Статистика ВК сообщества "Федор Терентьев"

Это я в синей куртке с той стороны реки
в липкой листве июля, влюбленный в L,
пальпировал волны, как шейные позвонки,
пока горизонт желтел.

Язык застывал во рту, раздавленный абрикос
сочился и тек закатом над животами нив,
я нашел это небо в зеленых глазах стрекоз,
буквально увидел в них.

Я спрятал его под курткой, ладонями осязал,
за мною гналась осока и жалил гнус,
и обнаженная ночь выскочила на вокзал,
надеясь, что я вернусь.

1979

Я хотел бы объятья
Описать, виноград
Темно-синего платья
Петербург, Ленинград
Называй как угодно
Я поставлен на фон
В темноте безысходно
Только тусклый плафон
Полнолуния сверху
Надо мной, для меня
Что луна на поверку?
Преломленье огня
Вот и я преломленье
В воспаленном мозгу
Бродит стихотворенье
Ты кружишься в снегу
Дальше будет курсивом
Это просто эскиз
В синем платье красивом
Едешь в Молотов из
Сновидения, в коем
Я разбавлен судьбой
С темнотой и покоем
Чтоб уехать с тобой

1980

Придёт сент я, окт я, но я
не бырь, а нварь – реки, хазарин,
коль речь наяда, ко ле я
я сон, я сырь, я зык разварен.
Почти разобран до морфем,
до междометий – то-то, трезво
разрезать слово, чтобы слезло
вкпб с него совсем,
и древнерусское, и греко-,
и то, что было до стихов
палеолита, человека,
ещё не знающего слов.

1979

Что-то умное из Платона,
пиво темное, тень платана
и путана (плиссе хитона,
глаз горячая Экбатана)
или пифия, что воскурит
травостой из сухого трюма
и целуется, диоскурит,
но под утро глядит угрюмо –
все равно это слишком мелко-
буржуазно и как-то чуждо;
то ли дело – тоска, побелка
с потолка оползла, и нужно
что-то сделать, а я не буду,
я уеду в другую область,
я куплю себе нож, посуду
и тряпье, поменяю облик,
брошу пить (даже то, что меньше
сорока), вечерами, резво
нарезая лимон для женщин,
буду невыносимо трезвым,
сам себе обоюдоострым,
то есть едким, непримиримым –
мне не нужен монаший постриг,
чтобы драться с огромным миром.

1980

Я просыпался и не узнавал
Ни черт её, ни голоса, ни взгляда
Как будто на меня девятый вал
Катил в предощущении распада
Всего и вся на части, на куски
На сумерки, на листья, на морфемы
На синие осколки от тоски
Рожденной фотокарточкою, где мы
Поставлены судьбою, на века
Заснежены, а сверху облака
Набитые любовью или снами
Наивные, еще плывут над нами

1979

я устал – о, как я выберу серый цвет
как сухой и горячий пепел от сига-рет
как глухой и собачий ветер он листо-ед
как беру я холодный циркуль и выво-жу
золоченое о – то есть то что не выра-жу
восклицай на меня бумага я весь в снегах
я иду по тайге в нечищеных сапогах
как фуфайка я вывернут и вовне
ничего
　　　　прекрасного
　　　　　　　　 　 　 нет во мне

1978

Разной мелочью позвенеть,
закурить и пойти за хлебом,
неожиданно умереть,
напитавшись глубоким небом,
или выйти в кромешной тьме,
в первобытных узорах ада,
но наверно таким, как мне,
так и надо.

Нет трагизма в моих словах –
это просто слова в конверте,
хоть на фоне играет Бах,
как играют за час до смерти.
Что я видел и что хотел,
как любил и чего боялся?
Воробей надо мной летел,
я смеялся.

Может быть, вот такой фрагмент –
это все, что оставят свыше.
Речка волнами изолент
завернет меня и запишет
в указатель отживших душ,
и я буду лежать в глубинах
в серебре, как ахейский муж,
и в рубинах.

1973

В глазах Марии золото и мёд –
кто видел это, тот меня поймёт,
а видел это принявший на грудь
стакан портвейна или что-нибудь
гораздо крепче. Господи, прости,
ведь я не пью с утра до десяти,
но выхожу на чистый разговор,
и всё плывет – и улица, и двор,
и небо, и архангел по реке
в обычном деревянном челноке.
А я стою на красном берегу
и даже слова молвить не могу.
Но вижу всё – как будто мне легко
увидеть бога, прыгнуть в молоко
холодной смерти, выйти по весне
живой лозой на каменной броне,
иль в рюмочной, на стойку обронясь,
закрыть глаза блестящие, как грязь,
вообразить, покуда снег идёт,
в глазах Марии золото и мёд.
Спокойный ветер в тонких завитках
её волос, и слёзы на щеках,
когда печали полон её дом,
и в чёрном небе слышен чёрный гром,
как весть о том, что плачет небосвод
и бог стучит ей ножками в живот.

1971

В соломе воло́с, в мешковине лица,
в проселочной осени глаз,
во всем отразится начало конца,
и птицы замолкнут для нас.

Старушка захлопнет небесный пехтерь,
вагоновожатый умрет.
Тогда я увижу, как прячется зверь
и рыба по небу плывет.

Свернется закат, как порез на губе,
и речка завьется в косу.
Тогда я приду по зарнице к тебе,
одну лишь любовь принесу.

Одну лишь любовь – это бусы в руке
надеты на красную нить,
как песня на нашем с тобой языке,
которую не изменить.

Но где-то внутри повернет шестерня
слова из последней строки.
Тогда я приду, и ты встретишь меня
в зеленом платке у реки.

1975

Темная яблоня лета,
и за душой ничего.
Все, твоя песенка спета.
Спета, скорее всего.

Нет ни двора, ни наследства,
нет ни кола, ни копья.
Темная яблоня детства,
светлая горечь моя.

1971