вспоминала тот наш чай со смородиной и мелиссой. Его всегда делала бабушка, потому что дедушка не умел готовить, даже чай заварить толком не мог…

Хлопнула входная дверь. Лыжи в коридоре весело стукнули.
Дедушка вскинулся, всплеснул руками, рассыпал траву. Подскочил к батарее, аккуратно отодвинув меня, схватил с неё махровые носки и выбежал в коридор.
- Аня! Что с твоим лицом! Ты что, об ананас укололась? Иди умойся, а то бабушку напугаешь! - шикнула на меня мама.

Я вышла в коридор и увидела бабушку, присевшую на стульчик. Перед ней, опустившись на колени, сидел дедушка. Он надевал ей носки - те самые, махровые, подогретые на батарее. "Носки, Каааатяяя!" - тихо пронеслось по коридору. И он неуклюже поцеловал её в щёку. А бабушка, наконец-то, была совсем не серая, а розово - румяная, как шарики на куцей живой ёлке в гостиной. И так бабушка улыбалась, и держала его за руку… И была точно, совершенно - здорова.

Тут-то я всё и поняла.

Мне было шесть, когда я сделала такое важное, греющее душу открытие: какой прекрасный, настоящий человек мой дедушка. И каким огромным бывает то, что совсем незаметно...

Автор: Марина_Мищенко

Я могу тебя ждать долго-долго: трогательная история любви Эдуарда Асадова

Самые пронзительные строки о любви Эдуард Асадов посвятил своей супруге — Галине Разумовской. Женщине, которую он любил всей душой, но... никогда не видел.
И дело не в романе по переписке и не в застенчивости. Все намного страшнее: Асадова, храброго солдата Второй мировой войны, ранило, и он ослеп. Восстановлению зрение не подлежало.

В 21 год. Совсем мальчишка.

Впрочем, как вспоминает его внучка Кристина, он обладал недюжинной энергией и не поддавался отчаянию. Он собрал вокруг себя преданных друзей, любил шумные праздники, гостей. И — писал, писал, писал. О жизни, о людях, о простых и понятных человеческих переживаниях.

А много позже, в 1961-м, на одном из литературных вечеров он познакомился с девушкой, артисткой Москонцерта, которая читала стихи. Познакомился случайно, еще не зная, что именно ей суждено стать его женой и верной подругой. Разумовская часами читала ему книги вечерами, правила его тексты и перепечатывала начисто для издательств.

Галина вместе с поэтом путешествовала по стране и участвовала в литературных концертах. После она даже получила водительские права, чтобы можно было свободно перемещаться на автомобиле вместе.

Задолго до встречи с будущей женой Асадов написал повесть в стихах «Галина». Так родилась красивая легенда о том, что этим произведением он предчувствовал встречу, которой было суждено поменять так много в жизни обоих.

Если есть на свете такой силы вдохновляющая любовь — этот мир становится светлее!

Я могу тебя очень ждать,
Долго-долго и верно-верно,
И ночами могу не спать
Год, и два, и всю жизнь, наверно.

Пусть листочки календаря
Облетят, как листва у сада,
Только знать бы, что все не зря,
Что тебе это вправду надо!

Я могу за тобой идти
По чащобам и перелазам,
По пескам, без дорог почти,
По горам, по любому пути,
Где и черт не бывал ни разу!

Все пройду, никого не коря,
Одолею любые тревоги,
Только знать бы, что все не зря,
Что потом не предашь в дороге.

Я могу для тебя отдать
Все, что есть у меня и будет.
Я могу за тебя принять
Горечь злейших на свете судеб.

Буду счастьем считать, даря
Целый мир тебе ежечасно.
Только знать бы, что все не зря,
Что люблю тебя не напрасно!

Когда мне было тридцать семь,
Подумалось, что это старость…)))
А это было — лишь усталость
От накопившихся проблем…
Когда мне было сорок семь,
Сверлила мысль — чуть-чуть осталось
Ещё прожить… такая малость…
Как много в жизни грустных тем…

И вот уже за пятьдесят,
На Мир смотрю теперь с улыбкой,
Хоть понимаю - всё так зыбко…
(ведь Небеса забрать грозят…)

Вдруг понимание пришло,
Что Жизнь ЛЮБЛЮ! ОНА ПРЕКРАСНА!
Что горевала — то напрасно,
Воспринимая близко зло.

Я ПРОСТО жизнь свою люблю!
Люблю я всё, что окружает
И НИЧЕГО мне НЕ МЕШАЕТ…
(я лишь года не тороплю…)

Ах, где мои семнадцать лет?! -
Так многие твердят с грустинкой.
(ах, память… лёгкая пушинка…)
Они ведь там, где нас уж нет.

А что года?! Они летят…
Не надо нам грустить напрасно,
Ведь жизнь по-своему прекрасна,
Когда уже за ИКС — десят…

Молю я Бога об одном —
Чтоб было только Мирным Небо!
Чтоб всем всегда хватало «хлеба»
Чтоб Солнце было за окном!

Автор: Валентина Стаина

Ушла Настя Вознесенская, даже года не прожила без своего Андрея.
И это одна из самых тяжелых моих утрат уже в этом, 2022-м.
Я очень ее любил. И ее, и Андрюшу.

Настя - моя подруга и коллега по Современнику. Когда я поступил, она взяла меня "под крыло". Рассказала об отношениях в театре, ездила со мной в ГУМ, покупала мне там все, что нужно для общежития – от простыней до вилок.
И потом навещала меня на Манежной, 9, где находилось общежитие Современника. Я тоже часто бывал у них с Андреем на Белорусской. Помню, как-то во время землетрясения в Москве (было и такое, старожилы должны помнить), мы как раз что-то отмечали. Андрей тогда стал звонить в милицию и возмущаться, что хулиганы мешают – грохочут и шумят: "Что такое! Всё трясётся!"

Настя одна из самых красивых, талантливых и самых невостребованных наших актрис. Как она играла в "Провинциальных анекдотах"!
Не случилось у нее звездной, знаковой роли, по которой ее потом бы узнавали все. Андрей пытался помочь, иногда просил за нее, а если получал отказ, то уходил из проекта. Так было в "Большой перемене", где роль Нестора писалась для него.
Настоящие боевые друзья, они всегда были рядом, всегда держались за руки. 60 лет вместе...

Настя очень болела, Андрей помогал ей, пока хватало сил. Они вели закрытый образ жизни, а это всегда притягивает внимание. Если в печати проскальзывало что-то тревожное, я звонил им, и они, смеясь, в один голос кричали в трубку: - Стасик, с нами все в порядке! Так всем и говори!)
И я говорил…

Не знаю, где пройдут похороны, но прошу родных – помню, у Насти были сестры, бросить за меня земельку.
Прости и прощай. Светлой дороги и легкого полета…

С.Садальский

До 5 лет я жила в однополой семье алкоголиков-дебоширов. Маман и бабушка, квасили они знатно, на детей не обращали внимания. Из детей я и брат на два года старше. Как мы выжили, ума не приложу. Отца не было, он знал о моем существовании, но в нем никак не участвовал. Отцом он был только мне, брат не от него. Маман, вообще, у нас была затейница, в разное время родила 5 детей и распихала кого куда. Кого в роддоме оставила, кого в дет дом сдала. Наверное нам с братом ещё повезло, если это можно так назвать.

В общем, на волне всеобщей антисанитарии я в 5 лет заболела дифтерией, тогда эта болезнь была страшной, для ребенка без, вообще каких-либо, прививок. Я такой и была. Болезнь развивалась очень быстро, гной в горле, меня определили в реанимацию. Мой брат 7 летний пацан разыскал мою бабушку по отцу и все рассказал. Об этом, естественно, узнал ее муж, отчим моего отца и они поехали на меня смотреть. Смотреть было особо не на что, я в истощенном состоянии, с укусами от тараканов-клопов и вшами лежала в реанимации, вся в трубках. Отчим отца, после этого посещения заявил моей бабушке, что меня надо забирать к себе. Бабушка сомневалась, все-таки возраст, обоим за 60 уже было. Но он настоял.

Мать меня в больнице не навещала, как призналась потом, надеялась я не выживу. Поэтому легко написала отказ от родительских прав. Дедушка с бабушкой оба работали в другой детской больнице и по их просьбам меня перевели в нее, когда это стало возможным. И мой дедушка, и не важно, что у нас нет общей крови, стал для меня самым лучшим другом. Отцом, дедом, другом.

Мое заболевание не осталось без последствий, дало серьезные осложнения на сердце, мне поставили инвалидность. Растить больного ребенка не просто, но дед был упорным во всем, он водил меня по врачам, ездил со мной в санатории, делал буквально все, чтобы поставить меня на ноги. Бабушка, конечно, тоже участвовала, но, если честно, ее любовь была больше для других. Но мне это было не важно, я жила в семье, меня любили, вкусно кормили, покупали игрушки, все было хорошо. Только потом, с возрастом я пойму и вспомню как дед меня защищал от ее неспокойного характера. Она была очень властной женщиной, я всегда должна была ей подчиняться.

Т.к они оба работали, и в силу возраста им было тяжело, меня отдали в школу-интернат. Я жила там с понедельника по пятницу. Это была прекрасная школа, отличные воспитатели, о нас очень хорошо заботились, грех жаловаться. Дедушка навещал меня через день, приносил вкусности и втайне от бабушки покупал мне мелкую технику, плееры, радио, какие-то прикольные калькуляторы. Он меня безумно любил.

Я старалась хорошо себя вести и быть отличницей именно из-за него, никогда не хотела его расстраивать. Он всю мою жизнь рядом со мной. Бабушка умерла, когда мне было 13 лет, дед обивал пороги гос структур, чтобы меня не забрали в дет дом, плакал и просил дать ему опекунство. Дали. За нехилые деньги. Я об этом узнаю намного позже.

Когда мне было 22 я родила дочку, деду было уже за 80, он няньчил ее с первых дней. Мы живём в соседних квартирах и его помощь всегда была неоценима. Он частенько нас с мужем отправлял гулять, отдыхать и сидел с ней. Теперь моя дочь для него свет в окне. Все для нее. Мне безумно тепло от этого.

Сейчас мне 30, ему 91, и он все такой же для меня. Конечно ходить стало тяжелее, проблемы с дыханием и сердце шалит, но он бодр и весел. И все так же всегда рвется мне помочь. Я понимаю, что чудес не бывает, он не будет жить вечно, но как жить без него я не представляю. Я дедушкина дочка, если можно так сказать. Хотя общей крови у нас нет. Простите за долгий текст, захотелось поделиться.

© Exelica