Статистика ВК сообщества "ЯБЛОКО | СТИХИ | ПРОЗА"

Умер Саша Градский.

«Под небом голубым есть город золотой,
С прозрачными воротами и яркою звездой.
А в городе том сад, все травы да цветы;
Гуляют там животные невиданной красы.
Одно - как желтый огнегривый лев,
Другое - вол, исполненный очей;
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.
А в небе голубом горит одна звезда;
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят;
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей;
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый.»

Пусть БГ споёт… ему..,

Светлая память…

Теперь у неё есть ключи и коды
И в каждую полночь она теперь
В твои сновиденья без спросу входит
Не важно - насколько секретна дверь

Не важно с кем ты и чем ты занят -
Еда, работа, весёлый блуд
Лишь только полночи миг настанет,
Она присутствует тут как тут.

Меж вами не было вовсе связи
Ни общих радостей, ни грехов
Долгов, романов, света, грязи -
Лишь только стопка твоих стихов

На стол ей брошенная случайно
Без всякой цели назад лет сто
Не содержащая страшной тайны
Не претендующая ни на что

Причина - этот дешёвый виски
(Или отсутствующий секс)
Она свои разгребает списки,
Она ныряет в твой странный текст

И в нём находит ответов тонны
На те вопросы, что ты не знал
И строчки формул тобой вплетённых
(А ты не в курсе. Ты не читал!)

Ей шесть часов на ночное бдение
Ещё час в ванной (он не учтён)
И взлом.. (кто произнёс "преступление"?!)
И ей доступен любой твой сон.

Она зверей твоих тихо гладит,
Она сидит за твоим столом,
И третьей зримо вполне присядет
Где ты расчитывал лечь вдвоём

Своих мотивов она не прячет
Внося свой зонтик в твой коридор -
Она свидетель, но не захватчик
Художник, а не конкистадор

Следы её путешествий жадных
Уже заметны в конце строки
В сюжете этом одно отрадно -
Ей правда нравятся те стихи...

Борис Рывкин

Сергей Есенин с сестрами Екатериной и Александрой ️

Мне восемьдесят четвёртый год… Да… Как-то совсем неожиданно подкрался этот срок и дал о себе знать кашлем, одышкой, одутловатостью и болью в суставах… Но главное, главное! Пониманием отчетливым очень малого срока, отпущенного мне до ухода туда… куда-то… до расставания со всем любимым, спрятанным где-то глубоко-глубоко. Неужели больше никогда я вместе с мамой не буду возвращаться в поздних сумерках из глухого леса в свою хотьковскую избу?.. Неужели с папой больше никогда!!! Никогда не буду я сидеть на западной трибуне московского стадиона «Динамо» на матче ЦДК-«Динамо», и папа говорит: «Впечатление такое,
что цэдэковцев больше на поле, чем динамовцев…» И не раздастся радостный, заливистый звонок моего взрослого велосипеда, а бабушка из нашего кухонного окна на четвёртом этаже не крикнет: «Эй, номер двадцать два шестьдесят четыре (это был номер моего велосипеда),
идите обедать!» Неужели никогда не замрёт мое сердце, и не двинется мягко в разные стороны оливково-серый с белоснежной чайкой среди тусклых золотых завитков мхатовский занавес, и не зальёт светом и счастьем гостиную с колоннами, с тёплым майским садом за дверьми и тремя сёстрами на авансцене?.. Да нет, не зальёт.
Неужели я до конца дней обречён смотреть одну концептуалистическую дребедень с ее мнимой сложностью, которой пытаются заменить подлинность пьесы «на смыслы». Да, все так, только так.
Ну, хорошо. А Тарховка, наши ночи счастливые с жарко натопленной печью среди белоснежных снегов… Господи?
Ну что ты несёшь, дурень? Ну, конечно, нет… Но ведь было, было… счастье прошлых лет…
А ты нерадиво отнёсся к той бриллиантовой россыпи тысяч (восемьдесят четыре на триста шестьдесят пять), около сорока тысяч дней, которые тебе были даны, нерадиво.
Вот он, девятый десяток!
Вот они - восемьдесят четыре года. Совершенно неожиданно. Все было как-то нормально… и, казалось бы…
Ан нет! «Снаряды ложатся все ближе и ближе! Ещё один - и
здравствуйте, Константин Сергеевич!» - как говорил артист Московского Художественного театра Борис Николаевич Ливанов…

- Ну что ж! И там неплохая команда собирается - не так скучно будет, как на этом свете! - утешал себя один знакомый артист.
Так-то оно так…
«А вы, молодой человек, что хотите играть?» - спросят Константин Сергеевич, Евгений Багратионович, Олег Николаевич, Георгий Александрович, Юрий Петрович - да их там целая толпа, выбирай - не хочу!
«Я-то? Ну что ж, вот не сыграл я Федю Протасова - его хотел бы. Или царя Фёдора
Иоанновича - тоже неплохо… А Иванов Чехова? У меня ведь и трактовка интересная есть! А?!
Или Юлий Цезарь Шекспира?! Могу!»
«Э-э-э, не-е-ет, - скажут вышеупомянутые мэтры, сидя рядышком на садовой лавочке под капарисами и лаврами, потягивая лимонад «Буратино». - Не-е-ет, молодой человек! Нет. На эти роли есть у нас Качалов, Москвин, Смоктуновский, Симонов, Меркурьев, Ливанов, Болдуман… Вот они в очереди за талонами стоят. Да и поменьше роли все разобраны - вон вторая очередь, подлиннее, там и Борисов, и Богатырёв, и Евстигнеев, и Стржельчик, и Трофимов, и Грибов, и Масальский… Яковлев, Папанов… Стоят, толкаются, интриги плетут… Так что вы уж давайте начните с малого: «К вам Александр Андреич Чацкий!» - и все! А что? Роль-то и крохотная, но добротная, можете и дикцию подработать - ведь у нас плохова-то с этим делом…»
Вот и лежу под капельницами, дышу кислородом, глотаю сотни таблеток - и все для того, чтобы оттянуть неотвратимость этого разговора … На этом свете хоть каким-то уважением пользуюсь - вон, отдельную палату дали с телевизором, хоть и шипит, - а там что? Заново все начинать?!
Да, конечно, плоховато я распорядился бриллиантовой россыпью тысяч дней (восемьдесят четыре умножить на триста шестьдесят пять равняется…).
Телефон-то с калькулятором не работает, а сосчитать так…
Ладно, потом сосчитаю, в общем, плоховато.
Вот, собственно говоря, и все. Вечер в больнице - самое дохлое время. За окном тьма и тоска. Днём можно любоваться Маркизовой лужей. Сейчас ничего не видно. Чёрная ночь, холодное мокрое стекло. Ветер бросает в стекло пригорошни дождя со снегом, выбивает тревожную дробь. В такие вечера невольно лезут в голову ненужные мысли, в основном - тревожно-грустные…
Но разве я одинок? Да нет, конечно. Жена, девочки, внуки. Вроде все хорошо… Ан нет, тоска гложет. Каждый умирает в одиночку. Так назван роман Фаллады. И назван точно.
И в Москве в бытность мою депутатом… вроде не один. Много новых друзей, нужное, хоть и трудное дело…
Но вот сижу я один в нашей коммунальной квартире на Покровке, в квартире, в которой я родился, в квартире, в которой прожил детство и юность. Раньше она была полна народом: дедушка, бабушка, мама, папа, Жора, я, Ася, Агаша, Костя, Марисаковна - жили семьей…
Иногда поругивались, мирились. Помогали друг другу. Ася гуляла со мной маленьким на Чистых прудах…
Пережили войну… Керосинка, примусы, керогазы… печки…
Карточки… Наши венские стулья, для крепости перевязанные Асиными телефонными шнурами… Аптека на первом этаже, наш двор, пропахший валерьянкой
… Кот Барсик…
И вот стали тихонько, один за другим, уходить из квартиры ее жители… Дедушка… Агаша… Я перебрался в Ленинград, и оставшиеся - Ася, Костя, папа, мама, бабушка - радостно встречали меня пирогами, чаем… Рассказы, разговоры…
Но время брало своё, пустела квартира, ушла и бабушка, ушли и мама, и папа, и Костя…
Последней была Ася… Потом и она ушла. Пусто и тихо. Новыми жильцами почему-то долго не заселяли.
Остались столы, стулья, кастрюли, ножи, вилки - все, все для жизни, а жить уже некому. Тишина. Пусто. И я в пустоте. И только теперь, в этой пустоте, я впервые почувствовал, какой драгоценностью была та жизнь и что уже не вернёшь ничего.
В ледяной тишине квартиры я, шаркая ногами в тапочках, стараюсь шаркать так же, как папа… И эхо пустой квартиры отвечает мне папиной близостью…
Или крикнешь громко в чёрную пустоту: «Мама! Чай будешь пить? - и на долю секунды воскресает наш круглый обеденный стол, покрытый лысой, потертой клеенкой, алюминиевый чайник с подгоревшей деревянной ручкой и грелкой-
«купчихой»…
И вновь тишина и смерть.
Быстро прошла жизнь!
Школа, рисование, футбол,
первая любовь, телефон-автомат на Покровке.
К-7-55-63… Лиду можно?
Зачем эта гулкая пустота в квартире? И я один смотрю в кухонное окно на белый снежный двор, на голые чёрные деревья, слушаю воронье карканье…
Вот собаки - бездомная дворовая стая - мои друзья… Их глава, его звали Бимом, - здоровенный чёрный дворняга - был сдержан, но приветлив. Его жена - вертлявая Бэлла - смотрела заискивающе и ласково. И много их разновозрастных детей. Жили они в подвале соседнего полуразрушенного дома.
Во время съездов и съёмок неделями я жил в Москве, в нашей пустой и тревожно-грустной квартире.
Никогда не ласкал собак, не почесывал Бима за ухом, да он бы и не позволил подобной фамильярности. Отношения были чисто мужские, сдержанные.
Подкармливал их, чем мог.
В бывшем магазине «Центросоюз» иногда выбрасывали ужасные котлеты - больше ничего не было на прилавках, а эти котлеты - человек съесть их просто не мог, серо-зелёные какие-то… Из чего они были сделаны? Но на абсолютно пустом прилавке лежали только они, я брал штук десять
-двадцать и давал собакам. Они привыкли ко мне и всегда приветствовали, подбегая и махая дурацкими своими хвостами. Так продолжалось два года.
И вот съезд был распущен, съемки законченны, и я прощался с Москвой, с квартирой, звенящей и гулкой от пустоты…
Понимал, что уезжаю надолго и что этот период зыбкой близости с прошлым закончен навсегда.
Пошёл к мяснику в магазин.
За две пол-литры, которые удалось достать случайно, он продал мне два кило вырезки из своих секретных запасов. Нарезал вырезку из много-много кусков.
Уезжая, я взял вещи, запер двери и вышел во двор. Собаки подошли.
Я протянул Биму ладонь, на которой лежал кусок вырезки граммов сто. Бим понюхал. Отошёл и вопросительно посмотрел на меня. «Ешь, Бим, ешь!» он осторожно взял с ладони мясо. Не глотал. Держал в зубах и глядел на свою стаю. На Беллу. Я протянул и Бэлле кусок. И щенкам. Бэлла и дети стали есть.
Тогда и Бим проглотил невиданное лакомство.
Я ещё и ещё давал ему мясо. И Бэлле, и щенкам. Наконец мясо кончилось. Бим посмотрел вопросительно. Я показал Биму пустые ладони. Бим постоял, потом подошёл и ткнулся мягким своим носом мне в колено и постоял так минуты две.
Оглядел я мой остывший, холодный двор, вдохнул родной аптечный запах.
Посмотрел вверх, на голый пустой балкон чёрной лестницы, с которого мама когда-то, провожая меня, махала мне рукой… Посмотрел на Бима… на собак… Они вильнули хвостами…
Я сказал им: «Пока!» - и пошёл на вокзал.
Больше я их никогда не видел.

О.Басилашвили

Мне 42 года. Я сижу с сыном на кухне. Мы уже позавтракали, допиваем чай, но ещё есть время посидеть, поговорить. Сыну 7 лет, и он отличный парень. Я думаю о том, как мне с ним повезло.

— Пап, а расскажи мне про маму. Она мне сегодня снилась.

Я отхлёбываю чай, и мысли уносятся в прошлое…

Это был не первый мой брак — всё как-то не складывалось, но счастливый. Мне было легко с ней, ей легко со мной. Мы оба очень хотели детей. Я хотел девочку и, чтобы она была обязательно похожа на неё, а она – мальчика, и чтобы он непременно был похож на меня. Но шло время, а детей всё не было. К тому же она жутко боялась рожать и всё чаще предлагала взять ребёнка из детского дома. Я же категорически отказывался.

А потом случилось чудо – она забеременела.

Второго чуда не случилось – во время родов у неё не выдержало сердце.

Я не пил и даже не плакал. Как то легко и без проблем организовались похороны. Потом я с большим трудом выпроводил всех бабушек, дедушек и других добрых друзей и родственников и разрыдался. Я ревел в голос, взахлёб и не мог остановиться. Мне не хватало воздуха, и из-за слёз я ничего не видел. Я смог успокоиться, только услышав, как заплакал маленький Эрик.

Наладить заново личную жизнь не хватало ни времени, ни желания. Семь лет пролетели незаметно. И вот мы пьём чай. Через 10 минут мы выйдем из дома, и сын отправится в школу, а я на работу.

— Пап?

— Мама была хорошая, сынок. Самая лучшая.

— Ты любил её?

— Конечно, любил. Мне было с ней хорошо и легко. Даже не смотря на то, что она часто называла меня занудой.

— А почему она так тебя называла?

— Потому что я всегда говорил ей о том, что мне что-то не нравится.

— А зачем?

— Понимаешь, сынок, когда ты всё держишь в себе, рано или поздно у тебя заканчивается терпение. Ты разворачиваешься и уходишь, поняв в один момент, что жизнь твоя стала невыносима. А если ты говоришь об этом, то всегда есть шанс всё изменить. Понимаешь?

— Не знаю, наверное. А я всегда должен говорить, если мне что-то не нравится?

— Не обязательно. Иногда нужно молча сделать так, как ты считаешь нужным. Ты должен сам решать.

— Даже если меня за это побьют?

— Кто побьёт?

— Ну, не знаю… Допустим, обижает девочку старшеклассник. Мне это не нравится, но что я могу сделать? Чтобы я не сделал – он меня просто побьёт.

— Знаешь, сын, быть честным и справедливым очень сложно. Это удел сильных людей. Сильных скорее духом, чем физически. Всегда есть выбор, какие раны мы оставим себе на будущее, прожив день. Если ты пройдёшь мимо и не заступишься за девочку – у тебя не останется ни синяков, ни шрамов на теле, но шрамы останутся на душе и в сердце. И если синяки сойдут через неделю, то раны в душе не заживут и спустя годы. Ты должен сам решать, с какими ранами ты встретишь следующий день.

— Меня всегда ругают, если я дерусь.

— Я тебя не ругаю, потому что я доверяю тебе.

— А другие не доверяют?

— Доверяют, но им так проще, для них меньше проблем. Им главное, чтобы ничего не случилось. Даже нет – чтобы никто ничего не узнал о том, что случилось. Они даже сами не хотят этого знать. Никто не хочет получать синяки и шрамы.

— Может так и нужно?

— А ты поставь себя на место этой девочки…

— …

— Вот именно. В жизни тебе стоит слушаться взрослых, они делятся с тобой тем опытом, который тебе ещё только предстоит получить, но ты должен понимать, что не все гордятся своими поступками. И их опыт не всегда хороший. И чтобы тебе не говорили, прежде чем принять решение ты должен сам хорошо подумать. Больно – не всегда плохо. Больно – это даже хорошо.

— А тебе было больно, когда умерла мама?

— Да. Очень.

— И это было хорошо для тебя?

— Эрик, я тот кто есть благодаря боли, которую пережил. Слабых людей – боль ломает, сильных – делает ещё сильнее. Ты любишь меня? Гордишься мной?

— Да, папа. Я очень люблю тебя и маму. Я очень хочу быть таким же сильным и добрым как и ты.

— Спасибо, сынок. Мы с мамой тоже очень тебя любим. Пойдём одеваться, нам уже пора. А мужчинам опаздывать не пристало.

***

Что бы я сказал ему в то утро, если бы знал, что ровно через 10 лет, в этот же день, мой сын погибнет, защищая шестнадцатилетнюю наркоманку, больную СПИДом, от побоев двух отморозков. Наверное, то же самое. Но почему же мне так больно? Почему нечем дышать? Почему так жжёт под лопаткой?

Я горжусь своим сыном. Я не воспитывал его, он сам решал, как поступить, но глядя на него, я сам становился лучше. Он был крепок как скала, он был настолько силён, что менял мир вокруг себя. Обычный, крепкий паренёк на вид, нос картошкой… Он совсем не был похож на меня в этом возрасте. Я пил и бегал по бабам, я очень хотел, чтобы меня все любили, но сам не любил никого. А он любил весь мир, он, как и его мама, мог подобрать всех бездомных кошек и собак и голыми руками справиться с двумя-тремя хулиганами. Мог. Но не в этот раз.

На его похороны пришло полгорода. Я знаю, что всё будет как в прошлый раз. Что всё пройдёт легко и без проблем, но я знаю так же, что боль под лопаткой не отпустит меня и возьмёт свою дань сразу после похорон. Я не гордился своей жизнью и не готов был умирать, но теперь я понял, что уже сделал в этом мире всё, что мог. Осталось немного – с большим трудом выпроводить всех бабушек, дедушек и других добрых друзей и родственников и разрыдаться.

Дмитрий Гаранин

ОПЕРАЦИЯ "ЗВЕЗДОЧКА".

События, о которых пойдет речь, произошли зимой 1943–44 годов, когда фашисты приняли зверское решение: использовать воспитанников Полоцкого детского дома № 1 как доноров. Немецким раненным солдатам нужна была кровь. Где её взять? У русских детей.

Первым встал на защиту мальчишек и девчонок директор детского дома Михаил Степанович Форинко. Конечно, для оккупантов никакого значения не имели жалость, сострадание и вообще сам факт такого зверства, поэтому сразу было ясно: это не аргументы.
Зато весомым стало его рассуждение: как могут больные и голодные дети дать хорошую кровь? Никак. У них в крови недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные – какие же это доноры?

Немцы решили сначала детей подлечить и подкормить, а уже затем использовать. Решили по предложению директора , хотя бы на неделю перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон. И опять-таки железная бессердечная логика сработала. Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан… А дальше началась большая, тщательная подготовка. Детей предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправлять на самолёте.

И вот в ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из села вышли 154 воспитанника детского дома, 38 их воспитателей, а также члены подпольной группы «Бесстрашные» со своими семьями и партизаны отряда имени Щорса бригады имени Чапаева. Ребятишкам было от трёх до четырнадцати лет. И все – все! – молчали, боялись даже дышать. Старшие несли младших. У кого не было тёплой одежды – завернули в платки и одеяла. Даже трёхлетние малыши понимали смертельную опасность – и молчали… На случай, если фашисты всё поймут и отправятся в погоню, около деревни дежурили партизаны, готовые вступить в бой. А в лесу ребятишек ожидал санный поезд – тридцать подвод. Детишки же были предупреждены: если вдруг в небе появятся осветительные ракеты, надо немедленно садиться и не шевелиться. За время пути колонна садилась несколько раз. До глубокого партизанского тыла добрались все. Теперь предстояло эвакуировать детей за линию фронта. Сделать это требовалось как можно быстрее, ведь немцы сразу обнаружили «пропажу».

Находиться у партизан с каждым днём становилось всё опаснее, немцы окружили партизан . Но на помощь пришла 3-я воздушная армия, лётчики начали вывозить детей и раненых, одновременно доставляя партизанам боеприпасы. Было выделено два самолёта, под крыльями у них приделали специальные капсулы-люльки, куда могли поместиться дополнительно нескольких человек. Плюс лётчики вылетали без штурманов – это место тоже берегли для пассажиров. Вообще, в ходе операции вывезли более пятисот человек, раненых партизан, членов их семей и детей.

Но сейчас речь пойдёт только об одном полёте, самом последнем. Он состоялся в ночь с 10 на 11 апреля 1944 года. Вёз детей гвардии лейтенант Александр Мамкин. Ему было 28 лет. Уроженец села Крестьянское Воронежской области, выпускник Орловского финансово-экономического техникума и Балашовской школы. К моменту событий, о которых идёт речь, Мамкин был уже опытным лётчиком. За плечами – не менее семидесяти ночных вылетов в немецкий тыл. Тот рейс был для него в этой операции (она называлась «Звёздочка») не первым, а девятым. В качестве аэродрома использовалось озеро Вечелье. Приходилось спешить ещё и потому, что лёд с каждым днём становился всё ненадёжнее.

В его самолёт Р-5 поместились десять ребятишек, их воспитательница Валентина Латко и двое раненных партизан. Сначала всё шло хорошо, но при подлёте к линии фронта самолёт Мамкина подбили. Линия фронта осталась позади, а Р-5 горел… Будь Мамкин на борту один, он набрал бы высоту и выпрыгнул с парашютом. Но он летел не один. И не собирался отдавать смерти мальчишек и девчонок. Не для того они, только начавшие жить, пешком ночью спасались от фашистов, чтобы разбиться. И Мамкин вёл горящий самолёт…

Пламя добралось до кабины пилота. От температуры плавились лётные очки, прикипая к коже. Горела одежда, шлемофон, в дыму и огне ничего не было видно. От его ног потихоньку оставались только кости. А там, за спиной лётчика, раздавался плач. Дети боялись огня, им не хотелось погибать. И Александр Петрович вёл самолёт практически вслепую. Превозмогая адскую боль, уже, можно сказать, безногий, он по-прежнему крепко стоял между ребятишками и смертью. Мамкин нашёл площадку на берегу озера, неподалёку от советских частей. Уже прогорела перегородка, которая отделяла его от пассажиров, на некоторых начала тлеть одежда. Но смерть, взмахнув над детьми косой, так и не смогла опустить её. Мамкин не дал. Все пассажиры остались живы. Александр Петрович совершенно непостижимым образом сам смог выползти из кабины. Он успел спросить: «Дети живы?» И услышал голос мальчика Володи Шишкова: «Товарищ лётчик, не беспокойтесь! Живы мы! …» И Мамкин потерял сознание.

Врачи так и не смогли объяснить, как мог управлять машиной да ещё и благополучно посадить её человек, в лицо которого вплавились очки, а от ног остались одни кости? Как смог он преодолеть боль, шок, какими усилиями удержал сознание? Похоронили героя в деревне Маклок в Смоленской области. С того дня все боевые друзья Александра Петровича, встречаясь уже под мирным небом, первый тост выпивали «За Сашу!»… За Сашу, который с двух лет рос без отца и очень хорошо помнил детское горе. За Сашу, который всем сердцем любил мальчишек и девчонок. За Сашу, который носил фамилию Мамкин и сам, словно мать, подарил детям жизнь.
(с) Вадим Шульга

Сегодня я видела, как рождается травма. На детском празднике Снегурочка спрашивает детей: «Кто хочет рассказать стишок?»
Выходят 10 детей и по очереди рассказывают стишки. Когда остается одна девочка, Снегурочка говорит: «Ну все, давайте дальше продолжать праздник». Девочка идет на свое место и по ее щекам начинают течь слезы. Было отчетливо видно, как часть нее осталась стоять там, рядом с Дедом Морозом и Снегурочкой.
Слезы сразу заметили воспитатели и обратили внимание Снегурочки, попросив ее дать девочке возможность рассказать стишок. Но было уже «поздно». Девочка стояла, смотря в пустоту, скрестив руки на груди перед собой, и физически не могла вымолвить ни слова.
Она не плакала, просто все дальше и дальше «уходила в ту пустоту», чтобы не было так больно. Когда она вернулась обратно и села на свой стульчик в первом ряду, я спросила ее, не хочет ли она спрятаться вот тут в уголочке (я сидела во втором ряду, в углу).
Она кивнула и встала рядом со мной (девочка меня немного знает, наши дети играли вместе). Я сказала: «Если хочешь, можешь сесть ко мне на колени?»
Она кивнула и молча, ничего не говоря ни слова, залезла, все еще продолжая смотреть туда, в пустоту.
Я спросила, можно ли я тебя обниму, она кивнула.
Я обняла ее и стала с ней разговаривать, словами подтверждая то, что произошло (ты очень хотела рассказать стишок; тебе стало очень обидно, что ты не успела рассказать стишок; я считаю, что это очень несправедливо и т.д).
Она кивала и рыдала.
Я просто гладила ее по спине, раз за разом повторяя, как это было нечестно, несправедливо и обидно.
В какой-то момент она прямо физически расслабилась и легла на меня телом.
Я уже ничего не говорила, просто крепко ее держала. Представление закончилось, все разошлись дальше по программе мероприятия.
Мы еще посидели некоторое время, стало как-то спокойнее, они с моим сыном стали перебирать кубики, которые стояли рядом.
Потом мы стали из этих кубиков строить домики. Но девочка все еще молчала. Как будто слова этого стишка реально застряли в горле.
Я видела, что глазами она мне отвечает, а физически голосом прямо не может, хотя и пытается. Пришли еще несколько детей и начали все вместе во что-то играть, беситься - все как и положено на детском празднике. Когда пришло время расходиться, я подошла к этой девочке, села на корточки и, глядя ей в глаза, сказала: «Если ты хочешь, ты можешь рассказать мне тот стишок, который хотела, я с удовольствием послушаю». Она посмотрела на детей вокруг, и я добавила: «Можно тихо-тихо, шепотом, чтобы слышала только я».
Она голосом сказала «да» и рассказала стишок, после чего сделала очень мощный выдох.
Было прямо видно, что «она вернулась», она заулыбалась, в ее глазах снова появился блеск.
Я обняла ее.
Посвящается всем нам - тем, кому когда-то очень хотелось рассказать стишок на празднике и не получилось.

Наталья Целунова.

А помнишь, ты пел нам про белые розы?
И вместе с тобой так давно стал я взрослым,
Но память о розах - живая.
Мы пьяными любим под них куролесить.
Бывают, порою, бессмертными песни,
Но люди, увы, не бывают.

И колют шипы безмятежную душу.
И кто-то счастливый мирок мой разрушил,
Где старый кассетник, и Юра
Поет мне о чем-то далеком и близком,
А девочек вовсе доводит до визга,
И плачут влюбленные дуры.

Пусть кто-то кричит, - я такое не слушал!
Кому-то другое и ближе, и лучше.
Пусть кто-то страдает по Цою,
Но там, где кассетник и детства осколки,
Там Юра живой и в помятой футболке
Нас всех примиряет попсою.

[id18252999|Вячеслав Иванов]

В 12 часов телефонный звонок: «Приезжайте, пожалуйста, в гинекологическое отделение поселковой больницы. Женщине вскрыли живот и не знаем, что делать дальше».
Приезжаю, захожу в операционную. Сразу же узнаю, что лидер этого отделения, опытная заведующая, в трудовом отпуске. Оперируют ее ученицы. Брюшная полость вскрыта небольшим поперечным разрезом. Женщина молодая, разрез косметический, когда делали этот разрез, думали, что встретят маленькую кисту яичника, а обнаружили большую забрюшинную опухоль, которая глубоко уходит в малый таз. И вот они стоят над раскрытым животом. Зашить — совесть не позволяет, выделить опухоль — тоже боятся: зона очень опасная и совершенно им не знакомая. Ни туда, ни сюда. Тупик. И длится эта история уже 3 часа!
Все напряженно смотрят на меня, ждут выхода. Я должен их успокоить и ободрить своим видом, поэтому улыбаюсь и разговариваю очень легко и раскованно. Вскрываю брюшину над опухолью и вхожу в забрюшинную область. Опухоль скверная, плотная, почти неподвижная, уходит глубоко в таз, куда глазом не проникнешь, а только на ощупь. Можно или нельзя убрать эту опухоль — сразу не скажешь, нужно начать, а там видно будет. Очень глубоко, очень тесно и очень темно. А рядом жизненно важные органы и магистральные кровеносные сосуды. Отделяю верхний полюс от общей подвздошной артерии.
Самая легкая часть операции, не очень глубоко, и стенка у артерии плотная, ранить ее непросто. Получается даже красиво, элегантно, немного «на публику». Но результат неожиданный. От зрелища пульсирующей артерии у моих ассистентов начинается истерика. Им кажется, что мы влезли в какую-то страшную яму, откуда выхода нет. Сказываются три часа предыдущего напряжения. Гинеколог стоит напротив, глаза ее расширены. Она кричит: «Хватит! Остановитесь! Сейчас будет кровотечение!». Она хватает меня за руки, выталкивает из раны. И все время кричит. Ее истерика заразительна. В операционной много народу. Врачи и сестры здесь, даже санитарки пришли. И от ее пронзительного крика они начинают закипать. Все рушится.
Меня охватывает бешенство. «Замолчи, — говорю я ей, — закрой рот! Тра-та-та-та!!!» Она действительно замолкает. Пожилая операционная сестра вдруг бормочет скороговоркой: «Слава Богу! Слава Богу! Мужчиной запахло, мужчиной запахло! Такие слова услышали, такие слова… Все хорошо, Все хорошо! Все хорошо!». И они успокоились. Поверили.
Идем дальше и глубже. Нужны длинные ножницы, но их нет, а теми коротышками, что мне дали, работать на глубине нельзя. Собственные руки заслоняют поле зрения, совсем ничего не видно. К тому же у этих ножниц бранши расходятся, кончики не соединяются. Деликатного движения не сделаешь (и это здесь, в таком тесном пространстве). Запаса крови тоже нет. Ассистенты валятся с ног и ничего не понимают. И опять говорят умоляюще, наперебой, но уже без истерики, убедительно: возьмите кусочек и уходите. Крови нет, инструментов нет, мы вам плохие помощники, вы ж видите, куда попали. А если кровотечение, если умрет?
В это время я как раз отделяю мочеточник, который плотно спаялся с нижней поверхностью опухоли. По миллиметру, по сантиметру, во тьме. Пот на лбу, на спине, по ногам, напряжение адское. Мочеточник отделен. Еще глубже опухоль припаялась к внебрюшинной части прямой кишки. Здесь только на ощупь. Ножницы нужны, нормальные ножницы! Режу погаными коротышками. Заставляю одну ассистентку надеть резиновую перчатку и засунуть палец больной в прямую кишку. Своим пальцем нащупываю со стороны брюха ее палец и режу по пальцу. И все время основаниями ножниц — широким, безобразным и опасным движением.
Опухоль от прямой кишки все же отделил. Только больной хуже, скоро пять часов на столе с раскрытым животом. Давление падает, пульс частит. А крови на станции переливания НЕТ. Почему нет крови на станции переливания крови? Я кричу куда-то в пространство, чтобы немедленно привезли, чтобы свои вены вскрыли и чтобы кровь была сей момент, немедленно! «Уже поехали», — говорят.
А пока перелить нечего. Нельзя допустить кровотечения, ни в коем случае: потеряем больную. А место проклятое, кровоточивое — малый таз. Все, что было до сих пор, — не самое трудное. Вот теперь я подошел к ужасному. Опухоль впаялась в нижнюю стенку внутренней тазовой вены. Вена лежит в костном желобе, и если ее стенка надорвется — разрыв легко уйдет в глубину желоба, там не ушьешь. Впрочем, мне об этом и думать не надо. Опухоль почти у меня в руках, ассистенты успокоились, самого страшного они не видят. Тяжелый грубый булыжник висит на тонкой венозной стенке. Теперь булыжник освобожден сверху, и снизу, и сбоку. Одним случайным движением своим он может потянуть и надорвать вену.
Но главная опасность — это я сам и мои поганые ножницы. Лезу пальцем впереди булыжника — в преисподнюю, во тьму, чтобы как-то выделить тупо передний полюс и чуть вытянуть опухоль на себя — из тьмы на свет. Так. Кажется, поддается, сдвигается. Что-то уже видно. И в это мгновение — жуткий хлюпающий звук: хлынула кровь из глубины малого таза. Кровотечение!!!
Отчаянно кричат ассистенты, а я хватаю салфетку и туго запихиваю ее туда, в глубину, откуда течет. Давлю пальцем! Останавливаю, но это временно — пока давлю, пока салфетка там. А крови нет, заместить ее нечем. Нужно обдумать, что делать, оценить обстановку, найти выход, какое-то решение.
И тут мне становится ясно, что я в ловушке. Выхода нет никакого. Чтобы остановить кровотечение, нужно убрать опухоль, за ней ничего не видно. Откуда течет? А убрать ее невозможно. Границу между стенкой вены и проклятым булыжником не вижу. Это здесь наверху еще что-то видно. А там, глубже, во тьме? И ножницы-коротышки, и бранши не сходятся. Нежного, крошечного надреза не будет. Крах, умрет женщина.
Вихрем и воем несется в голове: «Зачем я это сделал? Куда залез!? Просили же не лезть. Доигрался, доумничался!». А кровь, хоть и не шибко, из-под зажатой салфетки подтекает. Заместить нечем, умирает молодая красивая женщина. Быстро надо найти лазейку, быстро — время уходит. Где щелка в ловушке? Какой ход шахматный? Хирургическое решение — быстрое, четкое, рискованное, любое! А его нет! НЕТ!
И тогда горячая тяжелая волна бьет изнутри в голову; подбородок запрокидывается, задирается голова через потолок — вверх, ввысь, и слова странные, незнакомые, вырываются из пораженной души: «Господи, укрепи мою руку! Дай разума мне! Дай!!!». И что-то дунуло Оттуда. Второе дыхание? Тело сухое и бодрое, мысль свежая, острая и глаза на кончиках пальцев. И абсолютная уверенность, что сейчас все сделаю, не знаю как, но я — хозяин положения, все ясно. И пошел быстро, легко. Выделяю вену из опухоли. Само идет! Гладко, чисто, как по лекалу. Все. Опухоль у меня на ладони. Кровотечение остановлено.
Тут и кровь привезли. Совсем хорошо. Я им говорю: «Чего орали? Видите, все нормально кончилось». А те благоговеют. Тащат спирт (я сильно ругался, такие и пьют здорово). Только я не пью. Они опять рады.
Больная проснулась. Я наклоняюсь к ней и капаю слезами на ее лицо.

Эмиль Айзенштрак. "Диспансер: Страсти и покаяния главного врача" (1997).

"Заплаканный 12-ти летний пацан стоит на остановке, вокруг полно людей…"
О человеческом равнодушии

Сегодня с моим 12-ти летним сыном произошло ЧП, которое, слава Богу, относительно хорошо закончилось, но трясет меня до сих пор… Ребенок ездит на занятия в спортивную секцию в соседний район, из Медведково в Отрадное. Ехать минут 25-30 на автобусе, занятия заканчиваются в 17:30, никаких безлюдных дворов и парков на его маршруте нет. Телефон с собой, созвон «на месте/выезжаю обратно» у нас обязателен. Но сегодня по окончанию занятий сын как обычно сел в 124 автобус и случайно уснул. Когда проснулся, понял что уже давно проехал свою остановку. Испугался, вылетел из автобуса на первой попавшейся остановке. Стал спрашивать людей, где он находится, и тут понял, что забыл внутри пакет со сменной обувью. Вскочил обратно, двери закрылись, внутри понял что автобус другой, а его сменка уже уехала.

Попросил водителя остановится, водитель, естественно, отказался. Вышел на остановке, понял, что окончательно заблудился, не может вернуться на предыдущую остановку, так как не увидел номер того автобуса, в который второпях вскочил. Расстроился из-за потери сменки, запаниковал, что не знает, как попасть домой. Набрал папе, папа как смог успокоил и попытался выяснить, где он, и тут у Савки сел телефон.

А вот дальше - внимание!!! Заплаканный 12-ти летний пацан стоит на остановке, вокруг полно людей…. Он обращается ко всем, объясняет, что потерялся, батарея в телефоне села, просит телефон позвонить родителям И НИ ОДИН ЧЕЛОВЕК ЕМУ НЕ ПОМОГ.

По словам сына, он подошел как минимум к 30 людям разного возраста, и к взрослым, и к мамам с детьми, как я его учила, и к пенсионерам. Некоторые говорили, что нет денег, на телефоне, некоторые просто говорили «Нет!», кто то даже делал вид, что его не слышит! Мой сын славянской внешности, совсем не переросток, он реально выглядит не старше 11-12 лет, нормально одет, к тому же он плакал!

ДАЖЕ МИЛИЦИЮ НИКТО НЕ ВЫЗВАЛ, ВСЕ ПРОСТО ОТВОРАЧИВАЛИСЬ!! ЛЮДИ, ЧТО С ВАМИ СТАЛО?! ПОЧЕМУ ВАМ НАСТОЛЬКО ПЛЕВАТЬ???!!!!!! ПОЧЕМУ НИ ОДИН ВЗРОСЛЫЙ В МОСКВЕ В 6 ВЕЧЕРА НА ОЖИВЛЕННОЙ УЛИЦЕ НЕ ПОМОГ РЕБЕНКУ???!!!! Через 40 минут попыток попросить помощи Савка увидел припаркованную машину полиции, обратился к ним, они отвезли его в отделении, откуда позвонили его папе, я его забрала…. За то время, что мы его искали, а он искал помощи я думала, что сойду с ума…. Сейчас ребенок дома, успокоился только через пол часа, перестал плакать, сказал, что очень испугался когда заблудился, но еще страшнее стало, когда понял, что ему никто не хочет помочь!

Те, кто это прочел, сделайте пожалуйста, перепост с моей историей и ОГРОМНОЙ ПРОСЬБОЙ!!! ЛЮДИ, НЕ БУДЬТЕ РАВНОДУШНЫМИ!!!! МЫ НАСТОЛЬКО ЗАПУГАНЫ И ОЧЕРСТВЕЛИ, ЧТО ТЕРЯЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОБЛИК…. ЭТО МОЖЕТ СЛУЧИТСЯ И С ВАШИМ РЕБЕНКОМ!!! НЕ ОТВОРАЧИВАЙТЕСЬ!!! Если хоть кому то моя история поможет, значит Савкины слезы пролились не зря!

автор: Даша Кононова