Статистика ВК сообщества "Глоссорея"

Письмо с острова S

Любовь Моя! Море и скалы вступили в бой…
Поскольку вода много старше любого камня,
Скала проиграет, лишившись сама собой
Под натиском волн и опоры и пропитанья.

Как сам Аристотель, шумит бесконечный лес,
В его разговорах нельзя разобрать ни слова,
Он твёрд, но податлив, поэтому прав Фалес:
Вода — это мир, утверждение и основа.

Однажды скиталец, не ищущий своего,
И острова этого тоже не обнаружит,
Изгладится твердь, но останется H2O,
И будет кружить альбатрос над гигантской лужей.

Во чреве у моря кораллы, песок планктон,
Мурены, рачки и большие, глухие рыбы,
Но, как говорил мой Сократ, а верней Платон:
— Увидев финал, остаётся шепнуть: «Спасибо…»

К чему я всё это? Бессмысленны и просты
Слова… и однажды и я окажусь волною.
Скажи, только честно, родная, а хочешь ты
Наперегонки прямо за горизонт со мною?

* * *

Даже там, где не видятся сны,
Даже в чёрной пустыне и в пепле,
Где полмира огнём сожжены,
А полмира навеки ослепли,
Я с тобою, почувствуй, я здесь,
Укрывайся моими крылами!
Ни одна ядовитая взвесь,
Ни одно смертоносное пламя
Не коснётся тебя! — не кричи...
Нас обидеть они не посмеют,
А погибшего солнца лучи
Обогреют, поверь, обогреют.

***

Однажды в тесный мир придя,
Горим неисцелимым жаром.
И вспоминая шум дождя,
Земля исходит млечным паром.

И до небес взлетает пар
Сияющий и легковесный,
А нам доверен тяжкий дар
Бессмертия… но только если…

* * *

Играющий плечами великан
Среди долины сумрачной, бесцветной
Во мне хрипит разбуженный вулкан,
Что в ярости стремится спорить с Этной.

Тяжелый, непричёсанный и злой
Он отдаётся огненному нраву,
И раскалённой кашляя золой,
Торопится из мглы извергнуть лаву.

Под ним дрожит испуганно земля,
Вскипает море, замирают рощи,
Начать существование с нуля
Готова жизнь, и рвётся воздух тощий.

Поверь, родная, только от любви
Дрожит густого пламени броженье...
Я выдыхаю тихое "живи"
И сдерживаю это изверженье.

Der Falkenhorst

Помнишь мир тот волшебный, в который приходим вместе:
Стройный замок, зверинец с химерой и мантикорой,
И купальню и сад, где витают благие вести,
И поющие нам в тишине голубые горы.
Там деревья и травы и камни играют фуги,
Там искрятся чудесные чаши в вечернем свете,
И готовы любое желанье исполнить слуги,
А прозрачные фейри, резвятся в цветах, как дети.
Говорят, что я всё это выдумал, Боже правый...
Явь к подобному счастью отчаянно нас ревнует.
Мне не нужно наград, восхищения, громкой славы,
Я придумать не смог бы того, что не существует.
Так желанием общим нежданно творится чудо,
И в обратную сторону хочет земля вращаться,
И никто не узнает, как нам тяжело оттуда
К повседневному вдруг по отдельности возвращаться.

* * *


Сто раз и вновь сто раз по сто веков,
Всегда сражаясь, ни о чём не споря,
Я терпеливо ждать тебя готов
На берегу неназванного моря.
Что понапрасну воздух сотрясать?
Так разъярённый в солнце стрелы мечет,
Мы будем морю камушки бросать,
Друг другу руки целовать и плечи.
Тогда от счастья подзабуду я
Свои тревоги, раны и потери,
И стану повторять: «Моя! Моя!»,
И не смогу своим глазам поверить.
Я так хочу, так шепчет мне вода —
Пророчица зелёно-голубая…
Поверь, я ждать готов, а «никогда»
Придумали лжецы и негодяи.

П. и Одиллия

Ветер за окном опять играл на органе сосновой рощи…
По утрам пространство ортопедической кровати, со свисавшими над ним железными трапециями, казалось П. ещё больше. Со стоном повернувшись на бок, он хватал единственной здоровой рукой кроватный пилот. Кнопка поддавалась не с первого раза, но, поднимавшаяся с безразличным механическим «ужжж» спинка кровати, помогала больному сесть.
«Уж, ладно, садись…» Он садился и ждал, когда его придут обтирать и кормить.
«Второй Мравинский» - вот как говорили о П. три (или четыре?) года назад. Совсем в другой жизни. Его рукам подчинялись Григ и Моцарт, Верди и Вагнер. Его рукам? П. почти не помнил день, когда взмах его рук отозвался молнией боли в голове и свет погас. Кажется, он дирижировал шестую Чайковского. Да, возможно. С тех пор были восставшая из сумятицы шипящих речь, криком и потом отвоёванная рука, мизинец которой так и остался чужим. Конечно, была и забравшая дочь, растворившаяся где-то в Австралии супруга… но это было уже не с П., а будто в каком-то паршивом кино.
Минут через двадцать появится К. – помощник П.
Совсем недавно он сделал П. подарок. Странный ребристый конус с тёплым мягким покрытием внутри. Футляр для его «дирижёрской палочки», – так К. назвал это. Ведь «палочка» (будь она неладна), вопреки прогнозам светил, продолжала требовать своих плотских симфоний или хотя бы сонат.
Помнится, тогда П. потребовал, чтобы К. немедленно вернул подарок в магазин. Однако даритель лишь улыбнулся, напомнив подопечному о риске осложнений, которыми грозил застой жизненных соков. Также он объявил, что имея голову, одну руку и живые желания, хоронить себя – преступление.
П. неохотно, но подчинился.
- Как Вы назвали её? – спросил однажды К., кивнув на игрушку.
- Её? – кашлянул П.
- Конечно… это же ваша помощница.
- Одиллия – признался П. неловко, почти краснея.
- Пётр Ильич – это хорошо! – серьёзно кивнул К.
Объятия Одиллии, пусть и неестественные казались П. требовательными и горячими. Под рыдающие волны шестой или ледяные переливы Малера чёрная Одиллия возвращала П. то в пиццикато ласк любовницы-флейтистки, то в глубокие нервные басы его первой брачной ночи. С последними тактами изумлённый и почти счастливый он засыпал.
Наверное, П. не помнил тот последний сон, когда Одиллия пришла к нему в облике бледной стройной брюнетки, став не то эхом жены, не то последней шуткой искалеченной инсультом памяти.
«Я больше не нужна тебе…» - с улыбкой шепнула помощница, слегка коснувшись указательным пальцем его сухих губ.
Когда убирали комнату, которую покинуло бесполезное тело умершего во сне П., то никому, даже К. так и не удалось отыскать тот странный подарок.
Кто знает, куда могла запропаститься она, − обычная силиконовая игрушка со встроенным термостатом, стоящая на прилавке любого магазина товаров для взрослых?

* * *

Благословляю сон за искупленье дня,
За то, что не дано увидеть наяву,
За то, что в нём опять приветствует меня
Тот животворный свет, которым я живу.

За то, что в нём течёт беззвучная вода,
За то, что тишины прозрачен водоём,
За то, что каждый звук земной ведёт туда...
Туда... где так легко остаться нам вдвоём.

За то, что в час ночной и в мой посмертный час,
Когда замру один, тенями окружён,
Позволив лишь на миг закрыть провалы глаз,
Знакомый голос мне прикажет выйти вон.

***

Сердце обнимешь, дрожащие руки грея,
Что-то прошепчешь о выборе и судьбе.
Женщина – вечный портрет Дориана Грэя,
Ей достаётся вся темнота в тебе.

Женщина верит наивности первой встречи,
Смотрит в глаза, ловит каждый случайный жест,
Вы бережёте друг друга, подняв на плечи,
Будто несёте невидимый общий крест.

Ею спасённый ты видишь сиянье света,
А без неё ты давно бы залез в петлю.
Женщину спросишь: «А как ты выносишь это?»
Тихо ответит женщина: «Я люблю…»

* * *

Спать глубоко без снов – какая благодать…
Во мгле довременной доверчиво лежать,
Смиряя сердце в позе эмбриона,
Дышать расслаблено, не зная жалких мук,
Далёкий в тишине не узнавая звук,
Спокойным быть, не издавая стона.

Быть частью вечного, когда не жизнь ещё
Не смерть внезапная не смотрят за плечо,
Когда душа в черновике невинна,
Пока не догнала обыденности жуть,
И тонкой ниткой с небом млечный путь,
Соединяет нас, как пуповина.

Святая пустота, прошу, её храни!
Вот-вот покатятся тяжёлым комом дни,
Уже не за горами пробужденье,
Во внешность смертную вдруг превратится лик,
И как внезапный взрыв, раздастся первый крик,
Собой сопровождающий рожденье.