«Если бы у меня была возможность вновь пережить какое-то событие из своей жизни, я бы вернулась в то тосканское лето, когда снимали «Ускользающую красоту…»
Есть люди, светящиеся таким внутренним благородством, что, кто бы ни размещался на ближайших «ветвях» их генеалогического древа – хоть крестьяне в десятом поколении, хоть заводские рабочие, ни школ, ни музеев не видевшие, – отчётливую их аристократичность скрыть не получится.
Вот, к примеру, Лив Тайлер, отметившая своё 45-летие, – одна из таких.
Говорят, что на её счету ровно два неловких момента в профессии: порвавшиеся узкие джинсы и эльфийские уши, подплавившиеся оттого, что актриса забыла их на солнце. А так-то её считают не только весёлой и дружелюбной красавицей, но и самой вежливой и дисциплинированной звездой Голливуда.
А ещё её так и тянет называть леди Лив. Хотя в родне её, кажется, нет представителей благородных кровей. Но ручаться, знаете ли, тоже не стоит – кровей там понамешано предостаточно, кто знает, что там есть, если копнуть поглубже.
Взять хоть родную бабушку, у которой Лив в детстве часто жила. Неспроста же они дуэтом писали книги о современном этикете, что-то же за этим кроется, такие знания не берутся из воздуха. Впрочем, самовоспитание также списывать со счетов нельзя – известны примеры, когда натуральные простолюдины осваивали такие манеры и познания, что любо-дорого.
Тут понятно одно – если в случае Лив и копать, то уж глубже уровня «отец/мать». Стивен Тайлер – рок-звезда, солист знаменитой группы «Aerosmith» – по сей день выкидывает знатные фортели. А за Биби Бьюэлл – моделью и певицей – если чего не числилось в молодости, так это соблюдения общепринятых приличий. И, кабы не одно очевидное обстоятельство, то, без специальных исследований, нельзя было даже сказать: так кто же папаша Лив? Очень уж бурным выдался у Биби конец 70-ых прошлого века.
Потом-то эти отец и мать, как водится, постарели-помудрели и несколько урезонили своё поведение явных поборников «церкви рок-н-ролла», но раньше...
Единственная дочь Биби знала, что её отец – музыкант, но сперва думала не на того, считая, что это – Тодд Рандгрен, муж матери.
Лив было лет девять, когда выяснилась правда. Вероятней всего, сначала заметили невероятное сходство Лив и Мии – девочки, чуть младше её, которая родилась в законном браке Стивена Тайлера и актрисы Сиринды Фокс. Девочки были (и остаются) так похожи, словно мать у них тоже была одна. Другие их единокровные брат и сестра – Тадж и Челси – таким сходством не отличились.
А Биби сама, когда дочке шёл девятый год, познакомила её с настоящим папой, на которого, кстати, она не так уж похожа. Что, думается, и к лучшему. При всём уважении к Стиву.
«Когда я родилась, мама была очень молода, ей самой не помешала бы помощь – чтобы разобраться в собственной жизни и навести в ней порядок. Поэтому она оставила трёхмесячную меня на три года в Мэне – с моими тётей, дядей и кузенами. Позже я ещё жила в Вирджинии – с бабушкой и дедушкой. Мама довольно часто ко мне приезжала, а потом совсем забрала к себе. Маленькой я на неё много обижалась, но сейчас я её понимаю, я её, правда, хорошо понимаю...»
«Точно помню, что лет с шести хотела стать мамой. Материнство помогло мне гораздо лучше понять своих родителей, я научилась относиться к ним, как к обыкновенным людям, многое пережившим, прошедшим через свои кризисы и трудности, научилась воспринимать их не только как родителей…»
«Мамин муж – Тодд Рандгрен, решил, что должен же у меня быть отец, и вписал в свидетельстве о рождении своё имя. Он догадывался, что я, возможно, не его дочь, но... В общем, Тодд стал моим отцом, всегда поддерживал меня, следил, чтобы в тех крутых частных школах, куда меня отправляли, я училась, а не просто так болталась. Когда он стал жить отдельно, я ездила к нему не меньше трёх раз в год. Я очень ему благодарна, очень его люблю! Объятия его – всегда настоящие объятия любящего папы…»
«Мне было лет девять, я ещё не знала «Aerosmith». Однажды мы пошли в какое-то заведении, где играл Тодд, и мама сказала: «Иди сюда, я хочу представить тебя кое-кому…». Она показала на какого-то человека, который стоял у бара. Помню, как он купил мне коктейль и как говорил: «Сдвинь ноги, юная леди», если я, забывшись, сидела не самым изящным образом... Я не имела ни малейшего понятия, кто он, и сразу влюбилась в него по уши. После всё прояснилось и мы стал видеться чаще. Стивен тогда вышел из реабилитационного центра и изо всех сил заглаживал вину перед мамой…»
«Чем в подростковом конфликтном возрасте я могла расстроить своих родителей, живущих в мире рок-музыки? Сбежать из дому? Начать рано курить? Уезжать на тусовки на все выходные? Всё это мои родители делали сами, в этом не получилось бы никакого конфликта, вызова, отрицания. Может, потому я неосознанно выбрала женственный стиль, мягкость, нежность… Хотя характер и умение настоять на своём всё равно никуда не делись …»
«Мне словно сделали прививку, у меня выработался иммунитет к рок-н-ролльному образу жизни. Если когда и хотелось выкинуть что-нибудь сумасшедшее, я вспоминала друзей и знакомых своих родителей, те несчастья, что с ними случались, и сразу желание делать глупости пропадало…»
«Моделью я стала в 14 лет, но кинодеятели обратили на меня внимание только после того, как Стивен снял меня в своём клипе. В последние годы мы не слишком-то близки. Я очень хочу, чтобы он чаще бывал с нами, чтобы лучше узнал своих внуков. Но у него много своих проблем, и порой его не было рядом, даже когда он был страшно нужен нам. Но лучше я не буду говорить об этом...»
«Но не только из моей мамы получилась прекрасная бабушка, дедушка Стивен тоже хорош! Мой старший сын просто обожает его, для него он настоящий волшебник: построил в своём доме для внука огромную игровую комнату в нижнем помещении, куда попасть можно двумя способами – спуститься по лестнице или скатиться по горке…»
«Порой кажется, что настоящего беззаботного детства судьба для меня не припасла. Я как бы сразу стала взрослой, ну, или очень ответственным и самостоятельным ребёнком. Меня никогда не баловали, я рано начала работать и научилась концентрироваться на деле. Но я испытываю искреннюю благодарность за всё, что у меня есть…»
«Я – дочь звезды, но росла вовсе не в роскоши. Школам уделялось внимания больше, чем бытовым условиям. Зато и теперь для того, чтобы чувствовать себя хорошо, мне достаточно обычных вещей, я вполне могу обходиться без слуг, нянь и модных брендов…»
«Моя бабушка Доротея выглядела просто невероятно! И дедушка – тоже отлично. А ведь никто из них ничего ради своей внешности не делал. Меня это очень вдохновляет! Уповаю на генетику! Хотя старение и не стоит на первом месте в списке моих проблем. Да и не тот я человек, чтобы зацикливаться на диетах и упражнениях. Я знаю свои недостатки, но они — мои, и только я сама буду судить о них …»
«Помню, когда вышел фильм «Ускользающая красота», в одном из обзоров журналист сказал, что я похожа на лошадь, жрущую из корыта. Это шокировало меня, если честно. Потом я стала читать всё меньше и меньше статей обо мне. После развода вообще перестала.
Папарацци, по-прежнему, всегда где-то поблизости, но я обычно разочаровываю их. Они так стараются, прячутся, маскируются, а я обнуляю все их усилия. Не специально, просто для них я скучная: вожу детей в школу, хожу в магазин. Где ж тут горячие новости? Всё-то я не по их правилам играю…»
«Если я настаиваю на своём мнении, так уж настаиваю. Когда снималась у Бертолуччи, смогла убедить его снимать сцену, когда моя героиня теряет невинность, в одежде. То есть совсем иначе, чем он задумал. Сначала он очень разозлился. Но – после очень долгой дискуссии – согласился…»
«Когда погибает твоя любовь, ты тоже погибаешь, и это почти не отличается от сильнейшей физической боли. Бывает, тебе становится полегче, но неожиданно снова не скручивает… Именно в такие дни становится понятно, кто твои настоящие друзья. Но им же тоже нужно продолжать жить, заниматься своими делами, и когда они уходят, становится ещё труднее – тебя тут же начинают одолевать сомнения: ты неудачница, с тобой что-то не так…»
«Я думаю, что, вообще-то, стоит смотреть свои фильмы – чтобы помнить, кто я есть и кем была раньше. Но всё-таки никогда не смотрю. Боюсь, наверное…»
«В книге Толкина возлюбленной Арагорна уделяется мало внимания, и это несправедливо, она очень интересный и важный персонаж. А на критику я давно стараюсь не обращать внимания и руководствуюсь внутренним ощущением – хорошо или плохо я сделала работу. Фанаты много критикуют меня в интернете, но угодить таким требовательным людям, как фанаты Толкина, очень тяжело…»
«Когда мне прислали игрушку, изображающую Авен, мне стало жутковато – оказывается, неприятно видеть маленькую копию себя. Особенно, когда у неё отвалилась рука, а я пыталась её приделать обратно. Вообще, когда я была маленькой, у меня были Барби, я их стригла, переодевала. Но кукла Арвен сделана так, что с неё очень трудно снять одежду, а если снимешь, то потом невозможно надеть. Поэтому я отправила голую куклу обратно производителям со словами: «Извините, я не извращенка, я просто никак не могу её одеть». Да и грудь у неё больше, чем у меня…»
«Я потратила так много времени на то, чтобы выучить эльфийский язык и научиться говорить с эльфийским акцентом. Я выучила значение каждого эльфийского слова и понимала всё, о чем говорю. У меня стало получаться и я ужасно гордилась этим. До сих пор помню все реплики. В мире немного людей, знающих эльфийский язык. Может, какие-нибудь профессора в Оксфорде, ну, и я…»
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura
Понравился сайт?Поделись с друзьями!
Статистика ВК сообщества "Где культура"
Графики роста подписчиков
Лучшие посты
Я люблю мою музыку. Люблю искусство. И у меня в этой области кое-что получается. Если в моей жизни нет музыки – я теряю самого себя.
Когда меня не станет, люди будут помнить меня, прежде всего, как гитариста группы Queen. Но хотелось бы, чтобы меня запомнили из-за того, как я старался изменить к лучшему наше отношение к животным. Жизнь каждого животного имеет значение – точно так же, как жизнь каждого человека.
Через тысячу лет меня всё равно никто не будет помнить. Но я хотел бы покинуть эту Землю, зная, что сделал всё возможное, чтобы она стала лучше, достойнее, сострадательнее.
Брайан Мэй
#гдекультура #цитаты@gdekultura #музыка@gdekultura
Когда меня не станет, люди будут помнить меня, прежде всего, как гитариста группы Queen. Но хотелось бы, чтобы меня запомнили из-за того, как я старался изменить к лучшему наше отношение к животным. Жизнь каждого животного имеет значение – точно так же, как жизнь каждого человека.
Через тысячу лет меня всё равно никто не будет помнить. Но я хотел бы покинуть эту Землю, зная, что сделал всё возможное, чтобы она стала лучше, достойнее, сострадательнее.
Брайан Мэй
#гдекультура #цитаты@gdekultura #музыка@gdekultura
В их маленькой московской коммунальной квартирке кровать была только у Юркиных родителей. Гости-родственники спали на сундуке, а любимому сыну досталась старинная деревянная раскладушка. Её отдала соседка, на этой раскладушке во время Первой мировой в походах почивал соседкин муж – не то подполковник, не то даже целый полковник царской армии.
Юрка спал на этом заслуженном ложе до конца школы. А вскоре после окончания 10-го класса он отправился в армию – разумеется, без этой военной раскладушки. Зато формы военной он не снимал долгих семь лет.
Когда-то в детстве, наслушавшись героических солдатских рассказов, Юрка хотел поступить в Суворовское училище или куда-нибудь в этом роде, но папа заявил: «Не твоё это. Хорошего военного из тебя не получится…» Наверное, старший Никулин сказал так оттого, что дисциплина у его хулиганистого сына хромала на обе ноги, да и со спортом тощий, высокий Юрка не слишком-то дружил.
Да только их не спрашивали, когда издавали указ о призыве в армию всех, кто тогда заканчивал школу. «Наверху» знали, что, хотя всеобщую мобилизацию объявлять ещё рано, увеличить число призывников совсем не повредит.
А мальчишки тогда были другие – они переживали, что их могут НЕ взять в армию, они хотели служить. Но Юрка зря переживал – медицинская комиссия признала его здоровёхоньким, несмотря на удивительную худобу, а в призывной комиссии спросили только: «Для танковых войск Вы слишком высокий. В артиллерию пойдёте?». И Юрка сказал: «Пойду!»
Служить его отправили под Ленинград, на советско-финскую границу. И первое, что Юрка понял, оказавшись среди товарищей-зенитчиков: над ним будут смеяться. Над каждым, кто покажется смешным, будут. А уж над лопоухим Никулиным, которому вся одежда коротка и широка, на котором не болтались разве только головные уборы, который дольше всех учился быстро одеваться после команды «подъём» и который так явственно тосковал по дому и родным – над ним же просто невозможно было не смеяться.
Второе, что понял Юрка в армии: если ВМЕСТЕ с другими подшучивать над собой, то и самому не так обидно делается, и у возможных обидчиков азарт пропадает.
И вообще, пусть смеются! Он ведь сам всегда старался развеселить всех вокруг: родителей, соседей по коммуналке, одноклассников, ребят во дворе, в хоре, в драмкружке. Даже в армию с собой он, кроме двух самых любимых книг, взял блокнот с 1,5 тысячами анекдотов.
Так что, пусть смеются – это же хорошо, смех и жизнь продлевает, и будни нелёгкие скрашивает и друзей помогает найти.
А на войне шутка и вовсе становилась бесценной. У Никулина же в репертуаре были не только анекдоты и собственные экспромты, но и сценки-миниатюры, которые присылал ему отец – литератор и драматург.
Война началась буквально через месяц или два после начала Юркиной службы. Сперва – Советско-финская, её ещё назвали Зимней. И то, что она именно Зимняя, Никулин отлично прочувствовал и запомнил на всю жизнь: как сидели в промёрзших, покрытых изнутри инеем будках (топить печку нельзя, дым – демаскирует), как не согревали никакие валенки и тулупы, как он ползком по снегу тянул провод, налаживая связь, и, обессилев, заснул на 30-градусном морозе...
По счастью, его нашли сослуживцы, и он отделался обморожением ног. Но потом ещё был плеврит, и Юрку отправили в госпиталь, где немного поправившимся полагалось быть санитарами – до окончательной выписки. Болезнь уходить совсем не спешила, поэтому солдату Никулину ещё долго пришлось мыть полы, колоть дрова, разносить лекарства, ставить клизмы.
Однако неунывающий парень не жаловался, умея находить и определённые плюсы, и новых друзей. А потом вернулся в часть, дослужил положенное, стал готовиться к дембелю. Но тут началась Великая Отечественная.
С первых дней обороны Ленинграда вплоть до Риги, где встретил День Победы старший сержант Юрий Никулин – всё это время смерть ходила с ним рядышком, проносилась пулей, осколком, пузатой бомбой. Снаряды попадали в те закутки и окопы, где наш герой (и правда ведь, герой) прятался секунды назад. Он, как и другие зенитчики, терял зрение от голода и авитаминоза, всем какое-то время приходилось жить и стрелять на ощупь и с помощью одного зрячего помощника. Потом снова был госпиталь, выйдя из которого Юрий тут же угодил под авианалёт. Но, к счастью, его только контузило.
Сколько раз, услышав свист, он думал: «Вот, кажется, летит моя смерть…» Но не судьба была Юрке умереть тогда. Хотя уж кого-кого, а парней его поколения выкосило так, будто в 20-ых годах почти никто и не рождался в СССР. И невыносимо трудно было ему потом встречать и навещать родителей тех ребят, которые жили, учились с ним, и которые не вернулись.
Сам он приехал домой только через год после окончания войны – демобилизовали же не всех разом, это происходило по частям, по очереди. Лишь весной 1946 года его до неузнаваемости поседевшая и похудевшая мать, подняв телефонную трубку, услышала: «Мама… Это я…»
Юрий Владимирович почти ничего не рассказывал о войне, даже друзьям, даже обожаемой жене, с которой прожил почти полвека. Она спросила его однажды: «Вот вас, фронтовиков, часто называют потерянным и сломанным поколением. Но я смотрю на тебя: ты такой добрый, неунывающий, лёгкий, ты живёшь нормальной жизнью!.. Разве тебя, вот тебя сломала война?» И муж тихо ответил жене: «Сломала…»
Но, справедливости ради, надо сказать, что молодому, двадцатипятилетнему Юрке, вернувшемуся с войны, конечно, казалось, что мир прекрасен и полон надежд, что перед ним открыты все двери. Он был абсолютно уверен, что может заняться, чем только захочет. А хотел он стать артистом. За плечами: драмкружок, выступления перед однополчанами. В группе поддержки: мама, ушедшая со сцены только ради семьи, и папа – режиссёр и драматург.
Но во ВГИК не взяли – сказали, типаж для кино неподходящий. Поступить в какое-нибудь театральное училище тоже не удалось. На работу – и то молодого фронтовика не брали, и он даже попал в милицию за невольное тунеядство.
И тут, наконец, судьба привела Никулина к его, можно сказать, предназначению – сделала так, что на глаза ему попалось объявление о наборе в цирковую студию. Точнее, в студию клоунады.
И ему сразу вспомнилось… Как малышом он впервые побывал в цирке, и как его тогда поразили слоны и клоуны. Как самым первым в его жизни карнавальным костюмом стал костюм клоуна, и как он пытался всех смешить, постоянно падая. Как на выступлении в начальной школе он вместо стишка про зелёный горошек почему-то произнёс только: «А вот и репка!», и все смеялись, а учительница сказала ему строго: «А ты у нас, оказывается, комик…».
Дома, когда Юрий рассказал о наборе в студию, отец воскликнул: «А что? Рискни! Тем более, у артиста цирка больше творческой свободы, чем у актёра театра или кино…»
За творческой свободой и цирковой карьерой тогда пришли триста или четыреста претендентов. Прошли меньше двадцати. И среди них – Юрий Никулин. Что тут скажешь… Судьба!
Он стал поистине знаменитым, на него в обязательном порядке водили детей и гостей столицы – нельзя же побывать в Москве и не увидеть этого великого клоуна!
А сам он всегда сердился, если его так называли: «Ну какой я великий? Хороший клоун, добротный – да. Но великий… Вот Лёня Енгибаров – вот он великий…»
Зато именно Никулину удалось пробить невероятный по масштабу проект и построить огромный прекрасный цирк, директором которого он стал, закончив карьеру на манеже. И, как говорили знающие люди, он был одним из тех немногих людей в стране, кто при большом строительстве себе в карман не положил ни копейки.
Драматический талант у Юрия Владимировича тоже был большой. Всякий, кто видел не только известные комедии, но и, например, фильм «20 дней без войны», прекрасно это понимают.
Его звали в Малый театр, но он ответил, что в его возрасте не стоит начинать жизнь заново. Да и цирк он любил всем сердцем и почитал за великую честь возможность дарить людям улыбки.
В кино Никулин начал сниматься в 37 лет, и на его счету могло бы быть гораздо больше картин, но уж очень часто съёмки не получалось совместить с графиком цирковой работы. А ещё виноваты чиновники от кино, которые нередко запрещали брать «этого клоуна» на ту или иную роль.
Кое от чего Юрий Владимирович отказывался сам – например, ему не хотелось играть предателей и отъявленных негодяев. Он всегда искал доброту в каждом своём персонаже и о себе, кстати, говорил: «Я буду счастлив, если обо мне потом скажут только одно: он был добрый человек…»
#гдекультура #аэльфман@gdekultura#люди@gdekultura
Юрка спал на этом заслуженном ложе до конца школы. А вскоре после окончания 10-го класса он отправился в армию – разумеется, без этой военной раскладушки. Зато формы военной он не снимал долгих семь лет.
Когда-то в детстве, наслушавшись героических солдатских рассказов, Юрка хотел поступить в Суворовское училище или куда-нибудь в этом роде, но папа заявил: «Не твоё это. Хорошего военного из тебя не получится…» Наверное, старший Никулин сказал так оттого, что дисциплина у его хулиганистого сына хромала на обе ноги, да и со спортом тощий, высокий Юрка не слишком-то дружил.
Да только их не спрашивали, когда издавали указ о призыве в армию всех, кто тогда заканчивал школу. «Наверху» знали, что, хотя всеобщую мобилизацию объявлять ещё рано, увеличить число призывников совсем не повредит.
А мальчишки тогда были другие – они переживали, что их могут НЕ взять в армию, они хотели служить. Но Юрка зря переживал – медицинская комиссия признала его здоровёхоньким, несмотря на удивительную худобу, а в призывной комиссии спросили только: «Для танковых войск Вы слишком высокий. В артиллерию пойдёте?». И Юрка сказал: «Пойду!»
Служить его отправили под Ленинград, на советско-финскую границу. И первое, что Юрка понял, оказавшись среди товарищей-зенитчиков: над ним будут смеяться. Над каждым, кто покажется смешным, будут. А уж над лопоухим Никулиным, которому вся одежда коротка и широка, на котором не болтались разве только головные уборы, который дольше всех учился быстро одеваться после команды «подъём» и который так явственно тосковал по дому и родным – над ним же просто невозможно было не смеяться.
Второе, что понял Юрка в армии: если ВМЕСТЕ с другими подшучивать над собой, то и самому не так обидно делается, и у возможных обидчиков азарт пропадает.
И вообще, пусть смеются! Он ведь сам всегда старался развеселить всех вокруг: родителей, соседей по коммуналке, одноклассников, ребят во дворе, в хоре, в драмкружке. Даже в армию с собой он, кроме двух самых любимых книг, взял блокнот с 1,5 тысячами анекдотов.
Так что, пусть смеются – это же хорошо, смех и жизнь продлевает, и будни нелёгкие скрашивает и друзей помогает найти.
А на войне шутка и вовсе становилась бесценной. У Никулина же в репертуаре были не только анекдоты и собственные экспромты, но и сценки-миниатюры, которые присылал ему отец – литератор и драматург.
Война началась буквально через месяц или два после начала Юркиной службы. Сперва – Советско-финская, её ещё назвали Зимней. И то, что она именно Зимняя, Никулин отлично прочувствовал и запомнил на всю жизнь: как сидели в промёрзших, покрытых изнутри инеем будках (топить печку нельзя, дым – демаскирует), как не согревали никакие валенки и тулупы, как он ползком по снегу тянул провод, налаживая связь, и, обессилев, заснул на 30-градусном морозе...
По счастью, его нашли сослуживцы, и он отделался обморожением ног. Но потом ещё был плеврит, и Юрку отправили в госпиталь, где немного поправившимся полагалось быть санитарами – до окончательной выписки. Болезнь уходить совсем не спешила, поэтому солдату Никулину ещё долго пришлось мыть полы, колоть дрова, разносить лекарства, ставить клизмы.
Однако неунывающий парень не жаловался, умея находить и определённые плюсы, и новых друзей. А потом вернулся в часть, дослужил положенное, стал готовиться к дембелю. Но тут началась Великая Отечественная.
С первых дней обороны Ленинграда вплоть до Риги, где встретил День Победы старший сержант Юрий Никулин – всё это время смерть ходила с ним рядышком, проносилась пулей, осколком, пузатой бомбой. Снаряды попадали в те закутки и окопы, где наш герой (и правда ведь, герой) прятался секунды назад. Он, как и другие зенитчики, терял зрение от голода и авитаминоза, всем какое-то время приходилось жить и стрелять на ощупь и с помощью одного зрячего помощника. Потом снова был госпиталь, выйдя из которого Юрий тут же угодил под авианалёт. Но, к счастью, его только контузило.
Сколько раз, услышав свист, он думал: «Вот, кажется, летит моя смерть…» Но не судьба была Юрке умереть тогда. Хотя уж кого-кого, а парней его поколения выкосило так, будто в 20-ых годах почти никто и не рождался в СССР. И невыносимо трудно было ему потом встречать и навещать родителей тех ребят, которые жили, учились с ним, и которые не вернулись.
Сам он приехал домой только через год после окончания войны – демобилизовали же не всех разом, это происходило по частям, по очереди. Лишь весной 1946 года его до неузнаваемости поседевшая и похудевшая мать, подняв телефонную трубку, услышала: «Мама… Это я…»
Юрий Владимирович почти ничего не рассказывал о войне, даже друзьям, даже обожаемой жене, с которой прожил почти полвека. Она спросила его однажды: «Вот вас, фронтовиков, часто называют потерянным и сломанным поколением. Но я смотрю на тебя: ты такой добрый, неунывающий, лёгкий, ты живёшь нормальной жизнью!.. Разве тебя, вот тебя сломала война?» И муж тихо ответил жене: «Сломала…»
Но, справедливости ради, надо сказать, что молодому, двадцатипятилетнему Юрке, вернувшемуся с войны, конечно, казалось, что мир прекрасен и полон надежд, что перед ним открыты все двери. Он был абсолютно уверен, что может заняться, чем только захочет. А хотел он стать артистом. За плечами: драмкружок, выступления перед однополчанами. В группе поддержки: мама, ушедшая со сцены только ради семьи, и папа – режиссёр и драматург.
Но во ВГИК не взяли – сказали, типаж для кино неподходящий. Поступить в какое-нибудь театральное училище тоже не удалось. На работу – и то молодого фронтовика не брали, и он даже попал в милицию за невольное тунеядство.
И тут, наконец, судьба привела Никулина к его, можно сказать, предназначению – сделала так, что на глаза ему попалось объявление о наборе в цирковую студию. Точнее, в студию клоунады.
И ему сразу вспомнилось… Как малышом он впервые побывал в цирке, и как его тогда поразили слоны и клоуны. Как самым первым в его жизни карнавальным костюмом стал костюм клоуна, и как он пытался всех смешить, постоянно падая. Как на выступлении в начальной школе он вместо стишка про зелёный горошек почему-то произнёс только: «А вот и репка!», и все смеялись, а учительница сказала ему строго: «А ты у нас, оказывается, комик…».
Дома, когда Юрий рассказал о наборе в студию, отец воскликнул: «А что? Рискни! Тем более, у артиста цирка больше творческой свободы, чем у актёра театра или кино…»
За творческой свободой и цирковой карьерой тогда пришли триста или четыреста претендентов. Прошли меньше двадцати. И среди них – Юрий Никулин. Что тут скажешь… Судьба!
Он стал поистине знаменитым, на него в обязательном порядке водили детей и гостей столицы – нельзя же побывать в Москве и не увидеть этого великого клоуна!
А сам он всегда сердился, если его так называли: «Ну какой я великий? Хороший клоун, добротный – да. Но великий… Вот Лёня Енгибаров – вот он великий…»
Зато именно Никулину удалось пробить невероятный по масштабу проект и построить огромный прекрасный цирк, директором которого он стал, закончив карьеру на манеже. И, как говорили знающие люди, он был одним из тех немногих людей в стране, кто при большом строительстве себе в карман не положил ни копейки.
Драматический талант у Юрия Владимировича тоже был большой. Всякий, кто видел не только известные комедии, но и, например, фильм «20 дней без войны», прекрасно это понимают.
Его звали в Малый театр, но он ответил, что в его возрасте не стоит начинать жизнь заново. Да и цирк он любил всем сердцем и почитал за великую честь возможность дарить людям улыбки.
В кино Никулин начал сниматься в 37 лет, и на его счету могло бы быть гораздо больше картин, но уж очень часто съёмки не получалось совместить с графиком цирковой работы. А ещё виноваты чиновники от кино, которые нередко запрещали брать «этого клоуна» на ту или иную роль.
Кое от чего Юрий Владимирович отказывался сам – например, ему не хотелось играть предателей и отъявленных негодяев. Он всегда искал доброту в каждом своём персонаже и о себе, кстати, говорил: «Я буду счастлив, если обо мне потом скажут только одно: он был добрый человек…»
#гдекультура #аэльфман@gdekultura#люди@gdekultura
Мы весной поднимаемся в полный рост,
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.
Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.
Мы теперь – земляника на тех холмах,
Мы – косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы – медовые травы в следах пыльцы.
Нас, в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зёрна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.
Вася, Паша,
Серёжа, Егор, Рашид…
Средне-русский равнины пейзаж расшит
Нами в землю упавшими на бегу...
В небеса мы завернуты,
как в фольгу.
Только вот что: не плачьте теперь о нас!
Это мы поминаем вас в горький час!
Это вам разбираться, где мир, где меч!
Это вам теперь память о нас беречь!
Нам стоят обелиски, огни горят,
Пусть же каменных гладят ветра солдат.
Но важнее, ребята, на этот раз,
Чтобы не было стыдно и нам за вас.
Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.
Мы умели в атаке и песни петь,
Вас как рыбу теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.
Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища – как упрёк.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!
Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион ещё сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!
Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!
Молодым, неженатым, глядящем вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный как снегирь,
Написавшем невесте письмо в Сибирь.
Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и всё.
Дальше сами.
Спасибо всем.
[id35786854|Влад Маленко]
#гдекультура #стихи@gdekultura
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.
Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.
Мы теперь – земляника на тех холмах,
Мы – косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы – медовые травы в следах пыльцы.
Нас, в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зёрна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.
Вася, Паша,
Серёжа, Егор, Рашид…
Средне-русский равнины пейзаж расшит
Нами в землю упавшими на бегу...
В небеса мы завернуты,
как в фольгу.
Только вот что: не плачьте теперь о нас!
Это мы поминаем вас в горький час!
Это вам разбираться, где мир, где меч!
Это вам теперь память о нас беречь!
Нам стоят обелиски, огни горят,
Пусть же каменных гладят ветра солдат.
Но важнее, ребята, на этот раз,
Чтобы не было стыдно и нам за вас.
Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.
Мы умели в атаке и песни петь,
Вас как рыбу теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.
Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища – как упрёк.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!
Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион ещё сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!
Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!
Молодым, неженатым, глядящем вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный как снегирь,
Написавшем невесте письмо в Сибирь.
Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и всё.
Дальше сами.
Спасибо всем.
[id35786854|Влад Маленко]
#гдекультура #стихи@gdekultura
Бедный, бедный Франц, как сурово обошлась с тобой жизнь… Человеку, который принёс в мир столько несказанно прекрасных мелодий, следовало бы подарить хоть немного больше удачи и благополучия. А будь у него вдоволь бумаги и времени лет на двадцать или хотя бы десять больше, тогда он, при его-то скорости, мог написать ещё много дивной музыки.
Франц Шуберт родился в последний январский день 225 лет назад в семье, которая могла похвастать разве многочадием, но уж точно не знатными предками. К примеру, дед композитора был простым лесорубом. Однако отец Франца считал себя поднявшимся на изрядные высоты – ведь он сумел получить образование, достаточное для того, чтобы стать школьным учителем. Шуберт-старший полагал это превосходным достижением, а людей творческих профессий держал за легкомысленных дураков, которые часто и на кусок хлеба не могут заработать.
Бедный, бедный Франц, в этом твой отец оказался прав – ты за свою короткую жизнь столько голодал, ютился в самых дешёвых комнатках и не мог позволить себе приличной одежды. Но что поделать, если музыка постоянно кипела в тебе и лилась через край – только успевай записывать! И она очень нравилась людям, но у тебя не было коммерческой жилки, даже намёка на неё.
И, кстати, если уж твоему отцу так хотелось кого-то обвинить, стоило бы, в первую очередь, посмотреть на себя. Ведь в вашем доме, как и во всякой венской семье тех времён, музыку любили, её с удовольствием исполняли и слушали во всякую свободную минуту. Правда, у вас считалось, что её назначение – служить развлечением и скрашивать досуг. А не становиться профессией.
Но, господин Шуберт-старший, вы же сами учили его играть на скрипке, а ваш старший сын – на фортепиано. Вам нравились восхищённые слова о вашем мальчике, так чудесно поющем в церковном хоре, вам льстило, что органист сам захотел заниматься с маленьким Францем. А уж когда его приняли в венскую придворную капеллу и Конвикт (школу с пансионом), вы раздулись от гордости. И от удовольствия, что всё это даром.
При этом вы были убеждены, что, получив образование, сын должен присоединиться к вам и стать простым учителем, забыв про годы, посвящённые музыке.
Бедный, бедный Франц, годы учёбы, конечно, дали тебе немало, твой гений поражал и соучеников, и преподавателей – сам Антонио Сальери заметил тебя и стал заниматься с одарённым мальчиком бесплатно, давая уроки по композиции и контрапункту. Но хорошие отметки у тебя были далеко не по всем предметам, а Конвикт – заведение строгое с многочасовыми занятиями, репетициями, военной дисциплиной и монастырскими повинностями.
Уже тогда, бедный Франц, ты познакомился с голодом – твоим обычным спутником на оставшиеся годы. В школе вообще кормили плохо, а тебе, в отличие от остальных, ещё и из дома не присылали ровным счётом ничего. И ты писал старшему брату, что был бы совершенно счастлив получить пару монет, ведь «иногда всё же хочется съесть булочку и пару яблок…»
Ещё больше, дорогой Шуберт, тебе была нужна бумага, ведь ты уже начал воплощать свои композиторские идеи, а вскоре музыка полилась неиссякаемым потоком: одних только песен известно больше шести сотен, а сколько сочинений было не закончено – сосчитать невозможно, а сколько из написанного в Конвикте забыто, утеряно…
В 15 лет ты сочинил двенадцать менуэтов, которые твой друг показал другу Моцарта – одному из лучших скрипачей того времени, и тот воскликнул: «Если правда, что эти менуэты написал почти ребёнок, то из этого ребёнка выйдет редчайший мастер!..»
Но бедный, бедный Франц, при жизни ты был лишь «широко известен в узких кругах» – в основном, среди друзей, в домах которых, ты, в основном, и исполнял свои произведения. Тебя обманывали издатели – покупали твои сочинения оптом за сущие копейки, хотя каждая из твоих мелодий могла приносить неплохой доход.
Ни одного крупного своего произведения ты не услышал исполненным, кроме самой первой месс, написанной ещё в школьные годы. Невыносимо и странно для композитора «писать в стол». И ни одно твоё сочинение не стало началом заслуженной головокружительной карьеры, даже песни, пользующиеся большой популярностью в венских салонах.
Да ещё и отец от тебя отвернулся. Хотя ты, согласно его воле, после Конвикта вернулся домой и несколько лет потратил на работу школьным учителем. Но это было невыносимо и мешало творить, воруя столько бесценного времени! Мы-то знаем, как мало его у тебя оставалось.
А папенька сердился на тебя ещё со школьных времён – за недостаточно старательную учёбу, запрещал даже ездить на каникулы домой. И ты не смог простить ему, что из-за этого не повидался с матушкой, когда она умирала, и не был на её похоронах.
Да что там, даже с уважаемым учителем Сальери, который так любил тебя, вы рассорились. Ты начал писать песню за песней на стихи немецких композиторов, а этот итальянец, несмотря на то, что жил и служил среди немцев и австрийцев, считал, что сочинять музыку для «варварского языка» – только даром тратить талант!
Возможно, ты мог бы зарабатывать как музыкант, но виртуозом тебя назвать нельзя, и разбалованная Вена не приняла бы такого пианиста. А тебе просто на чём было заниматься, оттачивать технику – инструмента поблизости чаще всего не наблюдалось. Музыку же ты порой писал такую, что и сам не всегда мог её исполнить безупречно – требовалось большое мастерство.
Бедный, бедный Франц, даже в любви тебе не везло. Прелестную Терезу Гроб, певшую в церковном хоре, не захотели выдать за юношу с неопределённым будущим. И та, что могла изменить жизнь великого композитора, стала женой кондитера.
А Каролина Эстерхази – графская дочь, которой ты давал уроки музыки, была недоступна ещё и по причине сословной пропасти, хотя нежно любила тебя. Она вышла замуж только в 38 лет за какого-то старого барона, была бездетной и несчастной и вскоре развелась.
Друзья пытались помочь тебе забыться – в пивнушках и борделях. Хотя в последние тебя, романтичного, поглощённого в равной степени музыкой и депрессией, а – главное – страшно стеснительного, вовсе не тянуло. Бедный Франц, какой ошибкой было всё-таки поддаться на уговоры и подначки друзей, как долго и мучительно ты лечился потом от «подарка Венеры».
А что ещё хуже, после случившегося ты искренне стал считать себя недостойным любви хорошей девушки. Ты и допрежь не страдал самомнением: маленького роста, не красавец, беден, часто неряшлив – вынужденно, из-за вечного безденежья и прочее, прочее, прочее… Ты был в отчаянии, но убедил себя, что не должен даже мечтать о нормальной семейной жизни.
Бедный Шуберт, твоя невероятная стеснительность не позволила тебе даже нанести визит Бетховену, хотя бы раз! А ведь ты его боготворил и жил с ним по соседству.
Правда, кто-то из твоих друзей однажды показал Бетховену твои песни, и тот воскликнул: «В нём есть искра Божья, и когда-нибудь он прогремит на весь мир!..»
А вскоре ты, наконец, смог встретиться со своим кумиром – когда в один весенний день удостоился чести нести его гроб.
Около года спустя у тебя, бедный Франц, состоялся первый публичный концерт. Настоящий! Люди вправду платили деньги, чтоб услышать твою музыку! И успех был громким! И гонорар, наконец-то, заплатили такой, что ты даже смог купить свой, свой собственный рояль! С упоением ты несколько месяцев играл на нём, сочинял, искренне верил, что теперь-то всё пойдёт на лад!..
Но потом пришли непрошеные гости – брюшной тиф с лихорадкой и бредом, и через две мучительных недели ты умер, не дожив пары месяцев до своего 32-летия.
Тебя похоронили, как ты и просил, рядом с твоим соседом Бетховеном и на твоём памятнике начертано: «Музыка похоронила здесь прекрасное сокровище, и ещё более прекрасные надежды…»
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura #музподборка@gdekultura
Франц Шуберт родился в последний январский день 225 лет назад в семье, которая могла похвастать разве многочадием, но уж точно не знатными предками. К примеру, дед композитора был простым лесорубом. Однако отец Франца считал себя поднявшимся на изрядные высоты – ведь он сумел получить образование, достаточное для того, чтобы стать школьным учителем. Шуберт-старший полагал это превосходным достижением, а людей творческих профессий держал за легкомысленных дураков, которые часто и на кусок хлеба не могут заработать.
Бедный, бедный Франц, в этом твой отец оказался прав – ты за свою короткую жизнь столько голодал, ютился в самых дешёвых комнатках и не мог позволить себе приличной одежды. Но что поделать, если музыка постоянно кипела в тебе и лилась через край – только успевай записывать! И она очень нравилась людям, но у тебя не было коммерческой жилки, даже намёка на неё.
И, кстати, если уж твоему отцу так хотелось кого-то обвинить, стоило бы, в первую очередь, посмотреть на себя. Ведь в вашем доме, как и во всякой венской семье тех времён, музыку любили, её с удовольствием исполняли и слушали во всякую свободную минуту. Правда, у вас считалось, что её назначение – служить развлечением и скрашивать досуг. А не становиться профессией.
Но, господин Шуберт-старший, вы же сами учили его играть на скрипке, а ваш старший сын – на фортепиано. Вам нравились восхищённые слова о вашем мальчике, так чудесно поющем в церковном хоре, вам льстило, что органист сам захотел заниматься с маленьким Францем. А уж когда его приняли в венскую придворную капеллу и Конвикт (школу с пансионом), вы раздулись от гордости. И от удовольствия, что всё это даром.
При этом вы были убеждены, что, получив образование, сын должен присоединиться к вам и стать простым учителем, забыв про годы, посвящённые музыке.
Бедный, бедный Франц, годы учёбы, конечно, дали тебе немало, твой гений поражал и соучеников, и преподавателей – сам Антонио Сальери заметил тебя и стал заниматься с одарённым мальчиком бесплатно, давая уроки по композиции и контрапункту. Но хорошие отметки у тебя были далеко не по всем предметам, а Конвикт – заведение строгое с многочасовыми занятиями, репетициями, военной дисциплиной и монастырскими повинностями.
Уже тогда, бедный Франц, ты познакомился с голодом – твоим обычным спутником на оставшиеся годы. В школе вообще кормили плохо, а тебе, в отличие от остальных, ещё и из дома не присылали ровным счётом ничего. И ты писал старшему брату, что был бы совершенно счастлив получить пару монет, ведь «иногда всё же хочется съесть булочку и пару яблок…»
Ещё больше, дорогой Шуберт, тебе была нужна бумага, ведь ты уже начал воплощать свои композиторские идеи, а вскоре музыка полилась неиссякаемым потоком: одних только песен известно больше шести сотен, а сколько сочинений было не закончено – сосчитать невозможно, а сколько из написанного в Конвикте забыто, утеряно…
В 15 лет ты сочинил двенадцать менуэтов, которые твой друг показал другу Моцарта – одному из лучших скрипачей того времени, и тот воскликнул: «Если правда, что эти менуэты написал почти ребёнок, то из этого ребёнка выйдет редчайший мастер!..»
Но бедный, бедный Франц, при жизни ты был лишь «широко известен в узких кругах» – в основном, среди друзей, в домах которых, ты, в основном, и исполнял свои произведения. Тебя обманывали издатели – покупали твои сочинения оптом за сущие копейки, хотя каждая из твоих мелодий могла приносить неплохой доход.
Ни одного крупного своего произведения ты не услышал исполненным, кроме самой первой месс, написанной ещё в школьные годы. Невыносимо и странно для композитора «писать в стол». И ни одно твоё сочинение не стало началом заслуженной головокружительной карьеры, даже песни, пользующиеся большой популярностью в венских салонах.
Да ещё и отец от тебя отвернулся. Хотя ты, согласно его воле, после Конвикта вернулся домой и несколько лет потратил на работу школьным учителем. Но это было невыносимо и мешало творить, воруя столько бесценного времени! Мы-то знаем, как мало его у тебя оставалось.
А папенька сердился на тебя ещё со школьных времён – за недостаточно старательную учёбу, запрещал даже ездить на каникулы домой. И ты не смог простить ему, что из-за этого не повидался с матушкой, когда она умирала, и не был на её похоронах.
Да что там, даже с уважаемым учителем Сальери, который так любил тебя, вы рассорились. Ты начал писать песню за песней на стихи немецких композиторов, а этот итальянец, несмотря на то, что жил и служил среди немцев и австрийцев, считал, что сочинять музыку для «варварского языка» – только даром тратить талант!
Возможно, ты мог бы зарабатывать как музыкант, но виртуозом тебя назвать нельзя, и разбалованная Вена не приняла бы такого пианиста. А тебе просто на чём было заниматься, оттачивать технику – инструмента поблизости чаще всего не наблюдалось. Музыку же ты порой писал такую, что и сам не всегда мог её исполнить безупречно – требовалось большое мастерство.
Бедный, бедный Франц, даже в любви тебе не везло. Прелестную Терезу Гроб, певшую в церковном хоре, не захотели выдать за юношу с неопределённым будущим. И та, что могла изменить жизнь великого композитора, стала женой кондитера.
А Каролина Эстерхази – графская дочь, которой ты давал уроки музыки, была недоступна ещё и по причине сословной пропасти, хотя нежно любила тебя. Она вышла замуж только в 38 лет за какого-то старого барона, была бездетной и несчастной и вскоре развелась.
Друзья пытались помочь тебе забыться – в пивнушках и борделях. Хотя в последние тебя, романтичного, поглощённого в равной степени музыкой и депрессией, а – главное – страшно стеснительного, вовсе не тянуло. Бедный Франц, какой ошибкой было всё-таки поддаться на уговоры и подначки друзей, как долго и мучительно ты лечился потом от «подарка Венеры».
А что ещё хуже, после случившегося ты искренне стал считать себя недостойным любви хорошей девушки. Ты и допрежь не страдал самомнением: маленького роста, не красавец, беден, часто неряшлив – вынужденно, из-за вечного безденежья и прочее, прочее, прочее… Ты был в отчаянии, но убедил себя, что не должен даже мечтать о нормальной семейной жизни.
Бедный Шуберт, твоя невероятная стеснительность не позволила тебе даже нанести визит Бетховену, хотя бы раз! А ведь ты его боготворил и жил с ним по соседству.
Правда, кто-то из твоих друзей однажды показал Бетховену твои песни, и тот воскликнул: «В нём есть искра Божья, и когда-нибудь он прогремит на весь мир!..»
А вскоре ты, наконец, смог встретиться со своим кумиром – когда в один весенний день удостоился чести нести его гроб.
Около года спустя у тебя, бедный Франц, состоялся первый публичный концерт. Настоящий! Люди вправду платили деньги, чтоб услышать твою музыку! И успех был громким! И гонорар, наконец-то, заплатили такой, что ты даже смог купить свой, свой собственный рояль! С упоением ты несколько месяцев играл на нём, сочинял, искренне верил, что теперь-то всё пойдёт на лад!..
Но потом пришли непрошеные гости – брюшной тиф с лихорадкой и бредом, и через две мучительных недели ты умер, не дожив пары месяцев до своего 32-летия.
Тебя похоронили, как ты и просил, рядом с твоим соседом Бетховеном и на твоём памятнике начертано: «Музыка похоронила здесь прекрасное сокровище, и ещё более прекрасные надежды…»
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura #музподборка@gdekultura
«Он жил, как нам казалось, всегда – человек с древесным именем и светлыми зрачками врубелевского Пана…. По-сосенному осенний, по-сосенному высоченный, он, как и они, смежал ресницы с сумерками и пробуждался со светом, дети затевали костры и хороводы вкруг него, автобусные и пешие чужестранцы съезжались глянуть на него, как на диковину среднерусского пейзажа… Он и стихи писал на каком-то лесном, дочеловечьем, тарабарском ещё бормотании. Шум, стихия языка, наверное, самое глубинное, что нам осталось. Он был его лесничим…»
Андрей Вознесенский о Корнее Чуковском
Конечно, в первую очередь, его помнят по детским стихам и сказкам. И ничего плохого в том нет – это счастье, что малыши входят в мир поэзии под крылом его светлого таланта и «под руку» с его Айболитом и Бибигоном, Мухой-цокотухой и Мойдодыром. Детская поэзия прославила Корнея Ивановича и принесла искреннюю любовь читателей. Говорят, Юрий Гагарин, впервые увидев любимого писателя, впал в такую восторженную растерянность, что внезапно для всех поцеловал Чуковскому руку.
А ведь на сочинение книжек для ребят «человек с древесным именем» потратил совсем немного времени – в сравнении со всем прочим. Он даже иногда мог пожаловаться кому-нибудь из друзей: «Выходит, я за семьдесят лет работы дал лишь пять-шесть Мойдодыров?..» Разумеется, нет. Полное собрание его сочинений – 15 томов, и детскому отдан только один из них. А в остальных стихи и проза, письма и дневники, эссе и воспоминания, переводы и критические статьи, языковедческие и литературоведческие труды.
Доктор филологических наук, почётный профессор литературы Оксфордского университета, лауреат Ленинской премии, переводчик, открывший нам Уолта Уитмена, Конана Дойла, Марка Твена и Редьярда Киплинга, биограф, изучавший всё, связанное с Некрасовым, Горьким и Чеховым, поэт, знавший наизусть сотни и сотни стихов разных эпох, наблюдатель, неустанно записывающий ребячьи словечки и фразочки, из которых вышел знаменитый сборник «От двух до пяти», гениальный по своей психологической и педагогической глубине, человек, написавший непревзойдённую книгу «Живой, как жизнь» о том, что он любил всем сердцем – о русском языке.
А Мухи, Бармалеи и Мойдодыры стали для Чуковского не только причиной неувядаемой славы, но, в определённом смысле, и проклятием. Из-за них он попадал в чёрные списки, из-за них его гнобили власти, цензура и коллеги.
Впрочем, давайте-ка по порядку о человеке, со дня рождения которого недавно исполнилось 140 лет.
____________
Чернобровая Катенька служила в приличном доме – стирала, прибирала, готовила на состоятельную семью. Всё было хорошо, пока она не сглупила. Ох, Катенька, роман с хозяйским сыном – не редкость, но стоило ли всерьёз рассчитывать, что образованный молодой человек свяжет свою жизнь со вчерашней крестьянкой? А она-то думала: любовь! Двух детей с ним прижила: Машеньку и Коленьку.
Года три длились отношения служанки и барина и закончились неминуемой женитьбой. Не их женитьбой, конечно. Катин возлюбленный под венец со своей ровней пошёл, а ей, Кате, оставалось только собрать детей и немногочисленные пожитки и учиться выживать самостоятельно.
Машу и Колю записали на имя матери – Екатерины Осиповны Корнейчуковой, напротив слова «отец» поставили прочерк, а потом ещё и проклятое слово: «незаконнорождённый(-ая)». А тогда статус матери-одиночки, повсюду, не только в Одессе, где они жили, означал низкое социальное положение, позор для женщины, злые насмешки и почти полное бесправие для байстрюков.
В детстве Коля это не слишком-то понимал, а подростком стал страдать неимоверно – от несправедливости и жестокости, необъяснимого стыда и злости на отца, бросившего их. К тому же, бедность стала для их семьи неизбывной, а образование – почти недоступным.
Коле было пять, когда вышел печально знаменитый «указ о кухаркиных детях», где настоятельно рекомендовалось не принимать в учебные заведения детей простолюдинов – потому, что якобы именно из таких получаются революционно настроенные молодчики. Коля Корнейчуков оказался весьма способным мальчиком, и его таки взяли в гимназию, несмотря на статус «кухаркиного отпрыска», но в пятом классе, раздув небольшие проступки до страшных прегрешений, сочли за благо выставить вон, от греха подальше.
Живого, шаловливого мальчика с острым умом в равной мере тянуло и дворовые игры, и науки, интерес к которым пригасить удавалось только совсем дурным учителям. О гимназических буднях и том времени Чуковский сам великолепно рассказал в одной из лучших своих книг – «Серебряном гербе».
Зато именно после изгнания из учебного заведения Коля влюбился в поэзию, обнаружив, что «скучнейшие поэты, которых они проходили на уроках, на самом деле неотразимо увлекательны...». Он даже чуть не угодил в городские сумасшедшие, повсюду бормоча стихи, и «порой настолько забывался, что начинал громко декламировать онегинские строфы или монолог Ричарда, к неслыханному восторгу жадных до зрелищ одесситов…»
Стихи и свобода – прекрасно же! да нужно ли что-то ещё? Но Коля мучился от нежданного освобождения: «я увидел, что быть шалопаем — это мучительный труд, что безделье не только позор, но и боль…»
Опять же Николай обижался на судьбу: ничего-то она ему дать не хочет – ни нормальной семьи, ни сытости с достатком, ни даже допуска к знаниям. А у какого-нибудь купеческого сынка – тупого, лоснящегося, ленивого – есть всё и сразу: благополучие, семья, положение, возможности, заступники и даже тьма никчёмных мещанских вещичек вроде занавесочек, сервизов, салфеточек, статуэточек на этажерочках…
Как же он возненавидел тогда эту мещанскую мишуру, она стала для него воплощением всего самого пустого и глупого. Но пресловутая ирония судьбы заключалась в том, что любовь его была из той самой мерзкой мещанской среды. Машенька Гольдфельд – с круглыми щёчками, голубыми глазками и шёлковыми волнами волос – выросла среди оборочек и бахромы, гор подушек и псевдопозолоты.
К счастью, всё это она терпеть не могла. Получив достойное образование, Маша вынужденно сидела в отцовской лавке за кассой и мечтала только об одном – сбежать.
Они и вправду чуть не сбежали – 18-летний нищий байстрюк и 20-летняя благополучная еврейская девушка. Но, пораздумав, всё-таки благоразумно продержались ещё пару лет и только потом, после крещения Маши, несмотря на недовольство семейства Гольфельдов и удивление Екатерины Осиповны, поженились.
Николай к тому времени уже перепробовал разные профессии. Так он вспоминал о работе маляром: «Знаете, у меня был огромный талант! Я хорошо красил, например, “под дуб”! А резиновым гребешком выводил замечательные завитушки!..»
Потом, поднаторевший в самообразовании, включая изучение английского, он подвизался на журналистском поприще. В 1903, в год его женитьбы, «Одесским новостям», где он работал, потребовался корреспондент в Англии, и оказалось, что он – единственный из сотрудников знает иностранный язык.
И вот – с большим авансом, обещанием солидного оклада и молодой женой – Николай Корнейчуков (уже взявший псевдоним Корней Чуковский) радостно ступил на берега Туманного Альбиона. Но вскоре радость стала тускнеть: язык фактически пришлось учить заново, а гонораров хватало только на скудное пропитание и комнатушки в бедных районах. Беременную жёнушку пришлось отправить обратно на родину.
Несколько скрасила тяготы лишь возможность повидать другую страну да запойно читать в гигантской библиотеке при Британском музее, куда он ходил, как на любимую работу, драгоценные для него оригиналы английской литературы.
Однако жить без денег не получилось, да и тоска по Маше терзала страшно. Не прошло и года, как он вернулся в Россию, к семье, которая увеличилась ещё на одного Колю – родился старший сын.
Второй раз в Англии Чуковский побывал в 1916 году, но уже с солидной делегацией Госдумы. Тогда он пожил в сытости и роскоши. А третий визит состоялся, когда в 80-летнего Корнея Чуковского самым первым из русских (не эмигрировавших) писателей удостоили в Оксфорде степени Доктора литературы.
___________
Казалось бы, что в стране победившего пролетариата могло быть лучше статуса «кухаркина сына»? Его человеческие права ущемляли буржуи, он участвовал в революции 1905 года, дружил с Маяковским и был знаком с неприглядной изнанкой капиталистической Британии, он дважды побывал на броненосце «Потёмкине» и поддержал восставших моряков, он публиковал такие сатирические статьи, что его арестовывали «за оскорбление императорской фамилии»!
Что ещё надо было власти большевиков? А кто ж её знает. Но однажды Корнея стали рубить под корень.
Впрочем, сначала были тяжелейшие послереволюционные годы, похожие на затянувшийся кошмарный сон. Он брался за любые подработки, читал лекции всем «пролетарским прослойкам» от фабричных рабочих до проституток, собранных для перевоспитания.
Он так часто смотрел в пустые, кажущиеся мёртвыми глаза людей, которым даром не нужны его рассуждения о поэзии и великих авторах. Но всё же истово верил: «Эти люди ещё не знают, что у них есть Пушкин и Блок. О, как изменится их походка, как облагородятся их профили, какие новые зазвучат в их речах интонации, если эти люди пройдут, например, через Чехова!..»
Платили гроши, он часто бывал на грани голодного обморока, но собирался с силами и работал ради семьи: милой Маши – терпеливой, волшебной жены его, подрастающих Коли, Лидочки, Бори… А в 1920, самом, по мнению Чуковского, ужасающем, созданном не для жизни, а для пытки, году родилась Мурочка.
О том, каким отцом был Чуковский, его дочь Лида вспоминала:
«…Сам он, во всём своём физическом и душевном обличье, был словно нарочно изготовлен природой по чьему-то специальному заказу "для детей младшего возраста", и выпущен тиражом в один экземпляр. Нам повезло. Мы этот единственный экземпляр получили в собственность. Он был нашим предводителем, нашим командиром в игре, в учении, в работе, капитаном на морских прогулках и в то же время нашей любимой игрушкой…»
Любви его хватило бы, наверное, на всех детей на свете, но Маруся-Мурочка – запечатлённая в дневниках отца и даже в некоторых сказках и стихах – была безусловно любимое дитя. И стала такой не по праву самого младшего или самого больного ребёнка, а потому, что оказалась для Корнея Ивановича настоящей родственной душой.
Одарённая, особенно чувствительная к звучащему, поэтическому слову, она могла бы стать выдающимся прозаиком или поэтом. Если бы не умерла в 11 лет в ужасающих мучениях от костного туберкулёза.
Чуковский, на чью долю выпало немало тягот и бед, считал смерть Мурочки самым невыносимым испытанием и наказанием.
Постойте, но наказанием за что?..
________________
Корней Иванович, этот страстный поклонник поэзии, сам-то стихов почти не писал. Принято считать, что как сказочник он родился в 1916 году, когда понадобилось отвлечь тяжело заболевшего сына. Они ехали в поезде, книжки не нашлось, и отец стал сочинять на ходу. Ритм – стук колёс, тема – понеобычней да посмешней, чтобы мальчик хоть на время забыл о своих мучениях.
Так появился «Крокодил» – первая сказка Корнея Ивановича. Следом «посыпались» «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Мойдодыр», «Бармалей», «Федорино горе». Они даже успели полюбиться маленьким читателям, но тут началось…
Бдительные глаза строителей новой жизни, кремлёвских жён и советских педагогов заметили просто массу непозволительного в этой мутной «чуковщине».
Перво-наперво – постоянное искажение реальности, вдалбливание в головы маленьких граждан, что бывают говорящие звери и деревья с башмаками. А где, скажите-ка, коллективизм? Только бегемота вытаскивали все вместе, а так – сплошь непозволительный индивидуализм. Где современность, где оды колхозам, заводам и фабрикам, где благодарность партии и правительству? А вот это: «покорилися звери усатому, чтоб ему провалиться, проклятому…» в «Тараканище» – уж не про товарища ли Сталина?!..
По поводу «убежавшего одеяла» один умник писал: «Что это, как не жалоба буржуя на экспроприацию его имущества?», а переживания об утерянных брюках и одеяле в «Мойдодыре», кастрюлях и сковородках в «Федорином горе» и чаепитие в «Мухе-цокотухе» казались критикам проповедью мещанства.
Это Чуковский-то – проповедник мещанства? Он, не выносивший даже самые безобидные его признаки и сердившийся на любимую супругу за всякий, лишний по его мнению, предмет домашнего обихода?
За строки вроде «Боже, боже, что случилось?» Чуковского, разумеется, обвиняли в пропаганде религии. И когда позже он задумал пересказ Библии для детей, друзья посмотрели на него как на безумного. А он наивно полагал, что в 60-ые годы, в «оттепель» всё будет по-другому. Но по-другому не вышло. Сперва пришлось отказаться от упоминания в тексте евреев, потом «Волшебником Яхве» заменить слово «Бог», многое вырезать, упрощать, замалчивать…
В итоге «Вавилонская башня и другие древние легенды» таки вышла – за год до смерти Корнея Ивановича. Но вскоре весь её тираж уничтожили.
Что за ерунда, спросите? А вот так отреагировали советские власти на заявление китайских товарищей. Казалось бы, что хунвейбинам до книг, публикуемых в СССР? Занимайтесь своей «культурной революцией». Но нет, хунвейбины заметили публикацию и потребовали размозжить голову старому ревизионисту, который засоряет сознание советских детей религиозными бреднями. В СССР голову Чуковского пощадили. Но не книгу. В следующий раз её напечатали только двадцать лет спустя.
Борьба с этим сказочником напоминала скачущую кардиограмму. Безо всякой логики на его книги то накладывали вето, то снова начинали издавать, словно бы для того только, чтобы накрыть новой волной критики. «От двух до пяти» долго была запрещена, переводы зарубежных авторов выходили редко, книги о русских писателях – тоже. Немногих интересовали его заветы детским поэтам или «Высокое искусство» – о мастерстве художественного перевода, или необходимая каждому книга «Живой как жизнь».
Даже неимоверный по объёму труд, посвящённый Некрасову, за который Чуковский получил госнаграду, был издан тогда лишь частями. Но годы, посвящённые этой работе, Корней Иванович называл самозабвенными и упоительными, а про Ленинскую премию сказал, что она хороша – «не каждый чиновник сможет теперь плюнуть мне в лицо».
А главное, по его мнению, наказание он уже понёс. Смерть Мурочки он счёл возмездием за проявление слабости. Дело в том, что однажды, доведённый до отчаянья нападками, безработицей и безденежьем, Корней Иванович признал свои ошибки и правоту осуждавших, сказал, что надо сочинять по-новому, пообещал написать «Весёлую колхозию»…
Всего-то. Никого не предал, только покивал своим хаятелям. Но почувствовал, что изменил самому себе, а это оказалось горше всего. Он даже постепенно вовсе перестал писать сказки, а ведь ещё недавно кипел идеями.
За отмеренные Чуковскому годы жизни чередой прошли разные правители, кардинальным образом изменился строй, прошлись смертоносными ураганами войны. Он пережил почти всех, с кем дружил и тех, кто был ему дорог – сперва покинула его Мурочка, сын Боря погиб молоденьким в самом начале Великой Отечественной, сын Николай, хоть и перешагнул на седьмой десяток, но ушёл на четыре года раньше отца, а любимая жена опередила супруга на 14 лет.
Конечно, у него остались дочка Лида, внуки, правнуки и много любивших его людей, которые уже готовились отпраздновать 90-летие человека с древесным именем.
И отпраздновали бы. Но, как сказал тот же Вознесенский: «Я ошибся, относя к нему строки о незаболеваемости сосен. Укол непродезинфицированного шприца заразил его гепатитом. Смерть всегда нелепа…»
Несмотря на славу и относительное благополучие последних лет, хоронили Чуковского скомкано и странно. В газетах не было ни слова о панихиде, и потому пришло очень мало простых благодарных читателей. Зато милиции – тьма, регулировалось даже перемещение по залу, возможность снять верхнюю одежду, сесть. Прощальные слова звучали казённые, тоскливые, ведь произносили их литераторы, назначенные для этого сверху. А вот от чистого сердца и даже от имени родственников никому ничего сказать не разрешили.
____________
«Что за чушь Вы мелете, говоря в таком торжественном стиле о нашем «сосуществовании» во времени и пространстве. Мы так давно не виделись, что Вы забыли мен
Андрей Вознесенский о Корнее Чуковском
Конечно, в первую очередь, его помнят по детским стихам и сказкам. И ничего плохого в том нет – это счастье, что малыши входят в мир поэзии под крылом его светлого таланта и «под руку» с его Айболитом и Бибигоном, Мухой-цокотухой и Мойдодыром. Детская поэзия прославила Корнея Ивановича и принесла искреннюю любовь читателей. Говорят, Юрий Гагарин, впервые увидев любимого писателя, впал в такую восторженную растерянность, что внезапно для всех поцеловал Чуковскому руку.
А ведь на сочинение книжек для ребят «человек с древесным именем» потратил совсем немного времени – в сравнении со всем прочим. Он даже иногда мог пожаловаться кому-нибудь из друзей: «Выходит, я за семьдесят лет работы дал лишь пять-шесть Мойдодыров?..» Разумеется, нет. Полное собрание его сочинений – 15 томов, и детскому отдан только один из них. А в остальных стихи и проза, письма и дневники, эссе и воспоминания, переводы и критические статьи, языковедческие и литературоведческие труды.
Доктор филологических наук, почётный профессор литературы Оксфордского университета, лауреат Ленинской премии, переводчик, открывший нам Уолта Уитмена, Конана Дойла, Марка Твена и Редьярда Киплинга, биограф, изучавший всё, связанное с Некрасовым, Горьким и Чеховым, поэт, знавший наизусть сотни и сотни стихов разных эпох, наблюдатель, неустанно записывающий ребячьи словечки и фразочки, из которых вышел знаменитый сборник «От двух до пяти», гениальный по своей психологической и педагогической глубине, человек, написавший непревзойдённую книгу «Живой, как жизнь» о том, что он любил всем сердцем – о русском языке.
А Мухи, Бармалеи и Мойдодыры стали для Чуковского не только причиной неувядаемой славы, но, в определённом смысле, и проклятием. Из-за них он попадал в чёрные списки, из-за них его гнобили власти, цензура и коллеги.
Впрочем, давайте-ка по порядку о человеке, со дня рождения которого недавно исполнилось 140 лет.
____________
Чернобровая Катенька служила в приличном доме – стирала, прибирала, готовила на состоятельную семью. Всё было хорошо, пока она не сглупила. Ох, Катенька, роман с хозяйским сыном – не редкость, но стоило ли всерьёз рассчитывать, что образованный молодой человек свяжет свою жизнь со вчерашней крестьянкой? А она-то думала: любовь! Двух детей с ним прижила: Машеньку и Коленьку.
Года три длились отношения служанки и барина и закончились неминуемой женитьбой. Не их женитьбой, конечно. Катин возлюбленный под венец со своей ровней пошёл, а ей, Кате, оставалось только собрать детей и немногочисленные пожитки и учиться выживать самостоятельно.
Машу и Колю записали на имя матери – Екатерины Осиповны Корнейчуковой, напротив слова «отец» поставили прочерк, а потом ещё и проклятое слово: «незаконнорождённый(-ая)». А тогда статус матери-одиночки, повсюду, не только в Одессе, где они жили, означал низкое социальное положение, позор для женщины, злые насмешки и почти полное бесправие для байстрюков.
В детстве Коля это не слишком-то понимал, а подростком стал страдать неимоверно – от несправедливости и жестокости, необъяснимого стыда и злости на отца, бросившего их. К тому же, бедность стала для их семьи неизбывной, а образование – почти недоступным.
Коле было пять, когда вышел печально знаменитый «указ о кухаркиных детях», где настоятельно рекомендовалось не принимать в учебные заведения детей простолюдинов – потому, что якобы именно из таких получаются революционно настроенные молодчики. Коля Корнейчуков оказался весьма способным мальчиком, и его таки взяли в гимназию, несмотря на статус «кухаркиного отпрыска», но в пятом классе, раздув небольшие проступки до страшных прегрешений, сочли за благо выставить вон, от греха подальше.
Живого, шаловливого мальчика с острым умом в равной мере тянуло и дворовые игры, и науки, интерес к которым пригасить удавалось только совсем дурным учителям. О гимназических буднях и том времени Чуковский сам великолепно рассказал в одной из лучших своих книг – «Серебряном гербе».
Зато именно после изгнания из учебного заведения Коля влюбился в поэзию, обнаружив, что «скучнейшие поэты, которых они проходили на уроках, на самом деле неотразимо увлекательны...». Он даже чуть не угодил в городские сумасшедшие, повсюду бормоча стихи, и «порой настолько забывался, что начинал громко декламировать онегинские строфы или монолог Ричарда, к неслыханному восторгу жадных до зрелищ одесситов…»
Стихи и свобода – прекрасно же! да нужно ли что-то ещё? Но Коля мучился от нежданного освобождения: «я увидел, что быть шалопаем — это мучительный труд, что безделье не только позор, но и боль…»
Опять же Николай обижался на судьбу: ничего-то она ему дать не хочет – ни нормальной семьи, ни сытости с достатком, ни даже допуска к знаниям. А у какого-нибудь купеческого сынка – тупого, лоснящегося, ленивого – есть всё и сразу: благополучие, семья, положение, возможности, заступники и даже тьма никчёмных мещанских вещичек вроде занавесочек, сервизов, салфеточек, статуэточек на этажерочках…
Как же он возненавидел тогда эту мещанскую мишуру, она стала для него воплощением всего самого пустого и глупого. Но пресловутая ирония судьбы заключалась в том, что любовь его была из той самой мерзкой мещанской среды. Машенька Гольдфельд – с круглыми щёчками, голубыми глазками и шёлковыми волнами волос – выросла среди оборочек и бахромы, гор подушек и псевдопозолоты.
К счастью, всё это она терпеть не могла. Получив достойное образование, Маша вынужденно сидела в отцовской лавке за кассой и мечтала только об одном – сбежать.
Они и вправду чуть не сбежали – 18-летний нищий байстрюк и 20-летняя благополучная еврейская девушка. Но, пораздумав, всё-таки благоразумно продержались ещё пару лет и только потом, после крещения Маши, несмотря на недовольство семейства Гольфельдов и удивление Екатерины Осиповны, поженились.
Николай к тому времени уже перепробовал разные профессии. Так он вспоминал о работе маляром: «Знаете, у меня был огромный талант! Я хорошо красил, например, “под дуб”! А резиновым гребешком выводил замечательные завитушки!..»
Потом, поднаторевший в самообразовании, включая изучение английского, он подвизался на журналистском поприще. В 1903, в год его женитьбы, «Одесским новостям», где он работал, потребовался корреспондент в Англии, и оказалось, что он – единственный из сотрудников знает иностранный язык.
И вот – с большим авансом, обещанием солидного оклада и молодой женой – Николай Корнейчуков (уже взявший псевдоним Корней Чуковский) радостно ступил на берега Туманного Альбиона. Но вскоре радость стала тускнеть: язык фактически пришлось учить заново, а гонораров хватало только на скудное пропитание и комнатушки в бедных районах. Беременную жёнушку пришлось отправить обратно на родину.
Несколько скрасила тяготы лишь возможность повидать другую страну да запойно читать в гигантской библиотеке при Британском музее, куда он ходил, как на любимую работу, драгоценные для него оригиналы английской литературы.
Однако жить без денег не получилось, да и тоска по Маше терзала страшно. Не прошло и года, как он вернулся в Россию, к семье, которая увеличилась ещё на одного Колю – родился старший сын.
Второй раз в Англии Чуковский побывал в 1916 году, но уже с солидной делегацией Госдумы. Тогда он пожил в сытости и роскоши. А третий визит состоялся, когда в 80-летнего Корнея Чуковского самым первым из русских (не эмигрировавших) писателей удостоили в Оксфорде степени Доктора литературы.
___________
Казалось бы, что в стране победившего пролетариата могло быть лучше статуса «кухаркина сына»? Его человеческие права ущемляли буржуи, он участвовал в революции 1905 года, дружил с Маяковским и был знаком с неприглядной изнанкой капиталистической Британии, он дважды побывал на броненосце «Потёмкине» и поддержал восставших моряков, он публиковал такие сатирические статьи, что его арестовывали «за оскорбление императорской фамилии»!
Что ещё надо было власти большевиков? А кто ж её знает. Но однажды Корнея стали рубить под корень.
Впрочем, сначала были тяжелейшие послереволюционные годы, похожие на затянувшийся кошмарный сон. Он брался за любые подработки, читал лекции всем «пролетарским прослойкам» от фабричных рабочих до проституток, собранных для перевоспитания.
Он так часто смотрел в пустые, кажущиеся мёртвыми глаза людей, которым даром не нужны его рассуждения о поэзии и великих авторах. Но всё же истово верил: «Эти люди ещё не знают, что у них есть Пушкин и Блок. О, как изменится их походка, как облагородятся их профили, какие новые зазвучат в их речах интонации, если эти люди пройдут, например, через Чехова!..»
Платили гроши, он часто бывал на грани голодного обморока, но собирался с силами и работал ради семьи: милой Маши – терпеливой, волшебной жены его, подрастающих Коли, Лидочки, Бори… А в 1920, самом, по мнению Чуковского, ужасающем, созданном не для жизни, а для пытки, году родилась Мурочка.
О том, каким отцом был Чуковский, его дочь Лида вспоминала:
«…Сам он, во всём своём физическом и душевном обличье, был словно нарочно изготовлен природой по чьему-то специальному заказу "для детей младшего возраста", и выпущен тиражом в один экземпляр. Нам повезло. Мы этот единственный экземпляр получили в собственность. Он был нашим предводителем, нашим командиром в игре, в учении, в работе, капитаном на морских прогулках и в то же время нашей любимой игрушкой…»
Любви его хватило бы, наверное, на всех детей на свете, но Маруся-Мурочка – запечатлённая в дневниках отца и даже в некоторых сказках и стихах – была безусловно любимое дитя. И стала такой не по праву самого младшего или самого больного ребёнка, а потому, что оказалась для Корнея Ивановича настоящей родственной душой.
Одарённая, особенно чувствительная к звучащему, поэтическому слову, она могла бы стать выдающимся прозаиком или поэтом. Если бы не умерла в 11 лет в ужасающих мучениях от костного туберкулёза.
Чуковский, на чью долю выпало немало тягот и бед, считал смерть Мурочки самым невыносимым испытанием и наказанием.
Постойте, но наказанием за что?..
________________
Корней Иванович, этот страстный поклонник поэзии, сам-то стихов почти не писал. Принято считать, что как сказочник он родился в 1916 году, когда понадобилось отвлечь тяжело заболевшего сына. Они ехали в поезде, книжки не нашлось, и отец стал сочинять на ходу. Ритм – стук колёс, тема – понеобычней да посмешней, чтобы мальчик хоть на время забыл о своих мучениях.
Так появился «Крокодил» – первая сказка Корнея Ивановича. Следом «посыпались» «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Мойдодыр», «Бармалей», «Федорино горе». Они даже успели полюбиться маленьким читателям, но тут началось…
Бдительные глаза строителей новой жизни, кремлёвских жён и советских педагогов заметили просто массу непозволительного в этой мутной «чуковщине».
Перво-наперво – постоянное искажение реальности, вдалбливание в головы маленьких граждан, что бывают говорящие звери и деревья с башмаками. А где, скажите-ка, коллективизм? Только бегемота вытаскивали все вместе, а так – сплошь непозволительный индивидуализм. Где современность, где оды колхозам, заводам и фабрикам, где благодарность партии и правительству? А вот это: «покорилися звери усатому, чтоб ему провалиться, проклятому…» в «Тараканище» – уж не про товарища ли Сталина?!..
По поводу «убежавшего одеяла» один умник писал: «Что это, как не жалоба буржуя на экспроприацию его имущества?», а переживания об утерянных брюках и одеяле в «Мойдодыре», кастрюлях и сковородках в «Федорином горе» и чаепитие в «Мухе-цокотухе» казались критикам проповедью мещанства.
Это Чуковский-то – проповедник мещанства? Он, не выносивший даже самые безобидные его признаки и сердившийся на любимую супругу за всякий, лишний по его мнению, предмет домашнего обихода?
За строки вроде «Боже, боже, что случилось?» Чуковского, разумеется, обвиняли в пропаганде религии. И когда позже он задумал пересказ Библии для детей, друзья посмотрели на него как на безумного. А он наивно полагал, что в 60-ые годы, в «оттепель» всё будет по-другому. Но по-другому не вышло. Сперва пришлось отказаться от упоминания в тексте евреев, потом «Волшебником Яхве» заменить слово «Бог», многое вырезать, упрощать, замалчивать…
В итоге «Вавилонская башня и другие древние легенды» таки вышла – за год до смерти Корнея Ивановича. Но вскоре весь её тираж уничтожили.
Что за ерунда, спросите? А вот так отреагировали советские власти на заявление китайских товарищей. Казалось бы, что хунвейбинам до книг, публикуемых в СССР? Занимайтесь своей «культурной революцией». Но нет, хунвейбины заметили публикацию и потребовали размозжить голову старому ревизионисту, который засоряет сознание советских детей религиозными бреднями. В СССР голову Чуковского пощадили. Но не книгу. В следующий раз её напечатали только двадцать лет спустя.
Борьба с этим сказочником напоминала скачущую кардиограмму. Безо всякой логики на его книги то накладывали вето, то снова начинали издавать, словно бы для того только, чтобы накрыть новой волной критики. «От двух до пяти» долго была запрещена, переводы зарубежных авторов выходили редко, книги о русских писателях – тоже. Немногих интересовали его заветы детским поэтам или «Высокое искусство» – о мастерстве художественного перевода, или необходимая каждому книга «Живой как жизнь».
Даже неимоверный по объёму труд, посвящённый Некрасову, за который Чуковский получил госнаграду, был издан тогда лишь частями. Но годы, посвящённые этой работе, Корней Иванович называл самозабвенными и упоительными, а про Ленинскую премию сказал, что она хороша – «не каждый чиновник сможет теперь плюнуть мне в лицо».
А главное, по его мнению, наказание он уже понёс. Смерть Мурочки он счёл возмездием за проявление слабости. Дело в том, что однажды, доведённый до отчаянья нападками, безработицей и безденежьем, Корней Иванович признал свои ошибки и правоту осуждавших, сказал, что надо сочинять по-новому, пообещал написать «Весёлую колхозию»…
Всего-то. Никого не предал, только покивал своим хаятелям. Но почувствовал, что изменил самому себе, а это оказалось горше всего. Он даже постепенно вовсе перестал писать сказки, а ведь ещё недавно кипел идеями.
За отмеренные Чуковскому годы жизни чередой прошли разные правители, кардинальным образом изменился строй, прошлись смертоносными ураганами войны. Он пережил почти всех, с кем дружил и тех, кто был ему дорог – сперва покинула его Мурочка, сын Боря погиб молоденьким в самом начале Великой Отечественной, сын Николай, хоть и перешагнул на седьмой десяток, но ушёл на четыре года раньше отца, а любимая жена опередила супруга на 14 лет.
Конечно, у него остались дочка Лида, внуки, правнуки и много любивших его людей, которые уже готовились отпраздновать 90-летие человека с древесным именем.
И отпраздновали бы. Но, как сказал тот же Вознесенский: «Я ошибся, относя к нему строки о незаболеваемости сосен. Укол непродезинфицированного шприца заразил его гепатитом. Смерть всегда нелепа…»
Несмотря на славу и относительное благополучие последних лет, хоронили Чуковского скомкано и странно. В газетах не было ни слова о панихиде, и потому пришло очень мало простых благодарных читателей. Зато милиции – тьма, регулировалось даже перемещение по залу, возможность снять верхнюю одежду, сесть. Прощальные слова звучали казённые, тоскливые, ведь произносили их литераторы, назначенные для этого сверху. А вот от чистого сердца и даже от имени родственников никому ничего сказать не разрешили.
____________
«Что за чушь Вы мелете, говоря в таком торжественном стиле о нашем «сосуществовании» во времени и пространстве. Мы так давно не виделись, что Вы забыли мен
Трудно перечислить даже часть знаменитостей, с которыми она была знакома. Есенин приходил к ней, чтобы извиниться за то, что скандалом и дракой сорвал её выступление. Немирович-Данченко и Зощенко оставляли ей дружественные тёплые записи в специальной книжечке. При каждом удобном случае она старалась накормить высокого и худого поэта – молодого Сергея Михалкова.
С Леонидом Утёсовым у неё был необычный приветственный ритуал: она изображала укротительницу львов и нежно гладила его по голове, приговаривая «Цезарь, успокойся, ты молодец, Цезарь…», а знаменитый артист притворно кусал её за руку и рычал.
Популярный писатель Ираклий Андроников организовывал хор друзей, который пел хвалебные гимны в честь её дня рождения.
А создатель фонтанов на ВДНХ и горячий защитник исторических памятников – архитектор Константин Топуридзе был её любимым мужем, с которым она счастливо прожила 45 лет.
Сосчитать всех простых людей – детей и взрослых, которые обожали Рину Зелёную, вообще не представляется возможным, ведь это – несколько поколений жителей огромной страны.
О дате её рождения мнения расходятся. Не сильно – примерно в год. И, по одной из версий, 7 ноября исполняется 120 лет с того дня, как у чиновника интендантской службы Василия Зелёного и его жены Наденьки, которая была значительно младше своего супруга, появилась дочь Катя.
В семье уже были старшие дети – Муся и Ваня, а после Кати родилась Зина… И все, включая родителей, были как бы сами по себе. Слишком разных по темпераменту, интересам и привычкам, их объединяли лишь обстоятельства жизни и бытовые вопросы.
Да и быт обычно только вносил сумятицу и приносил неприятности.
Слишком рано выданная замуж, легкомысленная по своей натуре, мать этого семейства категорически не могла управиться с домашними делами. Отец и муж приходил ярость, когда выяснялось, что супруга потратила все деньги, да ещё и продала старьёвщику тёплые вещи детей или только что выданное ему обмундирование.
Мать даже уходила из семьи, но возвращалась. А вот отец однажды ушёл навсегда – к другой женщине, а потом и вовсе эмигрировал.
Старшие брат и сестра к тому времени жили самостоятельно, отдельно, и ответственность за маму и младшую Зину оказались на плечах молоденькой Кати. Она уже не была неугомонным, упрямым, шаловливым, радостным ребёнком. Но энергичность, быстрый ум, острый язычок и неумение унывать остались при ней на всю жизнь.
Ярким символом этих качеств выглядит название московского театра-кабаре «Нерыдай!», в котором Рина Зелёная, уже окончив театральное училище в Одессе и обретя опыт разнообразных эстрадных номеров, стала с большим успехом выступать.
В 20-ые годы XX века «Нерыдай!» было одним из самых популярных ночных заведений Москвы. Оформленное в стиле «а-ля рюс», оно распахивало двери людям искусства и всем, у кого водились деньги. Что характерно, для поэтов, художников, актёров и иже с ними было особое меню – недорогое, но достойное и сытное.
Кстати, и выступающим в театре-кабаре артистам полагался продуктовый бонус – ужин. Что ни говори, тоже подспорье в непростое время. Должно быть, в следующий, гораздо более голодный период – уже в Петрограде – Рина Васильевна часто вспоминала хлебосольного повара из «Нерыдай!», который с придыханием сообщал ей, чем будет потчевать на этот раз.
Потом был Театр Сатиры, «Летучая мышь» и другие театры, эстрада, радио, «крохотулечки» в кино (как друзья называли её эпизодические роли).
Пышущей энергией Рине Зелёной хватало сил на многое: работу, разные виды спорта, личную жизнь и подобие светского времяпрепровождения. А во время Великой Отечественной она, в составе особых концертных бригад, объездила многие районы – фронтовые и прифронтовые, а осенью 1945-го, побывав в Берлине, расписалась на одной из колонн Рейхстага.
Зелёная, хоть и не выносила самолётов, слетала даже на Северный полюс – чтобы выступить перед полярниками.
Уже тогда она была очень знаменита. Причём, не как звезда эстрады – с песенками, скетчами и т. п. и не как «королева эпизода», хотя и это всё тоже присутствовало. Зелёной выпал «козырной туз» и выпал, мягко говоря, неожиданно.
Рождения уникального жанра и всесоюзной славы ничто не предвещало…
Предположим, вы – артист, вам 27-28 лет. И вам нужно петь очередную песенку с эстрады, а вашего аккомпаниатора всё нет и нет. Что, похоже это на подарок судьбы? Ничуть.
И вот вы, чтобы не разочаровывать публику, повозмущавшись, всё-таки выходите на сцену, и из сотен стихов разных авторов, которые известны вам наизусть, в голове почему-то всплывает «Мойдодыр» Чуковского, и вы читаете его, как читают дети – высоким голосом, эмоционально, вздыхая, слегка путаясь и спотыкаясь. В общем, просто откровенно кривляетесь.
И вдруг – фурор! Вдруг бешеная востребованность!
Как только начинал звучать тонкий голосок Рины Зелёной – исполнительницы стихов и «детских монологов», у радиоприёмников замирали со счастливыми лицами не только дети, а целые семьи.
Рина Васильевна брала не только уже существующие стихотворения и рассказы, известные авторы, включая, кстати, и Сергея Михалкова, которого она когда-то подкармливала котлетами и отбивными, почитали за честь написать что-нибудь специально для неё.
Сколько детсадов, школ, пионерлагерей посетила Зелёная, выступая то одна, то в компании с детскими писателями. А потом наступила мультипликационная пора, и мультгерои, озвученные ею, лишь добавили Рине Зелёной славы и народной любви.
Только в кино ей по-прежнему не находилось достойного места. Она снималась до обидного мало. С учётом её искромётного таланта, искренней любви к ней коллег, воистину странно такое положение вещей. Порой она теряла терпение, хватала очередного кинематографиста, рассказывающего ей о своих восторгах и преклонении, и говорила: «Ну, так сними меня в своём кино, дай хоть крохотную роль!..» И обычно всё заканчивалось ничем.
Неудивительно, что однажды Рина Васильевна сказала: «Человеческой роли для меня так и не нашлось, пришлось соглашаться на черепаху…»
При этом она не впадала в отчаяние, всегда находила в себе силы пошутить над любой ситуацией. Например, после празднования 85-летия она торжественно заявила: «Теперь можете называть меня Руина Зелёная!..»
Возможно ту часть её оптимизма, что не была врождённой, можно объяснить счастливой личной жизнью. Котэ Топуридзе был для неё всем, чем только может быть супруг. А она смогла наладить дружественные отношения даже с первой женой своего мужа, и сыновья Топуридзе от первого брака относились к Зелёной как ко второй матери.
Лишь когда обожаемого Котэ не стало, Рина Васильевна сдала. В последние пару десятилетий её долгой жизни (а прожила она 90 или почти 90 лет – смотря от какой даты рождения отталкиваться), актриса много болела, перенесла несколько операций, были тяжёлые переломы и стремительная потеря зрения…
В те годы она стала говорить: «Бог покарал меня долголетием», и это больше похоже на горькую жалобу, чем на остроту.
Но всё же о её тяготах знали очень немногие – главным образом, потому, что даже тогда она никому не жаловалась, работала, старалась держаться с достоинством и не забывать шутить.
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura
С Леонидом Утёсовым у неё был необычный приветственный ритуал: она изображала укротительницу львов и нежно гладила его по голове, приговаривая «Цезарь, успокойся, ты молодец, Цезарь…», а знаменитый артист притворно кусал её за руку и рычал.
Популярный писатель Ираклий Андроников организовывал хор друзей, который пел хвалебные гимны в честь её дня рождения.
А создатель фонтанов на ВДНХ и горячий защитник исторических памятников – архитектор Константин Топуридзе был её любимым мужем, с которым она счастливо прожила 45 лет.
Сосчитать всех простых людей – детей и взрослых, которые обожали Рину Зелёную, вообще не представляется возможным, ведь это – несколько поколений жителей огромной страны.
О дате её рождения мнения расходятся. Не сильно – примерно в год. И, по одной из версий, 7 ноября исполняется 120 лет с того дня, как у чиновника интендантской службы Василия Зелёного и его жены Наденьки, которая была значительно младше своего супруга, появилась дочь Катя.
В семье уже были старшие дети – Муся и Ваня, а после Кати родилась Зина… И все, включая родителей, были как бы сами по себе. Слишком разных по темпераменту, интересам и привычкам, их объединяли лишь обстоятельства жизни и бытовые вопросы.
Да и быт обычно только вносил сумятицу и приносил неприятности.
Слишком рано выданная замуж, легкомысленная по своей натуре, мать этого семейства категорически не могла управиться с домашними делами. Отец и муж приходил ярость, когда выяснялось, что супруга потратила все деньги, да ещё и продала старьёвщику тёплые вещи детей или только что выданное ему обмундирование.
Мать даже уходила из семьи, но возвращалась. А вот отец однажды ушёл навсегда – к другой женщине, а потом и вовсе эмигрировал.
Старшие брат и сестра к тому времени жили самостоятельно, отдельно, и ответственность за маму и младшую Зину оказались на плечах молоденькой Кати. Она уже не была неугомонным, упрямым, шаловливым, радостным ребёнком. Но энергичность, быстрый ум, острый язычок и неумение унывать остались при ней на всю жизнь.
Ярким символом этих качеств выглядит название московского театра-кабаре «Нерыдай!», в котором Рина Зелёная, уже окончив театральное училище в Одессе и обретя опыт разнообразных эстрадных номеров, стала с большим успехом выступать.
В 20-ые годы XX века «Нерыдай!» было одним из самых популярных ночных заведений Москвы. Оформленное в стиле «а-ля рюс», оно распахивало двери людям искусства и всем, у кого водились деньги. Что характерно, для поэтов, художников, актёров и иже с ними было особое меню – недорогое, но достойное и сытное.
Кстати, и выступающим в театре-кабаре артистам полагался продуктовый бонус – ужин. Что ни говори, тоже подспорье в непростое время. Должно быть, в следующий, гораздо более голодный период – уже в Петрограде – Рина Васильевна часто вспоминала хлебосольного повара из «Нерыдай!», который с придыханием сообщал ей, чем будет потчевать на этот раз.
Потом был Театр Сатиры, «Летучая мышь» и другие театры, эстрада, радио, «крохотулечки» в кино (как друзья называли её эпизодические роли).
Пышущей энергией Рине Зелёной хватало сил на многое: работу, разные виды спорта, личную жизнь и подобие светского времяпрепровождения. А во время Великой Отечественной она, в составе особых концертных бригад, объездила многие районы – фронтовые и прифронтовые, а осенью 1945-го, побывав в Берлине, расписалась на одной из колонн Рейхстага.
Зелёная, хоть и не выносила самолётов, слетала даже на Северный полюс – чтобы выступить перед полярниками.
Уже тогда она была очень знаменита. Причём, не как звезда эстрады – с песенками, скетчами и т. п. и не как «королева эпизода», хотя и это всё тоже присутствовало. Зелёной выпал «козырной туз» и выпал, мягко говоря, неожиданно.
Рождения уникального жанра и всесоюзной славы ничто не предвещало…
Предположим, вы – артист, вам 27-28 лет. И вам нужно петь очередную песенку с эстрады, а вашего аккомпаниатора всё нет и нет. Что, похоже это на подарок судьбы? Ничуть.
И вот вы, чтобы не разочаровывать публику, повозмущавшись, всё-таки выходите на сцену, и из сотен стихов разных авторов, которые известны вам наизусть, в голове почему-то всплывает «Мойдодыр» Чуковского, и вы читаете его, как читают дети – высоким голосом, эмоционально, вздыхая, слегка путаясь и спотыкаясь. В общем, просто откровенно кривляетесь.
И вдруг – фурор! Вдруг бешеная востребованность!
Как только начинал звучать тонкий голосок Рины Зелёной – исполнительницы стихов и «детских монологов», у радиоприёмников замирали со счастливыми лицами не только дети, а целые семьи.
Рина Васильевна брала не только уже существующие стихотворения и рассказы, известные авторы, включая, кстати, и Сергея Михалкова, которого она когда-то подкармливала котлетами и отбивными, почитали за честь написать что-нибудь специально для неё.
Сколько детсадов, школ, пионерлагерей посетила Зелёная, выступая то одна, то в компании с детскими писателями. А потом наступила мультипликационная пора, и мультгерои, озвученные ею, лишь добавили Рине Зелёной славы и народной любви.
Только в кино ей по-прежнему не находилось достойного места. Она снималась до обидного мало. С учётом её искромётного таланта, искренней любви к ней коллег, воистину странно такое положение вещей. Порой она теряла терпение, хватала очередного кинематографиста, рассказывающего ей о своих восторгах и преклонении, и говорила: «Ну, так сними меня в своём кино, дай хоть крохотную роль!..» И обычно всё заканчивалось ничем.
Неудивительно, что однажды Рина Васильевна сказала: «Человеческой роли для меня так и не нашлось, пришлось соглашаться на черепаху…»
При этом она не впадала в отчаяние, всегда находила в себе силы пошутить над любой ситуацией. Например, после празднования 85-летия она торжественно заявила: «Теперь можете называть меня Руина Зелёная!..»
Возможно ту часть её оптимизма, что не была врождённой, можно объяснить счастливой личной жизнью. Котэ Топуридзе был для неё всем, чем только может быть супруг. А она смогла наладить дружественные отношения даже с первой женой своего мужа, и сыновья Топуридзе от первого брака относились к Зелёной как ко второй матери.
Лишь когда обожаемого Котэ не стало, Рина Васильевна сдала. В последние пару десятилетий её долгой жизни (а прожила она 90 или почти 90 лет – смотря от какой даты рождения отталкиваться), актриса много болела, перенесла несколько операций, были тяжёлые переломы и стремительная потеря зрения…
В те годы она стала говорить: «Бог покарал меня долголетием», и это больше похоже на горькую жалобу, чем на остроту.
Но всё же о её тяготах знали очень немногие – главным образом, потому, что даже тогда она никому не жаловалась, работала, старалась держаться с достоинством и не забывать шутить.
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura
Собрались как-то раз 16 человек: гардемарин, плотник, натуралист, поэт, хирург, этнограф, окулист, казак, краевед, полиглот, музыкант-любитель, тюрколог, сказочник, член-корреспондент Академии Наук, статский советник и замминистра и отправились все вместе на охоту …за словами.
На самом деле, это был один человек – многогранный и всесторонне одарённый, который мог бы прославиться в любой из упомянутых профессий, а в нескольких из них он, действительно, достиг изрядных вершин. Однако в историю вошёл именно как охотник за словами или, как ещё говорят порой, – словопроходец.
Владимир Иванович Даль – составитель знаменитого Толкового словаря – родился 22 ноября 220 лет назад. Заслуги его давно признаны, а уважение к нему выражено в памятниках, портретах и мемориальных табличках, в названиях улиц, библиотек и музеев, в выпуске марок и юбилейных монет.
Вручалась эмигрантская литературная премия имени этого великого лексикографа, а 2001 год был объявлен ЮНЕСКО годом Даля. Кроме того, появилось даже и далеведение, которое суть одновременно и научное, и фанатское движение.
Удивительно лишь одно – почему-то до сих пор не снят художественный фильм об этом человеке. А ведь могло бы выйти потрясающее кино – захватывающее и с такими поворотами сюжета, придумать которые способна лишь сама жизнь!
Начать фильм можно было бы, конечно, и последовательно – с детства, с родных, которые ведь тоже были весьма интересными и талантливыми людьми.
Тут и папенька – обрусевший датчанин – полиглот и лингвист, придворный библиотекарь при Екатерине II, затем ставший доктором медицины – по требованию тестя, желавшего для зятя более надёжной профессии. Сам-то тесть был то чиновником ломбарда, то служил в ведомстве императорских театров, то получал место эконома шляхетского корпуса в Санкт-Петербурге. Его жена, несмотря на иностранное происхождение, занималась русской литературой и переводила на русский язык зарубежную. А их дочь – матушка Владимира Ивановича – была по тем временам прекрасно образованна и знала несколько языков.
Так вот, можно, разумеется, начать ленту с самых ранних лет Даля. А можно сразу с истории про смелых гардемаринов! Точнее, с той поры, когда юный Владимир учился в Морском кадетском корпусе, а это была такая пора, когда там же получал образование и сам Павел Нахимов – будущий знаменитый флотоводец и адмирал.
Вообще, велика вероятность, что и наш герой стал бы выдающимся мореходом или военным инженером, но вышла одна скандальная история…
Однажды на адмирала, командующего Черноморским Флотом, где тогда служил Даль, появилась эпиграмма. В ней, среди прочего, высокое начальство осуждали за то, что поставки многого необходимого для флота проходили через руки адмиральской любовницы – молодой, но весьма предприимчивой особы.
Виновным в появлении на свет того пасквиля «назначили» мичмана Даля, уже тогда в некоторой степени известного своими стихами. Был ли он автором тех сатирических строк или нет – точно неизвестно до сих пор. Не было это доказано и тогда. Однако поступок (чей?), который, максимум, можно было квалифицировать как дерзкую выходку, привёл к тому, что Владимир Иванович близко познакомился с тупой и безжалостной судебной машиной – больше полугода пробыл под арестом и предстал перед военным судом.
Правда, в итоге он был оправдан. Но, на всякий случай, переведён с Черноморского флота на Балтику, в Кронштадт. А полностью реабилитировали Даля лишь, когда, будучи уже пожилым человеком, он ушёл в отставку.
Потом в фильме обязательно нужно показать, как Владимир Иванович решил сменить род деятельности и что из этого вышло.
В 25 лет у него начался недолгий, но один из самых счастливых периодов в жизни. При этом – и самый непростой, попросту голодный. Он отправился в Дерпт (Тарту), чтобы учиться на врача. Жил в маленькой, холодной мансарде, зарабатывал на кусок хлеба, давая уроки русского языка, и сам много и старательно занимался.
Профилем Даля стала хирургия, а другом – знаменитый Николай Пирогов. Кстати, оба они вместо мирной практики оказались в роли полевых врачей, оба продвигали новые для того времени методы, благодаря чему смогли значительно увеличить выживаемость солдат.
Себя на войне Владимир Даль совершенно не жалел: оперировал раненых – десяток за десятком, возился с инфекционными больными, ползал по полям сражений, перевязывая попавших под турецкие пули или сабли, а если не нужен был сию секунду как врач, вскакивал на коня и сам бросался в бой.
Кроме того, Владимир Иванович спас однополчан от верной гибели, когда, вспомнив инженерные навыки, полученные в Морском корпусе, сумел соорудить из подручных материалов переправу через реку, а потом сам защищал тот своеобразный мост и сам разрушил его, чтобы отрезать путь врагу.
Любопытно, что за этот поступок он от начальства получил …выговор. Мол, почему это господин Даль занялся непонятно чем, вместо исполнения своих прямых, врачебных обязанностей? Однако позже господин доктор за то же самое получил от Николая I боевую офицерскую награду – орден Святого Владимира 4-й степени с бантом.
А после Владимир Иванович служил в Петербурге, в военно-сухопутном госпитале и там снискал славу как хирург, прежде всего, за множество офтальмологических операций – удаления катаракты. Опять же, Даль был амбидекстром, и его равное владение и правой, и левой руками несказанно помогало ему во время операций. Его даже нередко звали коллеги, если считали, что лучше, ловчее было бы оперировать левой рукой.
Велика вероятность, что он стал бы одним из самых выдающихся врачей в нашей истории, но, когда Далю был 31 год, его снова арестовали – прямо в больнице, во время обхода.
И опять недовольство властей вызвало творчество. На этот раз точно его. Хотя и на народной основе.
Та книга Владимира Даля называлась «Русские сказки из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные Казаком Владимиром Луганским. Пяток первый». И была она у него первой, если не считать опубликованных ранее стихов и рассказа «Цыганка».
Читающей публике понравились сказки Казака Луганского (псевдоним Даль взял в честь родного Луганска). А ректор Дерптского университета даже решил пригласить своего бывшего студента на кафедру русской словесности и книгу сказок принять в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора филологии.
Но в министерстве просвещения сочли «Русские сказки» неблагонадёжными и опасными, и уничтожили весь нераспроданный тираж. Самого же Даля спасло только заступничество поэта Василия Жуковского, у которого, как у наставника наследника престола, была возможность достучаться до самой высшей инстанции и выпросить снисхождение или прощение.
Впрочем, очередного перевода, если не сказать – ссылки, избежать не удалось. Проштрафившегося доктора-сказочника отправили из столицы в Оренбург, назначив чиновником по особым поручениям при тамошнем губернаторе. И это такого талантливого врача, словно он в области медицины провинился!..
Но это было всё, что смог сделать для Даля Жуковский, который и Пушкина так нередко защищал.
Кстати, ещё в Петербурге Василий Андреевич сам обещал познакомить Даля с Александром Сергеевичем, но наш герой не утерпел и, взяв тайно спасённый экземпляр своих «Русских сказок», отправился к Пушкину домой.
С того дня началась дружба двух больших талантов, двух людей, неравнодушных к судьбе русского языка и много потрудившихся на этой ниве.
Пушкин тоже приезжал к Далю, и Владимир Иванович много возил друга по пугачёвским местам Оренбургского края – Александр Сергеевич тогда готовился к написанию «Истории Пугачёва».
Дружба их оборвалась только с закатом «Солнца русской поэзии». Причём, говорят, что умер Александр Сергеевич буквально на руках у Даля, когда тот приподнял его, чтобы не то повернуть на бок, не то поправить подушки.
Пушкин успел подарить Казаку Луганскому свой знаменитый перстень-талисман (Даль позже писал: «Как гляну на этот перстень, хочется приняться за что-либо порядочное»). А потом супруга поэта Наталья Николаевна подарила Владимиру Ивановичу и сюртук, в котором её муж стрелялся на дуэли – почти совсем новый сюртук, только с одной маленькой дырочкой…
Удивительное дело, но до знакомства с Пушкиным Даль не сознавал то, что нам сейчас кажется очевидным: он не понимал, что охота за словами, сказками, пословицами и загадками, за устным наследием жителей разных регионов огромной страны – его судьба, его миссия. Он много лет воспринимал это как увлечение, пусть даже страстное и давнее.
Записывать первые понравившиеся ему слова он начал ещё юным мичманом – в 18 лет. А на войне в этом смысле у него имелась уникальная возможность – солдаты там попадались из самых разных регионов страны, и они охотно делились с добрым доктором особенностями родного говора и фольклора. Уже тогда накопилось множество тетрадей с записями.
Потом, став чиновником, Даль объездил немало уголков Южного Урала, собирал диалектизмы, фольклорный и этнографический материал башкир, казахов и других встречающихся там народов. И, между прочим, собрал ещё и солидные коллекции флоры и фауны Оренбургского края, за что и был избран членом-корреспондентом Петербургской академии наук.
Затем, на другой государственной должности, он сумел завести целую сеть корреспондентов, которые из разных концов страны слали ему отчёты, содержащие местные слова и поговорки, а в Нижнем Новгороде он снова лично собирал разный этнографический и лингвистический материал.
Но это было уже после того, как Пушкин заметил Далю: мол, как же прекрасно, что есть цель жизни, да ещё и такая важная, такая достойная – на зависть!
Этой цели Владимир Даль отдал в общей сложности больше полувека. В его «Толковом словаре живого русского языка» больше 200 000 слов. А в фольклорном сборнике больше 32 000 поговорок, пословиц, загадок и т.п.
И это ещё Владимир Иванович поделился. Понимая, что на всё у него не хватит ни сил, ни времени, отдал часть накопленного материала: песни – Киреевскому, сказки — Афанасьеву, а лубочные картины – в Императорскую публичную библиотеку.
Словарь Даля, по большей части, актуален и сейчас. Этот гигантский труд выдающегося человека навсегда останется маяком и ориентиром, и кладовой диалектизмов.
А если случится такое несчастье, что язык наш изменится до неузнаваемости, и литературно верным останется лишь в художественной классической литературе, собранное Владимиром Ивановичем ценности своей не потеряет – как минимум, станет своеобразным памятником языка, подобно сохранившимся свидетельствам египетской или шумерской письменности.
Ну, а нам остаётся только поклониться человеку, который прекрасно знал не меньше 12 языков, был, по сути, первым отечественным тюркологом, однако жизнь свою решил посвятить тому, чтобы сохранить именно русское слово.
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura
На самом деле, это был один человек – многогранный и всесторонне одарённый, который мог бы прославиться в любой из упомянутых профессий, а в нескольких из них он, действительно, достиг изрядных вершин. Однако в историю вошёл именно как охотник за словами или, как ещё говорят порой, – словопроходец.
Владимир Иванович Даль – составитель знаменитого Толкового словаря – родился 22 ноября 220 лет назад. Заслуги его давно признаны, а уважение к нему выражено в памятниках, портретах и мемориальных табличках, в названиях улиц, библиотек и музеев, в выпуске марок и юбилейных монет.
Вручалась эмигрантская литературная премия имени этого великого лексикографа, а 2001 год был объявлен ЮНЕСКО годом Даля. Кроме того, появилось даже и далеведение, которое суть одновременно и научное, и фанатское движение.
Удивительно лишь одно – почему-то до сих пор не снят художественный фильм об этом человеке. А ведь могло бы выйти потрясающее кино – захватывающее и с такими поворотами сюжета, придумать которые способна лишь сама жизнь!
Начать фильм можно было бы, конечно, и последовательно – с детства, с родных, которые ведь тоже были весьма интересными и талантливыми людьми.
Тут и папенька – обрусевший датчанин – полиглот и лингвист, придворный библиотекарь при Екатерине II, затем ставший доктором медицины – по требованию тестя, желавшего для зятя более надёжной профессии. Сам-то тесть был то чиновником ломбарда, то служил в ведомстве императорских театров, то получал место эконома шляхетского корпуса в Санкт-Петербурге. Его жена, несмотря на иностранное происхождение, занималась русской литературой и переводила на русский язык зарубежную. А их дочь – матушка Владимира Ивановича – была по тем временам прекрасно образованна и знала несколько языков.
Так вот, можно, разумеется, начать ленту с самых ранних лет Даля. А можно сразу с истории про смелых гардемаринов! Точнее, с той поры, когда юный Владимир учился в Морском кадетском корпусе, а это была такая пора, когда там же получал образование и сам Павел Нахимов – будущий знаменитый флотоводец и адмирал.
Вообще, велика вероятность, что и наш герой стал бы выдающимся мореходом или военным инженером, но вышла одна скандальная история…
Однажды на адмирала, командующего Черноморским Флотом, где тогда служил Даль, появилась эпиграмма. В ней, среди прочего, высокое начальство осуждали за то, что поставки многого необходимого для флота проходили через руки адмиральской любовницы – молодой, но весьма предприимчивой особы.
Виновным в появлении на свет того пасквиля «назначили» мичмана Даля, уже тогда в некоторой степени известного своими стихами. Был ли он автором тех сатирических строк или нет – точно неизвестно до сих пор. Не было это доказано и тогда. Однако поступок (чей?), который, максимум, можно было квалифицировать как дерзкую выходку, привёл к тому, что Владимир Иванович близко познакомился с тупой и безжалостной судебной машиной – больше полугода пробыл под арестом и предстал перед военным судом.
Правда, в итоге он был оправдан. Но, на всякий случай, переведён с Черноморского флота на Балтику, в Кронштадт. А полностью реабилитировали Даля лишь, когда, будучи уже пожилым человеком, он ушёл в отставку.
Потом в фильме обязательно нужно показать, как Владимир Иванович решил сменить род деятельности и что из этого вышло.
В 25 лет у него начался недолгий, но один из самых счастливых периодов в жизни. При этом – и самый непростой, попросту голодный. Он отправился в Дерпт (Тарту), чтобы учиться на врача. Жил в маленькой, холодной мансарде, зарабатывал на кусок хлеба, давая уроки русского языка, и сам много и старательно занимался.
Профилем Даля стала хирургия, а другом – знаменитый Николай Пирогов. Кстати, оба они вместо мирной практики оказались в роли полевых врачей, оба продвигали новые для того времени методы, благодаря чему смогли значительно увеличить выживаемость солдат.
Себя на войне Владимир Даль совершенно не жалел: оперировал раненых – десяток за десятком, возился с инфекционными больными, ползал по полям сражений, перевязывая попавших под турецкие пули или сабли, а если не нужен был сию секунду как врач, вскакивал на коня и сам бросался в бой.
Кроме того, Владимир Иванович спас однополчан от верной гибели, когда, вспомнив инженерные навыки, полученные в Морском корпусе, сумел соорудить из подручных материалов переправу через реку, а потом сам защищал тот своеобразный мост и сам разрушил его, чтобы отрезать путь врагу.
Любопытно, что за этот поступок он от начальства получил …выговор. Мол, почему это господин Даль занялся непонятно чем, вместо исполнения своих прямых, врачебных обязанностей? Однако позже господин доктор за то же самое получил от Николая I боевую офицерскую награду – орден Святого Владимира 4-й степени с бантом.
А после Владимир Иванович служил в Петербурге, в военно-сухопутном госпитале и там снискал славу как хирург, прежде всего, за множество офтальмологических операций – удаления катаракты. Опять же, Даль был амбидекстром, и его равное владение и правой, и левой руками несказанно помогало ему во время операций. Его даже нередко звали коллеги, если считали, что лучше, ловчее было бы оперировать левой рукой.
Велика вероятность, что он стал бы одним из самых выдающихся врачей в нашей истории, но, когда Далю был 31 год, его снова арестовали – прямо в больнице, во время обхода.
И опять недовольство властей вызвало творчество. На этот раз точно его. Хотя и на народной основе.
Та книга Владимира Даля называлась «Русские сказки из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные Казаком Владимиром Луганским. Пяток первый». И была она у него первой, если не считать опубликованных ранее стихов и рассказа «Цыганка».
Читающей публике понравились сказки Казака Луганского (псевдоним Даль взял в честь родного Луганска). А ректор Дерптского университета даже решил пригласить своего бывшего студента на кафедру русской словесности и книгу сказок принять в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора филологии.
Но в министерстве просвещения сочли «Русские сказки» неблагонадёжными и опасными, и уничтожили весь нераспроданный тираж. Самого же Даля спасло только заступничество поэта Василия Жуковского, у которого, как у наставника наследника престола, была возможность достучаться до самой высшей инстанции и выпросить снисхождение или прощение.
Впрочем, очередного перевода, если не сказать – ссылки, избежать не удалось. Проштрафившегося доктора-сказочника отправили из столицы в Оренбург, назначив чиновником по особым поручениям при тамошнем губернаторе. И это такого талантливого врача, словно он в области медицины провинился!..
Но это было всё, что смог сделать для Даля Жуковский, который и Пушкина так нередко защищал.
Кстати, ещё в Петербурге Василий Андреевич сам обещал познакомить Даля с Александром Сергеевичем, но наш герой не утерпел и, взяв тайно спасённый экземпляр своих «Русских сказок», отправился к Пушкину домой.
С того дня началась дружба двух больших талантов, двух людей, неравнодушных к судьбе русского языка и много потрудившихся на этой ниве.
Пушкин тоже приезжал к Далю, и Владимир Иванович много возил друга по пугачёвским местам Оренбургского края – Александр Сергеевич тогда готовился к написанию «Истории Пугачёва».
Дружба их оборвалась только с закатом «Солнца русской поэзии». Причём, говорят, что умер Александр Сергеевич буквально на руках у Даля, когда тот приподнял его, чтобы не то повернуть на бок, не то поправить подушки.
Пушкин успел подарить Казаку Луганскому свой знаменитый перстень-талисман (Даль позже писал: «Как гляну на этот перстень, хочется приняться за что-либо порядочное»). А потом супруга поэта Наталья Николаевна подарила Владимиру Ивановичу и сюртук, в котором её муж стрелялся на дуэли – почти совсем новый сюртук, только с одной маленькой дырочкой…
Удивительное дело, но до знакомства с Пушкиным Даль не сознавал то, что нам сейчас кажется очевидным: он не понимал, что охота за словами, сказками, пословицами и загадками, за устным наследием жителей разных регионов огромной страны – его судьба, его миссия. Он много лет воспринимал это как увлечение, пусть даже страстное и давнее.
Записывать первые понравившиеся ему слова он начал ещё юным мичманом – в 18 лет. А на войне в этом смысле у него имелась уникальная возможность – солдаты там попадались из самых разных регионов страны, и они охотно делились с добрым доктором особенностями родного говора и фольклора. Уже тогда накопилось множество тетрадей с записями.
Потом, став чиновником, Даль объездил немало уголков Южного Урала, собирал диалектизмы, фольклорный и этнографический материал башкир, казахов и других встречающихся там народов. И, между прочим, собрал ещё и солидные коллекции флоры и фауны Оренбургского края, за что и был избран членом-корреспондентом Петербургской академии наук.
Затем, на другой государственной должности, он сумел завести целую сеть корреспондентов, которые из разных концов страны слали ему отчёты, содержащие местные слова и поговорки, а в Нижнем Новгороде он снова лично собирал разный этнографический и лингвистический материал.
Но это было уже после того, как Пушкин заметил Далю: мол, как же прекрасно, что есть цель жизни, да ещё и такая важная, такая достойная – на зависть!
Этой цели Владимир Даль отдал в общей сложности больше полувека. В его «Толковом словаре живого русского языка» больше 200 000 слов. А в фольклорном сборнике больше 32 000 поговорок, пословиц, загадок и т.п.
И это ещё Владимир Иванович поделился. Понимая, что на всё у него не хватит ни сил, ни времени, отдал часть накопленного материала: песни – Киреевскому, сказки — Афанасьеву, а лубочные картины – в Императорскую публичную библиотеку.
Словарь Даля, по большей части, актуален и сейчас. Этот гигантский труд выдающегося человека навсегда останется маяком и ориентиром, и кладовой диалектизмов.
А если случится такое несчастье, что язык наш изменится до неузнаваемости, и литературно верным останется лишь в художественной классической литературе, собранное Владимиром Ивановичем ценности своей не потеряет – как минимум, станет своеобразным памятником языка, подобно сохранившимся свидетельствам египетской или шумерской письменности.
Ну, а нам остаётся только поклониться человеку, который прекрасно знал не меньше 12 языков, был, по сути, первым отечественным тюркологом, однако жизнь свою решил посвятить тому, чтобы сохранить именно русское слово.
#гдекультура #аэльфман@gdekultura #люди@gdekultura
Старики говорят, что Христос воскресе,
Молодые — проще, Христос воскрес.
Дети видят его, потерявшего в весе,
И не знают, зачем он туда залез,
Если мир красивый, большой, цветастый
И крутой как праздничное яйцо,
Почему человек на кресте несчастный
И сухой как бабушкино лицо.
Старики поднимают детей на руки,
Подержать, понянчиться, атятять,
А к их крестикам тянут ладошки внуки:
Помусолить, попробовать дядю снять.
Старики говорят: да пускай играет,
Молодые — тоже. Мол, сколько лет.
Яйца бьются, окрошка льётся, собака лает.
Смерти нет.
Михаил Левантовский
Молодые — проще, Христос воскрес.
Дети видят его, потерявшего в весе,
И не знают, зачем он туда залез,
Если мир красивый, большой, цветастый
И крутой как праздничное яйцо,
Почему человек на кресте несчастный
И сухой как бабушкино лицо.
Старики поднимают детей на руки,
Подержать, понянчиться, атятять,
А к их крестикам тянут ладошки внуки:
Помусолить, попробовать дядю снять.
Старики говорят: да пускай играет,
Молодые — тоже. Мол, сколько лет.
Яйца бьются, окрошка льётся, собака лает.
Смерти нет.
Михаил Левантовский
Судя по газетам, скучна жизнь всюду. Пишут, что в Закавказье идёт холера и что была она уже в Париже. Прежде чем ехать в Константинополь, справьтесь, не учреждён ли там карантин для судов, приходящих из портов Чёрного моря. Карантин — это такой сюрприз, что не дай бог никому. Хуже ареста. Его называют теперь нежно "трехдневной обсервацией".
В средней России у лошадей инфлуэнца. Дохнут. Если верить в целесообразность всего происходящего в природе, то, очевидно, природа напрягла силы, чтобы избавиться от худосочных и ненужных ей организмов. Голодовки, холера, инфлуэнца... Останутся одни только здоровые и крепкие. А не верить в целесообразность нельзя.
У нас вдруг улетели куда-то скворцы, старые и молодые. Это нас озадачило, ибо до перелёта ещё далеко. Но вдруг узнаем, что на днях через Москву летели тучи южных стрекоз, которых приняли за саранчу. Спрашивается: как наши скворцы узнали, что в такой-то именно день и за столько-то вёрст от Мелихова будут лететь насекомые? Кто сообщил им об этом? Воистину тайна сия велика есть. Но тайна мудрая.
Эта же мудрость, надо думать, кроется и в голодовках с болезнями. Мы и наши лошади изображаем стрекоз, а голод и холера — скворцов.
из письма А. П. Чехова А. С. Суворину
28 мая 1892 г. Мелихово.
#гдекультура #цитаты@gdekultura
В средней России у лошадей инфлуэнца. Дохнут. Если верить в целесообразность всего происходящего в природе, то, очевидно, природа напрягла силы, чтобы избавиться от худосочных и ненужных ей организмов. Голодовки, холера, инфлуэнца... Останутся одни только здоровые и крепкие. А не верить в целесообразность нельзя.
У нас вдруг улетели куда-то скворцы, старые и молодые. Это нас озадачило, ибо до перелёта ещё далеко. Но вдруг узнаем, что на днях через Москву летели тучи южных стрекоз, которых приняли за саранчу. Спрашивается: как наши скворцы узнали, что в такой-то именно день и за столько-то вёрст от Мелихова будут лететь насекомые? Кто сообщил им об этом? Воистину тайна сия велика есть. Но тайна мудрая.
Эта же мудрость, надо думать, кроется и в голодовках с болезнями. Мы и наши лошади изображаем стрекоз, а голод и холера — скворцов.
из письма А. П. Чехова А. С. Суворину
28 мая 1892 г. Мелихово.
#гдекультура #цитаты@gdekultura
