Связь сына с матерью
Мальчик, который уверен в том, что его обожает мать, будет чувствовать себя непревзойдённым, по крайней мере, пока жизнь не внесёт поправку в этот взгляд. Он будет чувствовать себя очень довольным собой и фактически может совершить много дел во внешнем мире. От матери он может научиться хорошо справляться со своей эмоциональной сферой и достичь высокой чувствительности в нюансах межличностных отношений. Он может обладать утончённым эстетическим чувством, более развитой способностью к самовыражению.
Однако часто у мальчика возникает чувство, что он является представителем матери во внешнем мире. Он полон ответственности за то, чтобы сделать жизнь матери для неё значимой, чтобы она могла гордиться собой. Отдавая справедливость многим матерям, исторически сложившиеся социальные ограничения по отношению к женщинам, препятствовавшие им раскрыться в жизни, ещё больше обязывают их смотреть на себя через призму успехов своего мужа или сына. Зачастую тот же самый сын вынужден нести на себе другое незаслуженное бремя. Если мать не удовлетворена своими отношениями с мужем, сын становится козлом отпущения, мишенью для поношения всего, связанного с маскулинностью, или источником её надежд, страхов и амбиций.
Один пациент на первой же сессии так высказался о стоящей перед ним психологической задаче: «Я хочу научиться быть обычным человеком». Этот мужчина шестьдесят лет нёс на себе бремя материнских амбиций. Он должен был поднять её до уровня более высокого социального круга, чем удалось его отцу. Он показал мне письма, которые он, будучи подростком, писал ей из молодёжного лагеря. Каждое из них представляло собой перечень его достижений наряду с программой достижения ещё большего успеха. Естественно, он женился на женщине, у которой в отношении него тоже были ожидания, желания через него удовлетворять свои запросы и потребности. Хотя он достиг заметных успехов, вместе с тем он испытывал тяжесть возложенного на него бремени; может быть, он даже сделал свою карьеру не по собственному выбору, а под давлением созданного матерью образа необыкновенного сына. Мы смогли увидеть, что научиться быть «обычным человеком» для него вовсе не было обычным делом. Чтобы научиться доверять своему собственному внутреннему голосу, своей инстинктивной сфере, нужно было в том числе исцелиться от демонической власти, фактически от господствующей мифологии в его жизни – быть необыкновенным мальчиком для своей матери.
Пока его психика бессознательно служила удовлетворению материнских амбиций, он оставался узником. Признать, что его жизнь во многом была продолжением амбиций матери, было непросто, и первоначально это вызывало у него сильный гнев, но со временем он осознал, что в хоре внутренних голосов необходимо разобрать каждую партию, чтобы во время общего пения услышать собственный голос. Эту работу нужно обязательно проделать многим из нас, чтобы открыть для себя возможность своего выбора.
Силу воздействия материнского комплекса на архетипическую основу сына переоценить невозможно. Кратко обобщая, надо сказать, что мы должны выявлять, по крайней мере, следующие паттерны. Если мать обладает слишком большим влиянием на развитие мальчика, у него появляется склонность к рефлекторному переносу этой власти на своего партнёра, что приводит к более явному выражению так называемого комплекса девственницы-блудницы. У него возникают серьёзные проблемы в отделении своей сексуальности от материнского доминирования, которые он бессознательно переносит на своего партнёра, а потому происходит расщепление этого комплекса, и мужчина может поделиться с партнёром лишь той его частью, которая находится в Теневой стороне его личности. Сексуальная жизнь с партнёром для него равноценна посягательству на мать, поэтому он чувствует себя обязанным смотреть в прямо противоположную сторону – «налево». Или же он может бессознательно разрешить свою дилемму, став пастором, философом или художником, который, направляя свой эрос «вверх», образно говоря – в воздух, тем самым спасается от материнского вмешательства и материнской критики. Этот синдром Юнг назвал синдромом puer aeternus (вечного юноши), который психологически проявляется в том, что мужчина по своему внутреннему развитию остаётся юношей, по-прежнему пытаясь угодить своей матери.
Разновидностью этого типа мужчин является Дон Жуан, который всегда пребывает в поиске совершенной женщины. Он идеализирует каждую свою новую пассию, но скоро находит в ней изъяны, затем обесценивает её и снова отправляется на поиски. Его характер предопределён судьбой, и не только из-за сильной связи с материнским материалом, но и в силу того, что в конечном счёте его поиск не приносит ему ничего кроме пустоты. По существу, однажды он уже встретил ту самую единственную полноценную женщину, и этой женщиной была его мать.
Несомненно, что по большей части такие мужчины, будучи бессознательными, в силу вмешательства архетипа или избегают женщин, или стремятся ими управлять, или их охватывает навязчивое желание доставить им удовольствие, каким оно видится через аберрации линз материнского комплекса. Мужчины не могут видеть женщину такой, какая она есть; они видят её только через мифологические линзы своей собственной личной истории. Говоря на психологическом языке, женщина-партнёр является для них великаншей, так как благодаря переносу она получила энергию и обрела нуминозность, которые воспроизводят изначальные отношения матери и сына. Нечего удивляться тому, что многие отношения сходят с рельс и катятся под откос вследствие тех нарушений, которые они в себе воплощают.
Как грустно, что так много мужчин остаются узниками своей застывшей истории, управляемые мифологическим сценарием, который без всяких сознательных усилий может только воспроизводиться заново. Независимо от того, насколько они ненавидят, боятся или идеализируют женщин, они всё ещё живут ради матери, осознавая это или нет. Независимо от того, какую вершину они покорили, они сделали это во имя неё. Тёмная, бессознательная мать всегда находится рядом, и её мягкая и бесшумная поступь лежит в основе их отчаянной, управляемой жизни.
Независимо от того, что становится результатом воздействия этой скрытой мифологемы: идеализация, как в традиции куртуазной любви – у миннезингеров и трубадуров, – или сентиментальность, которая часто слышится в народных песнях, или обесценивание фемининных энергий, – средний мужчина проживает глубинный мифологический паттерн, который отчуждает его от жизни и от самого себя. Самую утончённую и самую мрачную форму этот паттерн принимает в случае отчуждении мужчины от собственного тела, от своего внутреннего мира и от возможной близости в отношении к себе. Тогда его жизнь становится одним долговременным отчуждением. Как пишет Альбер Камю в начале своей повести «Посторонний»: «Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не знаю». Мы поражаемся, насколько заметным и глубоким было отчуждение главного героя повести от его чувств, от его ощущения основы идентичности, но, как несомненно считал Камю, имя им легион, – его соплеменники встречаются везде и всюду. Это мифологический сценарий, который работает на историю, а не на развитие и улучшение жизни.
Джеймс #Холлис, «Мифологемы. Воплощения невидимого мира»
Понравился сайт?Поделись с друзьями!
Статистика ВК сообщества "Мужское странствие"
Жажда сбыться
11 569
230200-ое место по числу подписчиков
3.81%
23.87%
сегодня 0 (0.00%)
за неделю 2 (0.02%)
за месяц 1 (0.01%)
Графики роста подписчиков
Лучшие посты
Когда я отправляюсь в поход или просто на прогулку, всё вокруг словно замедляется; мир кажется более мягким, и на какое-то время я отвлекаюсь от забот, бытовых и рабочих проблем, чтения рукописей. Я свободный человек, хозяин своего времени. Мнения, ожидания и настроения родных, коллег и друзей становятся неважными – на несколько минут, часов и даже дней. Я становлюсь центром собственной жизни, но, признаться, как только прогулка или поход заканчиваются, очень скоро об этом забываю.
Безусловно, возможность переместиться из одной точки в другую за два часа вместо восьми экономит массу времени, с этим никто не спорит. Однако, хоть это и верно с математической точки зрения, мой опыт свидетельствует об обратном: время течёт быстрее, когда я увеличиваю скорость передвижения. Скорость и время убыстряются синхронно. Как будто мой час становится короче астрономического. В спешке я почти ни на что не обращаю внимания.
Когда вы мчитесь на машине в направлении горы, а живописные озерца, склоны, скалы, мшистые болота и деревья проносятся по обеим сторонам мимо, жизнь словно съёживается, становясь короче. Вы не замечаете ни ветра, ни запахов, ни погоды, ни меняющегося света. Ваши ноги не чувствуют боли. Всё вокруг кажется одним большим расплывчатым пятном.
Более того, с увеличением темпа движения съёживается не только время, но и ощущение пространства. Внезапно вы оказываетесь у подножия горы. Даже чувство дистанции куда-то девается. Стремительно проделав столь долгий путь, вы можете почувствовать, что в пережитом вами опыте нет ровным счётом ничего особенного. Хоть я очень сомневаюсь, что это так.
А вот если вы проходите тот же маршрут пешком, потратив на это не полтора часа, а целый день; дыша полной грудью, слушая звуки, чувствуя под ногами землю, напрягая силы, этот день становится незабываемым. Вожделенная гора постепенно вырисовывается перед вашим взором, а всё, что вас окружает, кажется большим и значимым. И для знакомства с этим огромным миром требуется время. Это сродни формированию дружеских отношений между людьми. Гора, которая по мере приближения к ней медленно меняет очертания и цвет, к моменту прибытия к её подножию уже кажется тебе близким другом. Твои глаза, уши, нос, плечи, живот и ноги говорят с ней, а она им отвечает. Время словно растягивается и уже не состоит из минут и часов.
В этом-то и заключается главный секрет, известный всем любителям пеших прогулок: они продлевают жизнь. Ходьба расширяет, а не сжимает, наше время.
Эрлинг #Кагге, «Прогулка. Самый простой источник радости и смысла»
Безусловно, возможность переместиться из одной точки в другую за два часа вместо восьми экономит массу времени, с этим никто не спорит. Однако, хоть это и верно с математической точки зрения, мой опыт свидетельствует об обратном: время течёт быстрее, когда я увеличиваю скорость передвижения. Скорость и время убыстряются синхронно. Как будто мой час становится короче астрономического. В спешке я почти ни на что не обращаю внимания.
Когда вы мчитесь на машине в направлении горы, а живописные озерца, склоны, скалы, мшистые болота и деревья проносятся по обеим сторонам мимо, жизнь словно съёживается, становясь короче. Вы не замечаете ни ветра, ни запахов, ни погоды, ни меняющегося света. Ваши ноги не чувствуют боли. Всё вокруг кажется одним большим расплывчатым пятном.
Более того, с увеличением темпа движения съёживается не только время, но и ощущение пространства. Внезапно вы оказываетесь у подножия горы. Даже чувство дистанции куда-то девается. Стремительно проделав столь долгий путь, вы можете почувствовать, что в пережитом вами опыте нет ровным счётом ничего особенного. Хоть я очень сомневаюсь, что это так.
А вот если вы проходите тот же маршрут пешком, потратив на это не полтора часа, а целый день; дыша полной грудью, слушая звуки, чувствуя под ногами землю, напрягая силы, этот день становится незабываемым. Вожделенная гора постепенно вырисовывается перед вашим взором, а всё, что вас окружает, кажется большим и значимым. И для знакомства с этим огромным миром требуется время. Это сродни формированию дружеских отношений между людьми. Гора, которая по мере приближения к ней медленно меняет очертания и цвет, к моменту прибытия к её подножию уже кажется тебе близким другом. Твои глаза, уши, нос, плечи, живот и ноги говорят с ней, а она им отвечает. Время словно растягивается и уже не состоит из минут и часов.
В этом-то и заключается главный секрет, известный всем любителям пеших прогулок: они продлевают жизнь. Ходьба расширяет, а не сжимает, наше время.
Эрлинг #Кагге, «Прогулка. Самый простой источник радости и смысла»
Иисус, повелитель желания
То, что Спиноза сформулировал в этических и философских терминах, Иисус Христос воплотил на практике за много столетий до появления великого мыслителя на свет, во имя проповедуемой им духовности. То, что Спиноза называет страстью, Иисус называет грехом – словом, которое на древнееврейском языке означает «непопадание в цель». С течением времени и по мере развития христианской традиции «грех» превратился в обличительный термин, отмеченный печатью подавляющей морали, той самой морали нескончаемых списков грехов, составленных Церковью, многие из которых ведут нас прямо в ад. Но в Евангелиях нет ничего подобного. Иисус никогда никого не осуждает. Когда он спасает женщину, уличённую в прелюбодеянии, от побивания камнями, он говорит: «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши», что означает «возвеличивайся в своём желании, перенаправь его, не ошибайся больше с выбором цели». И так всегда происходит с посланиями Иисуса, который пришёл вовсе не для того, чтобы судить и осуждать людей, а чтобы спасать и возвышать их, согласно словам евангелиста Иоанна: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир был спасён чрез Него». Действительно, Иисус, равно как и Спиноза, никогда не говорит «это хорошо» или «это плохо». Он говорит скорее «это истинно» или «это ложно», «это справедливо» или «это несправедливо», «это возвеличивает тебя» или «это принижает тебя». Иисус не сокрушает своих собеседников, нравственно осуждая их, а помогает подняться выше жестом или дружеским взглядом.
Вот история Закхея, поведанная нам евангелистом Лукой. Закхей был продажным сборщиком налогов, которого все ненавидели, мытарем, отбиравшим деньги у своего народа, чтобы затем отдать их римлянам. Мимоходом заметим, что половину денег он присваивал себе. Словом, это был порочный человек. Тем не менее, когда Иисус вошёл в его родную деревню, он произвёл на Закхея неизгладимое впечатление. Закхей был небольшого роста, и ему пришлось залезть на смоковницу, чтобы увидеть Иисуса. Все думали, что Иисус отобедает у самого уважаемого жителя деревни, священнослужителя или фарисея. Но нет! Иисус поднял глаза и, увидев Закхея, обратился к нему: «Закхей! Сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме». Потрясённый Закхей спустился на землю, бросился к ногам Иисуса и сказал: «Господи! Половину имения моего я отдам нищим, и если кого чем обидел, воздам вчетверо». Закхей не изменил бы своего поведения, если бы Иисус преподал ему урок морали. Он поступил так, потому что Иисус взглянул на него с любовью. И этой любовью Иисус пробудил в Закхее желание стать лучше, возвыситься, изменить образ жизни. Иисус, равно как и Спиноза, был «повелителем желаний», о чём прекрасно поведала в своём Évangile au risque de la Psychanalyse («Евангелие на грани психоанализа») Франсуаза Дольто. И точно так же, как философия Спинозы является философией радости, учение Иисуса ведёт к радости: «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна». Именно это послание сегодня старается реабилитировать папа Франциск, напоминая церковникам и мирянам-католикам, что предназначение Церкви – покорять сердца своим примером через любовь и радость, а не пускаться в нравоучительные речи, отталкивая от себя всех тех, кто идёт по жизненному пути вне правил. Недаром первое послание верховного понтифика называется «Радость Евангелия».
Фредерик #Ленуар, «Радость»
То, что Спиноза сформулировал в этических и философских терминах, Иисус Христос воплотил на практике за много столетий до появления великого мыслителя на свет, во имя проповедуемой им духовности. То, что Спиноза называет страстью, Иисус называет грехом – словом, которое на древнееврейском языке означает «непопадание в цель». С течением времени и по мере развития христианской традиции «грех» превратился в обличительный термин, отмеченный печатью подавляющей морали, той самой морали нескончаемых списков грехов, составленных Церковью, многие из которых ведут нас прямо в ад. Но в Евангелиях нет ничего подобного. Иисус никогда никого не осуждает. Когда он спасает женщину, уличённую в прелюбодеянии, от побивания камнями, он говорит: «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши», что означает «возвеличивайся в своём желании, перенаправь его, не ошибайся больше с выбором цели». И так всегда происходит с посланиями Иисуса, который пришёл вовсе не для того, чтобы судить и осуждать людей, а чтобы спасать и возвышать их, согласно словам евангелиста Иоанна: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир был спасён чрез Него». Действительно, Иисус, равно как и Спиноза, никогда не говорит «это хорошо» или «это плохо». Он говорит скорее «это истинно» или «это ложно», «это справедливо» или «это несправедливо», «это возвеличивает тебя» или «это принижает тебя». Иисус не сокрушает своих собеседников, нравственно осуждая их, а помогает подняться выше жестом или дружеским взглядом.
Вот история Закхея, поведанная нам евангелистом Лукой. Закхей был продажным сборщиком налогов, которого все ненавидели, мытарем, отбиравшим деньги у своего народа, чтобы затем отдать их римлянам. Мимоходом заметим, что половину денег он присваивал себе. Словом, это был порочный человек. Тем не менее, когда Иисус вошёл в его родную деревню, он произвёл на Закхея неизгладимое впечатление. Закхей был небольшого роста, и ему пришлось залезть на смоковницу, чтобы увидеть Иисуса. Все думали, что Иисус отобедает у самого уважаемого жителя деревни, священнослужителя или фарисея. Но нет! Иисус поднял глаза и, увидев Закхея, обратился к нему: «Закхей! Сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме». Потрясённый Закхей спустился на землю, бросился к ногам Иисуса и сказал: «Господи! Половину имения моего я отдам нищим, и если кого чем обидел, воздам вчетверо». Закхей не изменил бы своего поведения, если бы Иисус преподал ему урок морали. Он поступил так, потому что Иисус взглянул на него с любовью. И этой любовью Иисус пробудил в Закхее желание стать лучше, возвыситься, изменить образ жизни. Иисус, равно как и Спиноза, был «повелителем желаний», о чём прекрасно поведала в своём Évangile au risque de la Psychanalyse («Евангелие на грани психоанализа») Франсуаза Дольто. И точно так же, как философия Спинозы является философией радости, учение Иисуса ведёт к радости: «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна». Именно это послание сегодня старается реабилитировать папа Франциск, напоминая церковникам и мирянам-католикам, что предназначение Церкви – покорять сердца своим примером через любовь и радость, а не пускаться в нравоучительные речи, отталкивая от себя всех тех, кто идёт по жизненному пути вне правил. Недаром первое послание верховного понтифика называется «Радость Евангелия».
Фредерик #Ленуар, «Радость»
Давайте поговорим теперь о «дерзновении» в узком смысле слова, о дерзновении в его подвижной, действующей, атакующей форме, при которой столкновение с внешним миром заранее запрограммировано.
Сюда относится то, что восхваляется как смелость, как мужественные или совсем отчаянные поступки. Характерно, что тут тоже можно перестараться. Это происходит тогда, когда дерзновение соскальзывает в области легкомыслия, озорства, необдуманности или самопереоценки. Дерзновение – это готовность к риску, но к калькулируемому риску. Немецкое слово для понятия «дерзновения», «решимости» – Wagen – находится в непосредственной связи с весами, со взвешиванием – wiegen. В легендах о святом Граале выдерживают проверку только те воины, которые свободны от озорства, больше того, которые считают, что они ничего не могут делать.
«Лучше убежать, чем предпринимать что-то, что превосходит собственные силы», сообщается в одном герменевтическом труде. Дерзновение не подразумевает слепого «штурма с криками "ура!"», оно требует рассудительности, обзора и сознания. При таких предпосылках, однако, возможно очень многое, даже такая партия, где речь идёт о жизни и смерти. Нужно только знать, на что ты идёшь.
Чувство реальности важно потому, что сущность и ценность дерзновения состоят в том, что обозначается как «самопреодоление». Самопреодоление происходит только тогда, если противника или ситуацию принимают всерьёз. Дерзновение – это всегда последствие победоносного конфликта с собственным страхом, в широком смысле с «маленьким Я», который обычно игнорирует, прежде всего, то, что грозит его прочным структурам. Постоянное дерзновение – это предпосылка для продвижения по внутреннему пути. Человек может только тогда вырасти над собой, если он готов уничтожить ограничения, которые он возложил на себя самого, в крайнем случае, взорвать рамки. Если он уже с помощью «знания» вступил в контакт со своим более высоким «Я», опасность может приобрести особенное обаяние: она испытывается не столько как угроза, сколько как вызов, не столько как преграда, сколько как шанс к росту и отстаиванию своих прав на более высоком уровне.
Теперь, однако, опасная ситуация столь же охотно может быть как переоценена, так и недооценена. И многие люди в испуге отшатываются даже от ситуаций, которые абсолютно безвредны. Они опасны только в их фантазии и чем дольше они медлят и размышляют, должны ли они связываться с ними, тем сильнее раздувается ужасное привидение угрозы. Для таких людей, конечно, особенно важна решающая сущность, хотя они и не принадлежат преимущественно к той группе, к которой мы здесь хотим обратиться. В большинстве случаев это страхи социального вида, от которых они страдают, и ясно, что весь комплекс нерешительности – стеснительность – покраснение – неосознанное бытие и зажатое бытие маловажно для сравнительно цельных людей. Однако, целостность – это условие, если хочешь вступить на путь к самотрансцендированию. Тот, кто страдает от стеснительности, должен признаться самому себе, что он ещё полностью стоит в начале своего развития. Он ещё не открылся сам, он в зависимости от картины, которую делают другие о нём или который он предполагает в других о себе самом.
Тот, кто хочет избавиться от таких страхов, несёт всё-таки в себе непреодолимый компас: «Где страх, туда и нужно идти». – Он должен, таким образом, целенаправленно искать ситуации, которые потребуют от него позиции и мужества. Тот, кто не может обратиться ни к одной женщине, должен пойти в город и пригласить женщину в кафе (причём абсолютно неважно, пойдёт ли она с ним, важно лишь то, что он смог заговорить с ней). Кто боится «скомпрометировать себя», должен в трусах залезть на дерево и с удовлетворением кивать оттуда пешеходам, возможно, ещё строить рожи и бросаться бананами. У возможностей изгнать страх нет никаких границ. Каждый может придумать себе личную программу тренировки и увеличивать её постепенно.
Задание выполнено, если можешь переносить его неоднократно друг за другом без сердцебиения. К сопровождению может подойти одна из многочисленных книг с советами для ободрения, которые занимают в книжных магазинах полки под «помощью в решении жизненных проблем» или «психологией», разумеется, там не показывается никакой принимаемый всерьёз фон, даже если они делают вид, что в них содержится «больше».
На этот пункт ещё нужно обратить внимание. Вовсе не незначительно, в каком духе занимаются самопреодолением. Если оно – как обычно – стоит на горизонте банального оздоровления жизни в духе дарвинистской «борьбы за выживание», оно произведёт мужчин и женщин, которые являются «уверенными в себе» и крепкими, но одновременно плоскими как лягушки, которых переехал грузовик. Такими типами и так всё кишит. Тот, кто рассматривает их, едва ли сможет утверждать, что их нестеснённость основывается на духовном углублении; скорее она обязана собой их систематическому притуплению.
Можно быть таким же свободным как они – во много раз свободнее – только звук совсем другой, если точка опоры лежит на более высоком уровне. В связи с нею даже примитивные социальные «испытания на смелость» вполне могут дать толчок для самопознания и самоиспытания.
Оливер #Риттер, «Магическая мужественность. Быть мужчиной с точки зрения инициации»
Сюда относится то, что восхваляется как смелость, как мужественные или совсем отчаянные поступки. Характерно, что тут тоже можно перестараться. Это происходит тогда, когда дерзновение соскальзывает в области легкомыслия, озорства, необдуманности или самопереоценки. Дерзновение – это готовность к риску, но к калькулируемому риску. Немецкое слово для понятия «дерзновения», «решимости» – Wagen – находится в непосредственной связи с весами, со взвешиванием – wiegen. В легендах о святом Граале выдерживают проверку только те воины, которые свободны от озорства, больше того, которые считают, что они ничего не могут делать.
«Лучше убежать, чем предпринимать что-то, что превосходит собственные силы», сообщается в одном герменевтическом труде. Дерзновение не подразумевает слепого «штурма с криками "ура!"», оно требует рассудительности, обзора и сознания. При таких предпосылках, однако, возможно очень многое, даже такая партия, где речь идёт о жизни и смерти. Нужно только знать, на что ты идёшь.
Чувство реальности важно потому, что сущность и ценность дерзновения состоят в том, что обозначается как «самопреодоление». Самопреодоление происходит только тогда, если противника или ситуацию принимают всерьёз. Дерзновение – это всегда последствие победоносного конфликта с собственным страхом, в широком смысле с «маленьким Я», который обычно игнорирует, прежде всего, то, что грозит его прочным структурам. Постоянное дерзновение – это предпосылка для продвижения по внутреннему пути. Человек может только тогда вырасти над собой, если он готов уничтожить ограничения, которые он возложил на себя самого, в крайнем случае, взорвать рамки. Если он уже с помощью «знания» вступил в контакт со своим более высоким «Я», опасность может приобрести особенное обаяние: она испытывается не столько как угроза, сколько как вызов, не столько как преграда, сколько как шанс к росту и отстаиванию своих прав на более высоком уровне.
Теперь, однако, опасная ситуация столь же охотно может быть как переоценена, так и недооценена. И многие люди в испуге отшатываются даже от ситуаций, которые абсолютно безвредны. Они опасны только в их фантазии и чем дольше они медлят и размышляют, должны ли они связываться с ними, тем сильнее раздувается ужасное привидение угрозы. Для таких людей, конечно, особенно важна решающая сущность, хотя они и не принадлежат преимущественно к той группе, к которой мы здесь хотим обратиться. В большинстве случаев это страхи социального вида, от которых они страдают, и ясно, что весь комплекс нерешительности – стеснительность – покраснение – неосознанное бытие и зажатое бытие маловажно для сравнительно цельных людей. Однако, целостность – это условие, если хочешь вступить на путь к самотрансцендированию. Тот, кто страдает от стеснительности, должен признаться самому себе, что он ещё полностью стоит в начале своего развития. Он ещё не открылся сам, он в зависимости от картины, которую делают другие о нём или который он предполагает в других о себе самом.
Тот, кто хочет избавиться от таких страхов, несёт всё-таки в себе непреодолимый компас: «Где страх, туда и нужно идти». – Он должен, таким образом, целенаправленно искать ситуации, которые потребуют от него позиции и мужества. Тот, кто не может обратиться ни к одной женщине, должен пойти в город и пригласить женщину в кафе (причём абсолютно неважно, пойдёт ли она с ним, важно лишь то, что он смог заговорить с ней). Кто боится «скомпрометировать себя», должен в трусах залезть на дерево и с удовлетворением кивать оттуда пешеходам, возможно, ещё строить рожи и бросаться бананами. У возможностей изгнать страх нет никаких границ. Каждый может придумать себе личную программу тренировки и увеличивать её постепенно.
Задание выполнено, если можешь переносить его неоднократно друг за другом без сердцебиения. К сопровождению может подойти одна из многочисленных книг с советами для ободрения, которые занимают в книжных магазинах полки под «помощью в решении жизненных проблем» или «психологией», разумеется, там не показывается никакой принимаемый всерьёз фон, даже если они делают вид, что в них содержится «больше».
На этот пункт ещё нужно обратить внимание. Вовсе не незначительно, в каком духе занимаются самопреодолением. Если оно – как обычно – стоит на горизонте банального оздоровления жизни в духе дарвинистской «борьбы за выживание», оно произведёт мужчин и женщин, которые являются «уверенными в себе» и крепкими, но одновременно плоскими как лягушки, которых переехал грузовик. Такими типами и так всё кишит. Тот, кто рассматривает их, едва ли сможет утверждать, что их нестеснённость основывается на духовном углублении; скорее она обязана собой их систематическому притуплению.
Можно быть таким же свободным как они – во много раз свободнее – только звук совсем другой, если точка опоры лежит на более высоком уровне. В связи с нею даже примитивные социальные «испытания на смелость» вполне могут дать толчок для самопознания и самоиспытания.
Оливер #Риттер, «Магическая мужественность. Быть мужчиной с точки зрения инициации»
Разлучение с матерью
В разных племенах разлучение мальчиков с матерями происходит более или менее драматично. Наименее драматично оно в племени Курнаи, где ритуал посвящения довольно прост. Матери сидят вокруг новичков, а подходящие поодиночке мужчины их разделяют. Наставники несколько раз подымают новичков в воздух, а те должны при этом протягивать руки к небу как можно выше. Значение этого жеста очевидно: новичков посвящают Небесному Божеству. Затем их отводят в священную выгородку. Там они ложатся на спину и складывают руки на груди, а их накрывают покрывалами. Они ничего не видят и не понимают. Под монотонное пение они засыпают, а женщины удаляются. «Если бы женщина, — по словам вождя Курнаи, — видела происходящее или слышала, что мы говорим мальчикам, я бы её убил». У Юинов, как, впрочем, и у других австралийских племён, каждый новичок передаётся двум хранителям. В течение всего обряда посвящения эти хранители готовят ему пищу, приносят воду и обучают, рассказывая традиционные мифы и легенды, истории о целительстве, объясняют им их долг и обязанности по отношению к племени. Вечером зажигается большой костёр, и хранители на своих плечах приносят неофитов, которым приказывают смотреть на огонь и не двигаться с места, что бы ни случилось. Позади них на некотором расстоянии располагаются матери, которых не видно за прикрывающими их ветками. В течение десяти или двенадцати минут мальчиков «поджаривают» у огня. Когда руководитель церемонии считает, что первое посвящение подходит к концу и новички достаточно «поджарены», за местом, где расположились женщины, раздаётся звук трещоток. По этому сигналу хранители приказывают мальчикам бежать к священной выгородке. Там они должны лечь лицом к земле, их вновь закрывают шкурами опоссума и покрывалами. Некоторое время спустя женщинам разрешают встать и удалиться на несколько миль и там расположиться на стоянку. Таким образом, первый обряд посвящения, состоящий в отделении новичков от женщин и испытания огнём, закончен. Начиная с этого вечера неофиты принимают участие исключительно в жизни мужчин.
У племени Муррингов разлучение происходит внезапно и более драматично. Матери, спрятанные под покрывалами, усаживаются на землю вместе с мальчиками, которых сажают перед собой. Неожиданно к ним подбегают мужчины, хватают новичков и похищают их всех.
Племя Вираджури называет обряды посвящения «гурингал» — «принадлежащими лесной чаще». Сценарий аналогичен предыдущему. Хауитт описывает его так: женщины с мальчиками сидят, прикрытые ветвями и покрывалами. Новичков неожиданно хватают хранители и уносят в лес. Там их обрызгивают красной краской. Меттьюз предлагает описание более волнующее: группа движется в направлении священной выгородки под звуки трещоток, ударяя палками о землю и бросая ветви в огонь. В это время несколько мужчин бесшумно приближаются к мальчикам и уводят их на некоторое расстояние. Когда женщинам и детям разрешают смотреть, они видят вокруг себя только золу и обуглившиеся ветки. Им говорят, что пришедший за новичками Дарамулун хотел их сжечь.
Значение этой первой фазы обряда, разлучение с матерями, достаточно ясно. Речь идёт о разрыве, подчас довольно грубом, с миром детства, который для ребёнка является миром материнским и женским, с состоянием безответственности и наивности, невежества и детской асексуальности. Разрыв осуществляется так, чтобы произвести сильное впечатление как на матерей, так и на неофитов. Женщины почти во всех австралийских племенах убеждены, что их дети будут убиты, что их сожрёт враждебное и таинственное божество, подлинного имени которого они не знают. Они могут слышать только его голос — пугающий шум, производимый священными трещотками. Им объясняют, что божество не замедлит воскресить новичков, но уже как взрослых мужчин, то есть посвящёнными. И всё же в любом случае неофиты умирают для детства, и матери предчувствуют, что они никогда не получат своих сыновей такими, какими они были до посвящения, — их детьми. Когда они окончательно вернутся в селение, матери будут ощупывать мальчиков, чтобы убедиться, что это действительно их сыновья. У многих австралийских племён, как, впрочем, и у других народов, матери оплакивают посвящаемых, как оплакивают мёртвых. Что касается самих неофитов, то их испытание ещё более серьёзно. Впервые они узнают религиозный страх, даже ужас, когда их предупреждают, что они будут убиты и взяты Божественными Существами. До сих пор они считались детьми и совершенно не участвовали в религиозной жизни племени. Даже если они случайно слышали намёки на таинственных Существ и отрывки мифов и легенд, они не осознавали, о чём идёт речь. Возможно, они видели мёртвых, но не думали, что смерть может коснуться и их самих. Это была «вещь вне их сознания», событие таинственное, происходящее с другими, особенно стариками. И вдруг их вырывают из счастливого детского неведения и предупреждают, что сейчас они умрут, будут убиты божественной силой. В самом акте разлучения с матерями они уже предчувствовали смерть — их хватали неизвестные мужчины, часто в масках, уносили далеко от знакомых мест, укладывали на землю, покрывали ветками. Впервые в жизни они оказывались в непривычной темноте. Это не была известная им до сих пор естественная темнота ночи, темнота не полная, ибо в ней были луна, звёзды, огни, а не абсолютный угрожающий мрак, населённый мистическими существами. И их наполнил ужас приближения божества, о котором предупреждали звуки трещоток. Испытание темнотой, смертью и близостью Божественных Существ непрерывно повторялось и усиливалось в течение всего обряда посвящения. Как мы увидим, многие обряды посвящения включают мотив смерти в темноте от руки Божественного Существа. При этом мы хотим подчеркнуть, что уже первый акт ритуала налагал испытание смертью — новички насильственно помещались в неизведанный мир, и испытываемый ими ужас подтверждал присутствие в нём Божественных Существ. Мир, в котором теперь находились неофиты, был миром священным. Между ним и материальным миром существовал разрыв, нарушенная непрерывность. Переход от мира непосвящённого к миру священному требовал испытания смертью; умирает одно существование, чтобы перейти в другое. В приводимом нами примере умирает детство и безответственность детского существования — непосвящённого, невежественного, чтобы прийти к высшему существованию, делающему возможным прикосновение к священному.
Мирча #Элиаде, «Тайные общества. Обряды инициации и посвящения»
В разных племенах разлучение мальчиков с матерями происходит более или менее драматично. Наименее драматично оно в племени Курнаи, где ритуал посвящения довольно прост. Матери сидят вокруг новичков, а подходящие поодиночке мужчины их разделяют. Наставники несколько раз подымают новичков в воздух, а те должны при этом протягивать руки к небу как можно выше. Значение этого жеста очевидно: новичков посвящают Небесному Божеству. Затем их отводят в священную выгородку. Там они ложатся на спину и складывают руки на груди, а их накрывают покрывалами. Они ничего не видят и не понимают. Под монотонное пение они засыпают, а женщины удаляются. «Если бы женщина, — по словам вождя Курнаи, — видела происходящее или слышала, что мы говорим мальчикам, я бы её убил». У Юинов, как, впрочем, и у других австралийских племён, каждый новичок передаётся двум хранителям. В течение всего обряда посвящения эти хранители готовят ему пищу, приносят воду и обучают, рассказывая традиционные мифы и легенды, истории о целительстве, объясняют им их долг и обязанности по отношению к племени. Вечером зажигается большой костёр, и хранители на своих плечах приносят неофитов, которым приказывают смотреть на огонь и не двигаться с места, что бы ни случилось. Позади них на некотором расстоянии располагаются матери, которых не видно за прикрывающими их ветками. В течение десяти или двенадцати минут мальчиков «поджаривают» у огня. Когда руководитель церемонии считает, что первое посвящение подходит к концу и новички достаточно «поджарены», за местом, где расположились женщины, раздаётся звук трещоток. По этому сигналу хранители приказывают мальчикам бежать к священной выгородке. Там они должны лечь лицом к земле, их вновь закрывают шкурами опоссума и покрывалами. Некоторое время спустя женщинам разрешают встать и удалиться на несколько миль и там расположиться на стоянку. Таким образом, первый обряд посвящения, состоящий в отделении новичков от женщин и испытания огнём, закончен. Начиная с этого вечера неофиты принимают участие исключительно в жизни мужчин.
У племени Муррингов разлучение происходит внезапно и более драматично. Матери, спрятанные под покрывалами, усаживаются на землю вместе с мальчиками, которых сажают перед собой. Неожиданно к ним подбегают мужчины, хватают новичков и похищают их всех.
Племя Вираджури называет обряды посвящения «гурингал» — «принадлежащими лесной чаще». Сценарий аналогичен предыдущему. Хауитт описывает его так: женщины с мальчиками сидят, прикрытые ветвями и покрывалами. Новичков неожиданно хватают хранители и уносят в лес. Там их обрызгивают красной краской. Меттьюз предлагает описание более волнующее: группа движется в направлении священной выгородки под звуки трещоток, ударяя палками о землю и бросая ветви в огонь. В это время несколько мужчин бесшумно приближаются к мальчикам и уводят их на некоторое расстояние. Когда женщинам и детям разрешают смотреть, они видят вокруг себя только золу и обуглившиеся ветки. Им говорят, что пришедший за новичками Дарамулун хотел их сжечь.
Значение этой первой фазы обряда, разлучение с матерями, достаточно ясно. Речь идёт о разрыве, подчас довольно грубом, с миром детства, который для ребёнка является миром материнским и женским, с состоянием безответственности и наивности, невежества и детской асексуальности. Разрыв осуществляется так, чтобы произвести сильное впечатление как на матерей, так и на неофитов. Женщины почти во всех австралийских племенах убеждены, что их дети будут убиты, что их сожрёт враждебное и таинственное божество, подлинного имени которого они не знают. Они могут слышать только его голос — пугающий шум, производимый священными трещотками. Им объясняют, что божество не замедлит воскресить новичков, но уже как взрослых мужчин, то есть посвящёнными. И всё же в любом случае неофиты умирают для детства, и матери предчувствуют, что они никогда не получат своих сыновей такими, какими они были до посвящения, — их детьми. Когда они окончательно вернутся в селение, матери будут ощупывать мальчиков, чтобы убедиться, что это действительно их сыновья. У многих австралийских племён, как, впрочем, и у других народов, матери оплакивают посвящаемых, как оплакивают мёртвых. Что касается самих неофитов, то их испытание ещё более серьёзно. Впервые они узнают религиозный страх, даже ужас, когда их предупреждают, что они будут убиты и взяты Божественными Существами. До сих пор они считались детьми и совершенно не участвовали в религиозной жизни племени. Даже если они случайно слышали намёки на таинственных Существ и отрывки мифов и легенд, они не осознавали, о чём идёт речь. Возможно, они видели мёртвых, но не думали, что смерть может коснуться и их самих. Это была «вещь вне их сознания», событие таинственное, происходящее с другими, особенно стариками. И вдруг их вырывают из счастливого детского неведения и предупреждают, что сейчас они умрут, будут убиты божественной силой. В самом акте разлучения с матерями они уже предчувствовали смерть — их хватали неизвестные мужчины, часто в масках, уносили далеко от знакомых мест, укладывали на землю, покрывали ветками. Впервые в жизни они оказывались в непривычной темноте. Это не была известная им до сих пор естественная темнота ночи, темнота не полная, ибо в ней были луна, звёзды, огни, а не абсолютный угрожающий мрак, населённый мистическими существами. И их наполнил ужас приближения божества, о котором предупреждали звуки трещоток. Испытание темнотой, смертью и близостью Божественных Существ непрерывно повторялось и усиливалось в течение всего обряда посвящения. Как мы увидим, многие обряды посвящения включают мотив смерти в темноте от руки Божественного Существа. При этом мы хотим подчеркнуть, что уже первый акт ритуала налагал испытание смертью — новички насильственно помещались в неизведанный мир, и испытываемый ими ужас подтверждал присутствие в нём Божественных Существ. Мир, в котором теперь находились неофиты, был миром священным. Между ним и материальным миром существовал разрыв, нарушенная непрерывность. Переход от мира непосвящённого к миру священному требовал испытания смертью; умирает одно существование, чтобы перейти в другое. В приводимом нами примере умирает детство и безответственность детского существования — непосвящённого, невежественного, чтобы прийти к высшему существованию, делающему возможным прикосновение к священному.
Мирча #Элиаде, «Тайные общества. Обряды инициации и посвящения»
Переход от учителя к добытчику — это не просто переход от одной функции к другой, отличной для сына, потому что она держит отца вне дома. Эти два типа отцов находятся на разных экзистенциальных уровнях. Их разделяет философская революция, произошедшая в XIX веке и ознаменованная идеей смерти Бога. Тогда отец был духом и метафизикой. Сейчас он — только материя и заботится о детях только материально: как в роли добытчика, который приносит деньги детям постарше, так и в роли «нового отца», который заботится о теле маленьких детей.
После этой революции отец уже больше не представитель Отца, первый этап восходящей линии, который соединяет с потусторонним. Он на земле конкурирует с другими отцами, с матерью, с самими детьми. Он представляет ценности не высшие, а экономические: ценности земные и каждодневные того мира, в котором живёт сын, и того времени, в котором сын растёт. Отец более не дух. Его образ не суров. Его идеальный образ покрыт туманом: мы видим только отца из плоти и крови. Отсутствие образа отца как ведущего и стабильное место для него в фантазии сына ведут к формированию — потому что архетипические потребности не могут жить без образов — образа отсутствующего отца.
Могут ли отцы, которые живут только материальным, упрекать сыновей в том, что они утратили уважение к авторитету и вернулись в стаю? Это было бы критикой волка, который, пьющий из ручья выше по течению, чем ягнёнок, упрекает последнего в том, что тот мутит ему воду. Как вода течёт от истока к устью, так и поколения идут от родителей к детям. Намного раньше последних были отцы, приводимые в действие экономическими обстоятельствами общества, которое осовременивалось, которые вступили в соревнование между равными, которые публично спорят друг с другом и которым могут бросить вызов даже сыновья, потому что нет больше священной иерархии, остались только цифры полученной выгоды. Если молодые мужчины легко возвращаются в стаи, с отцами это уже произошло, только не так заметно. Молодые соревнуются в основном за выбор женщин, отцы — за то, чтобы кормить выбранных женщин и детей, которых те им родили.
Если мы будем смотреть на ситуацию таким образом, новости последних пятидесяти лет приобретают более сложный облик.
С точки зрения поколений, студенческие бунты в Америке и Европе были бунтами стай детей против авторитета отцов. Но с точки зрения архетипических образов, с которыми они были связаны, это, прежде всего, была попытка освободиться от идеала экономического соперничества как доминирующего критерия общества. То есть это был именно отказ от стаи, которая собирается не по приказу свыше, но изобретает каждый раз заново свою иерархию посредством борьбы. Эти бунты содержали в себе ностальгию общества, основанного на метафизических ценностях, и выступали против современного, в котором задачей отцов было сначала быть волками, а уже потом родителями. В этом смысле дети выступали против горизонтального уплощения отношений в Америке и Европе, хоть и делали это часто несознательно, вульгарно и с применением насилия.
В последние десятилетия молодёжь замолчала. По мере взросления они тоже стали частью горизонтально ориентированного общества, где моральные ценности заменены ценностями объективно измеряемого успеха, в котором уже жили их отцы. И за ними не последовало новых поколений бунтовщиков.
Как уже заметил #Фрейд, внутренний авторитет, который мы называем Супер-эго, должен представлять мораль, но тайно он может уважать закон победителя: если мои действия увенчались успехом, Супер-эго не упрекает меня сильно, даже если они не были моральными; если же я терплю неудачу, оно может навлечь на меня депрессию и чувство вины, даже если я повёл себя морально. Опираясь на это бессознательное предрасположение, новый «отеческий» закон объективного успеха распространился именно благодаря своему объективному успеху, и приобрёл своё историческое признание с падением Берлинской стены.
Приход Рейгана и Тэтчер, за которым последовали крушение коммунизма и включение Восточной Европы в экономическое соревнование, — события и психологические, а не только политические, глобальные подтверждения того, что миссия отцов на этой земле — быть добытчиками. Теперь задача государств повторить занятия отцов в более крупном масштабе, содержать в себе и быть арбитрами бесконечного количества борющихся отцов.
В постмодернистское время, в большом, цивилизованном и демократическом Западном мире миллионы раз повторяется и умножается самое древнее из преступлений: не убийство Каина Авелем, — они были разные, но всё-таки братья, — но более жестокое убийство Гектора Ахиллом. При убийстве брата остаётся жив другой брат; при убийстве Гектора, героя-отца, выживает только борющийся самец.
Отец остаётся отцом, потому что у него есть доход, или потому, что у него есть дети? Он чувствует, что его оценивают на основании успеха, как работника, так и родителя. В этом отношении показательно положение отцов, которые не живут с семьёй, а количество таковых уже приближается к половине от общего числа и скоро может стать большинством.
Как правило, расставшись с женой, отец лишается детей. Отец не очень страдает от их отсутствия, но вновь посвящает себя роли добытчика, либо чтобы бороться любой ценой, либо чтобы построить новую жизнь и воспользоваться свободой. Даже тот, кто более привязан к детям, ведёт себя подобным образом: ему надо больше денег, чтобы расплатиться с бывшей женой, через которую он теперь поддерживает отношения с детьми, либо чтобы сохранить их уважение. Таким образом он успокаивает чувство вины, которое примешивается к привязанности.
В целом исследования о разводе обращают внимание на проблемы, которые он создаёт для детей. Однако было замечено также — но, к сожалению, не изучено, — психическое страдание отца, который внезапно оказывается лишён детей (involuntary child absence syndrome).
Эти переживания в основном проявляются как депрессия. Её самая заметная черта — то, что она бессознательная: отец часто не понимает, что страдает из-за отсутствия детей; в других случаях он понимает это, но не пытается исправить ситуацию, ища контакта с ними. Это новая ситуация: когда то сын, Телемах, искал далёкого отца. Следовательно, обряды и традиции, которыми мог бы руководствоваться отец, ищущий сына, отсутствуют. Или родитель находит личный способ сделать это, или задвигает в сторону проблему.
Расставание со значимыми людьми всегда приводит к страданию. Но, чтобы не ограничиваться индивидуальным объяснением, мы можем задать также вопрос, не усугубляет ли окружающий мир рану от расставания. Если доминирующие ценности — ценности успеха, разведённый отец, чувствующий удаление детей — а он неизбежно должен испытывать чувство вины, — суеверным образом представляет себе их (неважно, если параллельно он их критикует), приспосабливается к этой ситуации, подкрепляемый Супер-эго, которое говорит ему: «Ты не заслужил своих детей: поэтому ты их потерял». Кризис самоуважения отца может найти подтверждение в объективных фактах. Тот, кто потерял детей, чувствует себя наказанным не за свою моральную ошибку, которая может быть искуплена, а за свою никчёмность.
Этот внутренний упрёк учит отца двум вещам. С одной стороны, она напоминает ему, что мало породить детей: он обязан выбрать ребёнка и продолжать бороться за него. С другой, говорит, что, в культуре соревнования, никакой выбор не ведёт к бесспорному результату: можно заслужить сына, а можно потерять его.
Психический дискомфорт разведённого отца подпитывает порочный круг. Его трудно разорвать, потому что помимо индивидуальных особенностей есть два эпохальных элемента, которые укрепляют его: общий крах отца, в который вписывается его драма, и ценности, которые ставят материальный успех выше этики. Теперь он чувствует себя униженным, потому что его обязанности заключаются только в экономическом вкладе. Он не понимает, что вся его жизнь до развода — и, по сути, жизнь всех отцов — была сосредоточена на этом, как если бы это было вершиной острова, который тонет.
Но не новое поколение молодёжи первым отказалось от восходящих ценностей. Эта новость уже была подана нам историей: непосредственным образом промышленной революцией, косвенным — французской и американской революцией, которые ей предшествовали, потому что они происходили под знаком братства. Речь идёт в частности о цене прогресса, и нет смысла жалеть о нём, потому что мы питаемся его плодами. Освободив людей от высших, хотя и суровых, авторитетов — отца, короля, Бога, — и уравняв всех в правах, история породила соперничество, для которого раньше не было условий.
Стая отличается от группы, потому что это — скопление равных на бегу, без высшего авторитета, без отца. Она тоже нуждается во внутренней иерархии, иначе она разрушила бы саму себя за счёт борьбы между своими членами. Иерархия эта основана не на подлинном авторитете, как в отношениях между поколениями, а на силе: от самого слабого члена до альфа-самца. Каждый немного сильнее предыдущего. Силы используются не внутри группы, а направляются вовне.
Нас интересует не зоологическая природа стаи, а то, что ведёт к объединению двух сыновей без отцов, таких как Пиноккио и Фитиль. В этой классической истории для детей. Пиноккио — неполноценный сын. Во-первых, он лишён матери: фея станет его приёмной мамой только дальше в книге и не играет большой роли. Отчасти, он лишён и отца: Джепетто хотел иметь сына — он выбирает его, как должен сделать отец, — но ему удаётся только сделать его из дерева, а не превратить в настоящего мальчика. Это бедный плотник, не имеющий ни власти над сыном, ни могущества, ни денег.
Пиноккио отказывается ходить в школу, не хочет подчиняться долгу и авторитетам, пока не встречает мальчика немного старше, большего бунтаря и более уверенного в себе: Фитиля. Пиноккио очарован им. Фитиль не обладает властью или опытом, которые позволили бы ему защитить Пиноккио: он ничему его не учит, это не фигура для интроекции и создания внутреннего авторитета. Пиноккио и Фитиль вместе хулиганят, опьянённые ощущением общей силы. В результате они подвергаются серьёзному наказанию: они превращаются в животных, причём не в свободных. Они станут ослами, в то время самыми эксплуатируемыми из всех животных.
В своей основе на эту историю похожа современная и правдивая автобиография Петера Хертлинга. Немецкий писатель вспоминает, как в детстве он презирал своего отца, кроткого и молчаливого адвоката, и предпочитал ему агрессивных мужчин постарше из Гитлерюгенда, избравших идеальным родителем самого Гитлера. По окончании войны отца забрала Красная армия, и он не вернулся. В ходе посмертных исследований, проводимых всё интенсивнее по мере того, как более далёким становилось воспоминание, сын обнаружит, что клиентами отца были евреи и противники нацизма, что скромный адвокат защищал их, часто рискуя жизнью. Этот негероический буржуа был тем героем, которого искал мальчик, но узнал он об этом только тогда, когда оставалось лишь жалеть о нём. Как мы уже говорили, нацизм и фашизм не были реакционными и «отцовскими» идеологиями. Это были движения, которые заставляли стаю Фитилей направлять свою агрессию на своих отцов.
Пара Фитиль и Пиноккио поражает фантазию, потому что это весёлый, импровизированный и бесцельный союз двух молодых людей без отца. Если мы хотим объяснить себе бесконечный успех простой истории о деревянной кукле, мы не должны ограничиваться длиной его носа. Возможно, эта история содержит в себе, внушающее озабоченность, предвидение судьбы современных молодых мужчин.
Луиджи #Зойя, «Отец: исторический, психологический и культурологический анализ»
После этой революции отец уже больше не представитель Отца, первый этап восходящей линии, который соединяет с потусторонним. Он на земле конкурирует с другими отцами, с матерью, с самими детьми. Он представляет ценности не высшие, а экономические: ценности земные и каждодневные того мира, в котором живёт сын, и того времени, в котором сын растёт. Отец более не дух. Его образ не суров. Его идеальный образ покрыт туманом: мы видим только отца из плоти и крови. Отсутствие образа отца как ведущего и стабильное место для него в фантазии сына ведут к формированию — потому что архетипические потребности не могут жить без образов — образа отсутствующего отца.
Могут ли отцы, которые живут только материальным, упрекать сыновей в том, что они утратили уважение к авторитету и вернулись в стаю? Это было бы критикой волка, который, пьющий из ручья выше по течению, чем ягнёнок, упрекает последнего в том, что тот мутит ему воду. Как вода течёт от истока к устью, так и поколения идут от родителей к детям. Намного раньше последних были отцы, приводимые в действие экономическими обстоятельствами общества, которое осовременивалось, которые вступили в соревнование между равными, которые публично спорят друг с другом и которым могут бросить вызов даже сыновья, потому что нет больше священной иерархии, остались только цифры полученной выгоды. Если молодые мужчины легко возвращаются в стаи, с отцами это уже произошло, только не так заметно. Молодые соревнуются в основном за выбор женщин, отцы — за то, чтобы кормить выбранных женщин и детей, которых те им родили.
Если мы будем смотреть на ситуацию таким образом, новости последних пятидесяти лет приобретают более сложный облик.
С точки зрения поколений, студенческие бунты в Америке и Европе были бунтами стай детей против авторитета отцов. Но с точки зрения архетипических образов, с которыми они были связаны, это, прежде всего, была попытка освободиться от идеала экономического соперничества как доминирующего критерия общества. То есть это был именно отказ от стаи, которая собирается не по приказу свыше, но изобретает каждый раз заново свою иерархию посредством борьбы. Эти бунты содержали в себе ностальгию общества, основанного на метафизических ценностях, и выступали против современного, в котором задачей отцов было сначала быть волками, а уже потом родителями. В этом смысле дети выступали против горизонтального уплощения отношений в Америке и Европе, хоть и делали это часто несознательно, вульгарно и с применением насилия.
В последние десятилетия молодёжь замолчала. По мере взросления они тоже стали частью горизонтально ориентированного общества, где моральные ценности заменены ценностями объективно измеряемого успеха, в котором уже жили их отцы. И за ними не последовало новых поколений бунтовщиков.
Как уже заметил #Фрейд, внутренний авторитет, который мы называем Супер-эго, должен представлять мораль, но тайно он может уважать закон победителя: если мои действия увенчались успехом, Супер-эго не упрекает меня сильно, даже если они не были моральными; если же я терплю неудачу, оно может навлечь на меня депрессию и чувство вины, даже если я повёл себя морально. Опираясь на это бессознательное предрасположение, новый «отеческий» закон объективного успеха распространился именно благодаря своему объективному успеху, и приобрёл своё историческое признание с падением Берлинской стены.
Приход Рейгана и Тэтчер, за которым последовали крушение коммунизма и включение Восточной Европы в экономическое соревнование, — события и психологические, а не только политические, глобальные подтверждения того, что миссия отцов на этой земле — быть добытчиками. Теперь задача государств повторить занятия отцов в более крупном масштабе, содержать в себе и быть арбитрами бесконечного количества борющихся отцов.
В постмодернистское время, в большом, цивилизованном и демократическом Западном мире миллионы раз повторяется и умножается самое древнее из преступлений: не убийство Каина Авелем, — они были разные, но всё-таки братья, — но более жестокое убийство Гектора Ахиллом. При убийстве брата остаётся жив другой брат; при убийстве Гектора, героя-отца, выживает только борющийся самец.
Отец остаётся отцом, потому что у него есть доход, или потому, что у него есть дети? Он чувствует, что его оценивают на основании успеха, как работника, так и родителя. В этом отношении показательно положение отцов, которые не живут с семьёй, а количество таковых уже приближается к половине от общего числа и скоро может стать большинством.
Как правило, расставшись с женой, отец лишается детей. Отец не очень страдает от их отсутствия, но вновь посвящает себя роли добытчика, либо чтобы бороться любой ценой, либо чтобы построить новую жизнь и воспользоваться свободой. Даже тот, кто более привязан к детям, ведёт себя подобным образом: ему надо больше денег, чтобы расплатиться с бывшей женой, через которую он теперь поддерживает отношения с детьми, либо чтобы сохранить их уважение. Таким образом он успокаивает чувство вины, которое примешивается к привязанности.
В целом исследования о разводе обращают внимание на проблемы, которые он создаёт для детей. Однако было замечено также — но, к сожалению, не изучено, — психическое страдание отца, который внезапно оказывается лишён детей (involuntary child absence syndrome).
Эти переживания в основном проявляются как депрессия. Её самая заметная черта — то, что она бессознательная: отец часто не понимает, что страдает из-за отсутствия детей; в других случаях он понимает это, но не пытается исправить ситуацию, ища контакта с ними. Это новая ситуация: когда то сын, Телемах, искал далёкого отца. Следовательно, обряды и традиции, которыми мог бы руководствоваться отец, ищущий сына, отсутствуют. Или родитель находит личный способ сделать это, или задвигает в сторону проблему.
Расставание со значимыми людьми всегда приводит к страданию. Но, чтобы не ограничиваться индивидуальным объяснением, мы можем задать также вопрос, не усугубляет ли окружающий мир рану от расставания. Если доминирующие ценности — ценности успеха, разведённый отец, чувствующий удаление детей — а он неизбежно должен испытывать чувство вины, — суеверным образом представляет себе их (неважно, если параллельно он их критикует), приспосабливается к этой ситуации, подкрепляемый Супер-эго, которое говорит ему: «Ты не заслужил своих детей: поэтому ты их потерял». Кризис самоуважения отца может найти подтверждение в объективных фактах. Тот, кто потерял детей, чувствует себя наказанным не за свою моральную ошибку, которая может быть искуплена, а за свою никчёмность.
Этот внутренний упрёк учит отца двум вещам. С одной стороны, она напоминает ему, что мало породить детей: он обязан выбрать ребёнка и продолжать бороться за него. С другой, говорит, что, в культуре соревнования, никакой выбор не ведёт к бесспорному результату: можно заслужить сына, а можно потерять его.
Психический дискомфорт разведённого отца подпитывает порочный круг. Его трудно разорвать, потому что помимо индивидуальных особенностей есть два эпохальных элемента, которые укрепляют его: общий крах отца, в который вписывается его драма, и ценности, которые ставят материальный успех выше этики. Теперь он чувствует себя униженным, потому что его обязанности заключаются только в экономическом вкладе. Он не понимает, что вся его жизнь до развода — и, по сути, жизнь всех отцов — была сосредоточена на этом, как если бы это было вершиной острова, который тонет.
Но не новое поколение молодёжи первым отказалось от восходящих ценностей. Эта новость уже была подана нам историей: непосредственным образом промышленной революцией, косвенным — французской и американской революцией, которые ей предшествовали, потому что они происходили под знаком братства. Речь идёт в частности о цене прогресса, и нет смысла жалеть о нём, потому что мы питаемся его плодами. Освободив людей от высших, хотя и суровых, авторитетов — отца, короля, Бога, — и уравняв всех в правах, история породила соперничество, для которого раньше не было условий.
Стая отличается от группы, потому что это — скопление равных на бегу, без высшего авторитета, без отца. Она тоже нуждается во внутренней иерархии, иначе она разрушила бы саму себя за счёт борьбы между своими членами. Иерархия эта основана не на подлинном авторитете, как в отношениях между поколениями, а на силе: от самого слабого члена до альфа-самца. Каждый немного сильнее предыдущего. Силы используются не внутри группы, а направляются вовне.
Нас интересует не зоологическая природа стаи, а то, что ведёт к объединению двух сыновей без отцов, таких как Пиноккио и Фитиль. В этой классической истории для детей. Пиноккио — неполноценный сын. Во-первых, он лишён матери: фея станет его приёмной мамой только дальше в книге и не играет большой роли. Отчасти, он лишён и отца: Джепетто хотел иметь сына — он выбирает его, как должен сделать отец, — но ему удаётся только сделать его из дерева, а не превратить в настоящего мальчика. Это бедный плотник, не имеющий ни власти над сыном, ни могущества, ни денег.
Пиноккио отказывается ходить в школу, не хочет подчиняться долгу и авторитетам, пока не встречает мальчика немного старше, большего бунтаря и более уверенного в себе: Фитиля. Пиноккио очарован им. Фитиль не обладает властью или опытом, которые позволили бы ему защитить Пиноккио: он ничему его не учит, это не фигура для интроекции и создания внутреннего авторитета. Пиноккио и Фитиль вместе хулиганят, опьянённые ощущением общей силы. В результате они подвергаются серьёзному наказанию: они превращаются в животных, причём не в свободных. Они станут ослами, в то время самыми эксплуатируемыми из всех животных.
В своей основе на эту историю похожа современная и правдивая автобиография Петера Хертлинга. Немецкий писатель вспоминает, как в детстве он презирал своего отца, кроткого и молчаливого адвоката, и предпочитал ему агрессивных мужчин постарше из Гитлерюгенда, избравших идеальным родителем самого Гитлера. По окончании войны отца забрала Красная армия, и он не вернулся. В ходе посмертных исследований, проводимых всё интенсивнее по мере того, как более далёким становилось воспоминание, сын обнаружит, что клиентами отца были евреи и противники нацизма, что скромный адвокат защищал их, часто рискуя жизнью. Этот негероический буржуа был тем героем, которого искал мальчик, но узнал он об этом только тогда, когда оставалось лишь жалеть о нём. Как мы уже говорили, нацизм и фашизм не были реакционными и «отцовскими» идеологиями. Это были движения, которые заставляли стаю Фитилей направлять свою агрессию на своих отцов.
Пара Фитиль и Пиноккио поражает фантазию, потому что это весёлый, импровизированный и бесцельный союз двух молодых людей без отца. Если мы хотим объяснить себе бесконечный успех простой истории о деревянной кукле, мы не должны ограничиваться длиной его носа. Возможно, эта история содержит в себе, внушающее озабоченность, предвидение судьбы современных молодых мужчин.
Луиджи #Зойя, «Отец: исторический, психологический и культурологический анализ»
Углублённая работа имеет значение
Рик Фаррер – кузнец. Он специализируется на древних и средневековых техниках работы по металлу которые с немалым трудом воспроизводит в своей мастерской, носящей название Door County Forgeworks («Кузнечная мастерская округа Дор»). «Всю свою работу я делаю вручную, с помощью инструментов, которые умножают мою силу, но не ограничивают творческий потенциал или взаимодействие с материалом, – объясняет он в своём буклете. – То, на что у меня уходит сто ударов молотом, могло бы быть сделано за один приём с использованием большой ротационно-ковочной машины. Но это противоречит моим целям; именно поэтому всегда видно, что мои изделия изготовлены вручную».
Документальный фильм, снятый компанией PBS в 2012 году, даёт нам возможность заглянуть в мир Фаррера. Мы узнаём, что мастер работает в переоборудованном амбаре в сельскохозяйственной части штата Висконсин, недалеко от побережья живописного залива Стерджен озера Мичиган. Фаррер часто оставляет двери амбара открытыми (очевидно, для того, чтобы выветрился жар от кузницы), так что он работает на фоне вспаханных полей, простирающихся до горизонта. В таком идиллическом окружении его труд может на первый взгляд показаться чересчур грубым. В фильме показано, как Фаррер пытается воссоздать меч эпохи викингов. Он начинает с древнейшей методики выплавки тигельной стали — необычайно чистой (для того периода) разновидности этого металла. В результате получается слиток размером не намного больше трёх-четырёх сложенных стопкой смартфонов. Затем плотный слиток расковывается в нужную форму и полируется, пока не выходит длинный и изящный клинок.
«Этот этап – первоначальная проковка – самый ужасный», – признаётся Фаррер; камера показывает, как он методично нагревает слиток, бьёт по нему молотом, поворачивает, снова бьёт, после чего вновь возвращает в огонь, чтобы начать всё сначала. Голос за кадром сообщает, что ему потребуется восемь часов такой ковки, чтобы довести заготовку до нужной формы. Однако, наблюдая за работой Фаррера, вы начинаете чувствовать, как ваше отношение к его работе изменяется. Понемногу становится ясно, что он не просто тупо колошматит по куску металла, как шахтёр киркой, – каждый удар, несмотря на всю его мощь, тщательно выверен. Мастер внимательно вглядывается в заготовку через интеллигентские очки в тонкой оправе (которые так странно сочетаются с его окладистой бородой и широкими плечами), поворачивая её перед очередным ударом ровно настолько, насколько нужно. «Здесь нужно действовать очень осторожно, чтобы её не расколоть», – поясняет он. Ещё несколько ударов молотом, и он добавляет: «Её нужно как бы подталкивать, тогда она понемногу расковывается как надо; и тогда ты начинаешь получать удовольствие».
В какой-то момент, примерно посередине процесса ковки, после того как Фаррер закончил придавать заготовке желаемую форму, он начинает осторожно вращать её в узком жёлобе, заполненном горящими углями. Он вглядывается в клинок, и что-то щёлкает: «Готово!». Он поднимает красный от жара меч, держа его на расстоянии от себя, быстрыми шагами направляется к бочке, наполненной маслом, и погружает туда меч, чтобы охладить его. Испытав мгновенное облегчение от того, что клинок не раскололся на куски – что часто случается на этом этапе, – Фаррер снова вытаскивает его из масла. От оставшегося в металле жара масло загорается, так что клинок по всей длине охватывают оранжевые языки пламени. Фаррер могучей рукой вздымает горящий меч над головой и одно мгновение смотрит на него, прежде чем загасить пламя. Во время этой краткой паузы огонь освещает его лицо, и зритель может ощутить переполняющее мастера восхищение.
«Сделать его как положено невероятно сложно, – объясняет Фаррер. – И этот-то вызов как раз меня и заводит. Меч мне не нужен. Но я не могу их не делать!»
* * *
Рик Фаррер – мастер-ремесленник, чья работа требует, чтобы он большую часть дня проводил в состоянии полной концентрации; даже небольшое отвлечение внимания может погубить усилия многих часов. Также очевидно, что это человек, находящий огромный смысл в том, что он делает. Эта связь между сосредоточенной работой и высоким качеством жизни явственна и несомненна для многих, когда речь заходит о мире ремесленников. «Известно, что радость самовыражения через искусство своих рук делает человека спокойным и лёгким», – говорит Мэтью Кроуфорд. И ему нельзя не верить.
Но когда мы обращаемся к интеллектуальному труду, такая связь становится менее очевидной. Отчасти дело тут в наглядности результата. Мастеровые, такие как Фаррер, имеют дело с профессиональными задачами, которые несложно обозначить, хотя и нелегко выполнить. Если нужна ясная цель, такой дисбаланс оказывается только на пользу. Интеллектуальный труд теряет эту чёткость, заменяя её неоднозначностью: бывает трудно определить, чем в точности занимается тот или иной интеллектуальный работник и чем его работа отличается от работы другого. Порой может показаться, что весь интеллектуальный труд сводится к одному и тому же изнуряющему водовороту электронных писем и презентаций, в которых меняются лишь использованные в слайдах диаграммы. Сам Фаррер охарактеризовал эту безликость такими словами: «Мир информационных скоростных трасс и киберпространств оставил во мне чувство холодности и разочарования».
Есть ещё одна причина, делающая неочевидной связь между сосредоточенной работой и чувством осмысленности в сфере интеллектуального труда, – это какофония голосов, убеждающих интеллектуальных работников тратить больше времени на поверхностную деятельность. Как было развёрнуто показано в предыдущей главе, мы живём в эпоху когда всё, связанное с Интернетом, по умолчанию считается новаторским и необходимым. Не дающие сосредоточиться поведенческие модели, такие как привычка немедленно отвечать на электронные письма или активно присутствовать в социальных сетях, повсеместно восхваляются, в то время как уклонение от подобных вещей вызывает подозрение. Никто не станет винить Рика Фаррера за то, что он не пользуется Facebook, однако если такое же решение примет интеллектуальный работник, его тут же заклеймят как эксцентрика (как я узнал на личном опыте).
Однако хотя связь между углублённой работой и значимостью в интеллектуальном труде и не столь очевидна, это ещё не значит, что её не существует. Цель этой главы как раз и состоит в том, чтобы убедить вас, что углублённая работа действительно может приносить не меньшее удовлетворение на информационном рынке, чем на рынке ремесленном. В последующих разделах я приведу три аргумента в поддержку своих слов. Если обобщить, эти аргументы выстраиваются от концептуально узких до более широких: начиная с нейробиологического подхода, затем переходя к психологическому и заканчивая философским. Я хочу показать, что независимо от точки зрения, с которой мы рассматриваем вопрос глубины интеллектуальной работы, если мы признаём приоритет сосредоточенности над поверхностностью, мы сможем открыть для себя ту же сокровищницу смысла, откуда черпают вдохновение такие мастера, как Рик Фаррер. Соответственно основной тезис этой главы, завершающей первую часть книги, состоит в том, что углублённый подход не только экономически выгоден, но и делает жизнь более наполненной.
Кэл Ньюпорт, «В работу с головой. Паттерны успеха от IT-специалиста»
Рик Фаррер – кузнец. Он специализируется на древних и средневековых техниках работы по металлу которые с немалым трудом воспроизводит в своей мастерской, носящей название Door County Forgeworks («Кузнечная мастерская округа Дор»). «Всю свою работу я делаю вручную, с помощью инструментов, которые умножают мою силу, но не ограничивают творческий потенциал или взаимодействие с материалом, – объясняет он в своём буклете. – То, на что у меня уходит сто ударов молотом, могло бы быть сделано за один приём с использованием большой ротационно-ковочной машины. Но это противоречит моим целям; именно поэтому всегда видно, что мои изделия изготовлены вручную».
Документальный фильм, снятый компанией PBS в 2012 году, даёт нам возможность заглянуть в мир Фаррера. Мы узнаём, что мастер работает в переоборудованном амбаре в сельскохозяйственной части штата Висконсин, недалеко от побережья живописного залива Стерджен озера Мичиган. Фаррер часто оставляет двери амбара открытыми (очевидно, для того, чтобы выветрился жар от кузницы), так что он работает на фоне вспаханных полей, простирающихся до горизонта. В таком идиллическом окружении его труд может на первый взгляд показаться чересчур грубым. В фильме показано, как Фаррер пытается воссоздать меч эпохи викингов. Он начинает с древнейшей методики выплавки тигельной стали — необычайно чистой (для того периода) разновидности этого металла. В результате получается слиток размером не намного больше трёх-четырёх сложенных стопкой смартфонов. Затем плотный слиток расковывается в нужную форму и полируется, пока не выходит длинный и изящный клинок.
«Этот этап – первоначальная проковка – самый ужасный», – признаётся Фаррер; камера показывает, как он методично нагревает слиток, бьёт по нему молотом, поворачивает, снова бьёт, после чего вновь возвращает в огонь, чтобы начать всё сначала. Голос за кадром сообщает, что ему потребуется восемь часов такой ковки, чтобы довести заготовку до нужной формы. Однако, наблюдая за работой Фаррера, вы начинаете чувствовать, как ваше отношение к его работе изменяется. Понемногу становится ясно, что он не просто тупо колошматит по куску металла, как шахтёр киркой, – каждый удар, несмотря на всю его мощь, тщательно выверен. Мастер внимательно вглядывается в заготовку через интеллигентские очки в тонкой оправе (которые так странно сочетаются с его окладистой бородой и широкими плечами), поворачивая её перед очередным ударом ровно настолько, насколько нужно. «Здесь нужно действовать очень осторожно, чтобы её не расколоть», – поясняет он. Ещё несколько ударов молотом, и он добавляет: «Её нужно как бы подталкивать, тогда она понемногу расковывается как надо; и тогда ты начинаешь получать удовольствие».
В какой-то момент, примерно посередине процесса ковки, после того как Фаррер закончил придавать заготовке желаемую форму, он начинает осторожно вращать её в узком жёлобе, заполненном горящими углями. Он вглядывается в клинок, и что-то щёлкает: «Готово!». Он поднимает красный от жара меч, держа его на расстоянии от себя, быстрыми шагами направляется к бочке, наполненной маслом, и погружает туда меч, чтобы охладить его. Испытав мгновенное облегчение от того, что клинок не раскололся на куски – что часто случается на этом этапе, – Фаррер снова вытаскивает его из масла. От оставшегося в металле жара масло загорается, так что клинок по всей длине охватывают оранжевые языки пламени. Фаррер могучей рукой вздымает горящий меч над головой и одно мгновение смотрит на него, прежде чем загасить пламя. Во время этой краткой паузы огонь освещает его лицо, и зритель может ощутить переполняющее мастера восхищение.
«Сделать его как положено невероятно сложно, – объясняет Фаррер. – И этот-то вызов как раз меня и заводит. Меч мне не нужен. Но я не могу их не делать!»
* * *
Рик Фаррер – мастер-ремесленник, чья работа требует, чтобы он большую часть дня проводил в состоянии полной концентрации; даже небольшое отвлечение внимания может погубить усилия многих часов. Также очевидно, что это человек, находящий огромный смысл в том, что он делает. Эта связь между сосредоточенной работой и высоким качеством жизни явственна и несомненна для многих, когда речь заходит о мире ремесленников. «Известно, что радость самовыражения через искусство своих рук делает человека спокойным и лёгким», – говорит Мэтью Кроуфорд. И ему нельзя не верить.
Но когда мы обращаемся к интеллектуальному труду, такая связь становится менее очевидной. Отчасти дело тут в наглядности результата. Мастеровые, такие как Фаррер, имеют дело с профессиональными задачами, которые несложно обозначить, хотя и нелегко выполнить. Если нужна ясная цель, такой дисбаланс оказывается только на пользу. Интеллектуальный труд теряет эту чёткость, заменяя её неоднозначностью: бывает трудно определить, чем в точности занимается тот или иной интеллектуальный работник и чем его работа отличается от работы другого. Порой может показаться, что весь интеллектуальный труд сводится к одному и тому же изнуряющему водовороту электронных писем и презентаций, в которых меняются лишь использованные в слайдах диаграммы. Сам Фаррер охарактеризовал эту безликость такими словами: «Мир информационных скоростных трасс и киберпространств оставил во мне чувство холодности и разочарования».
Есть ещё одна причина, делающая неочевидной связь между сосредоточенной работой и чувством осмысленности в сфере интеллектуального труда, – это какофония голосов, убеждающих интеллектуальных работников тратить больше времени на поверхностную деятельность. Как было развёрнуто показано в предыдущей главе, мы живём в эпоху когда всё, связанное с Интернетом, по умолчанию считается новаторским и необходимым. Не дающие сосредоточиться поведенческие модели, такие как привычка немедленно отвечать на электронные письма или активно присутствовать в социальных сетях, повсеместно восхваляются, в то время как уклонение от подобных вещей вызывает подозрение. Никто не станет винить Рика Фаррера за то, что он не пользуется Facebook, однако если такое же решение примет интеллектуальный работник, его тут же заклеймят как эксцентрика (как я узнал на личном опыте).
Однако хотя связь между углублённой работой и значимостью в интеллектуальном труде и не столь очевидна, это ещё не значит, что её не существует. Цель этой главы как раз и состоит в том, чтобы убедить вас, что углублённая работа действительно может приносить не меньшее удовлетворение на информационном рынке, чем на рынке ремесленном. В последующих разделах я приведу три аргумента в поддержку своих слов. Если обобщить, эти аргументы выстраиваются от концептуально узких до более широких: начиная с нейробиологического подхода, затем переходя к психологическому и заканчивая философским. Я хочу показать, что независимо от точки зрения, с которой мы рассматриваем вопрос глубины интеллектуальной работы, если мы признаём приоритет сосредоточенности над поверхностностью, мы сможем открыть для себя ту же сокровищницу смысла, откуда черпают вдохновение такие мастера, как Рик Фаррер. Соответственно основной тезис этой главы, завершающей первую часть книги, состоит в том, что углублённый подход не только экономически выгоден, но и делает жизнь более наполненной.
Кэл Ньюпорт, «В работу с головой. Паттерны успеха от IT-специалиста»
Бессознательное, по причине своей пространственно-временной относительности, владеет гораздо лучшими источниками информации, чем сознание – последнее лишь направляет наше смысловое восприятие, тогда как свои мифы о жизни после смерти мы умеем создавать благодаря немногим скупым намёкам из наших сновидений и подобных спонтанных проявлений бессознательного. Как я уже отмечал, мифам не стоит придавать какую бы то ни было познавательную ценность, и уж совсем не следует считать их доказательствами. Тем не менее, они могут явиться основанием для мифологической амплификации, открывая перед исследователем возможности для живого творчества. Уберите этот промежуточный мифологический мир фантазий, и дух станет добычей закостеневших доктринерских предрассудков. С другой стороны, уделяя слишком много внимания этим мифологическим образованиям, мы рискуем посеять сомнение и соблазн в умах слабых и внушаемых, склонных к фантастическому гипостазированию.
Один из наиболее широко распространённых мифов о потустороннем мире возник благодаря идеям и представлениям о реинкарнации.
В одной стране, чья духовная культура очень сложна и гораздо древнее, чем наша (речь, разумеется, об Индии), мысль о переселении душ является столь же естественной, как наши представления о Творце, или Spiritus rector. Образованным индусам известно, что мы их точку зрения не разделяем, но их это нимало не волнует. Своеобразие восточной мудрости заключается в том, что последовательность рождений и смертей бесконечна и, подобно вечному круговращению, не имеет цели. Мы живём, достигаем какого-то знания, умираем, и всё начинается сначала. Только с именем Будды связана идея славной цели преодоления земного существования.
Мифологическая потребность западного человека обусловлена эволюционистским мировоззрением с обязательными понятиями начала и цели. Ему чужда идея пути, имеющего начало и конец, но не имеющего цели, точно так же он отвергает представление о статическом, замкнутом, вечном круговороте. Восточный человек, напротив, склонен примириться с этой идеей. Но, по-видимому, и на Востоке нет всеобщего консенсуса в представлениях об устройстве Вселенной, так же как до сих пор нет согласия по этому поводу и среди астрономов. Саму идею бессмысленной неподвижности западный человек отвергает с ходу, во всём он должен видеть какой-то смысл. Восточный человек не нуждается в подобном допущении, скорее он сам воплощает в себе этот смысл. Там, где западный человек стремится осмыслить этот мир, человек восточный находит смысл в себе самом, отрешаясь от иллюзий мирского существования.
Я думаю, что правы оба. Западный человек, похоже, в большей степени экстравертирован, восточный же, наоборот – скорее интроверт.
Первый видит смысл вне себя, проецируя его на объекты, второй ощущает его в себе самом. Но смысл существует как извне, так и внутри нас.
Идею перерождения невозможно отделить от того, что называют кармой. Здесь существо проблемы в том, есть ли у человека его собственная, индивидуальная карма? Если это так, тогда человек входит в жизнь с некоторой предопределённостью, воплощая в себе исход всех предыдущих жизней, он звено в какой-то бесконечно меняющейся непрерывной череде, в каком-то персональном континууме. В противном случае, если человеку с рождения дана некая безличная карма, его новые воплощения никак не связаны между собой.
Ученики дважды спрашивали Будду: безлична ли человеческая карма? Оба раза он уходил от ответа: ведь знание не даёт возможности освободиться от иллюзии бытия. Будда видел гораздо больше пользы для своих учеников в медитациях о цепи нирваны: о рождении, жизни, старости и смерти, о причинах человеческих страданий.
У меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю, что такое моя карма – или она следствие предыдущих моих жизней, или я только наследую своим предкам, воплощая их жизни. Жил ли я уже однажды и чего достиг в той жизни, если сейчас я только пытаюсь найти какие-то решения? Не знаю. Будда оставил вопрос открытым, и мне хочется думать, что он сам не был уверен в ответе.
Я вполне могу представить, что уже жил раньше и что тогда передо мной тоже возникали вопросы, на которые я не находил ответа. Возможно, мне следовало родиться снова для того, чтобы исполнить предначертанное мне. Мне кажется, что после смерти всё, что я сделал, пребудет со мной. А пока мне нужна твёрдая уверенность, что к концу жизни я не останусь ни с чем. Похоже, и Будда думал об этом, когда пытался уберечь учеников от бесплодных спекуляций.
Смысл моего существования – это тот вопрос, который задаёт мне жизнь. Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращённый к миру, не ответив на него, я останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю все усилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу. Возможно, мои предки уже думали об этом и не сумели найти ответ. Может быть, именно поэтому на меня произвёл такое сильное впечатление исход "Фауста", вернее его отсутствие? Или это проблема, с которой удалось справиться Ницше – дионисийская сторона жизни, понимание которой, видимо, было утрачено христианами? Или это беспокойный Вотан-Гермес, бог моих предков, германцев и франков, поставил меня перед неразрешимым вопросом? А может, правда на стороне Рихарда Вильгельма, который в шутку предположил, что в предыдущей жизни я был каким-нибудь мятежным китайцем и со своей восточной душой в наказание очутился в Европе.
Всё, что я воспринимаю как наследие предков или как личную карму, приобретённую в прошлой жизни, вполне может оказаться неким безличным архетипом. Например, секуляризация Троицы, не допускавшей женского принципа, или вопрос, который занимал ещё гностиков и ответ на который так и не найден, – вечный вопрос о происхождении зла, иными словами, вопрос о несовершенстве христианского видения Бога. Всё это могут быть архетипические идеи, которые сегодня носятся в воздухе и которые особым образом привлекли моё внимание.
Мне думается, что судьба вопроса, сама возможность его постановки в этом мире находится в прямой зависимости от того, был ли найден ответ на него. К примеру, мой вопрос и мой ответ на него могут быть неудовлетворительными. Следовательно, кто-то, рождённый с моей кармой, или я сам – должен явиться вновь, чтобы наконец отыскать ответ. И я могу себе представить, что моё новое рождение не состоится, потому что мир уже не будет нуждаться в этом ответе, и ещё несколько сотен лет я буду спокойно ждать, пока снова не возникнет потребность в ком-нибудь заинтересованном в решении такой задачи. Но полагаю, что должно пройти какое-то время, прежде чем это случится вновь.
Проблема кармы для меня также неясна, как и проблема индивидуального перерождения или переселения душ. Libera et vacua mente (без предубеждения. - лат.) я обратился к индийскому учению о переселении душ, пытаясь найти в собственном опыте какое-либо подтверждение идеи реинкарнации. Естественно, что я весьма условно воспринимаю многочисленные свидетельства тех, кто безоговорочно верит в переселение душ. Вера сама по себе доказывает собственно феномен, но не предмет веры. Чтобы стать фактом, предмет этот должен быть обнаружен эмпирически. Ещё несколько лет назад я не имел никаких убедительных или заслуживающих внимания данных, но, в последнее время мне снились сны, которые, как мне кажется, раскрывали процесс реинкарнации одного моего покойного приятеля. На мой взгляд, правильнее всего рассматривать подобные вещи как нечто среднее между не вполне очевидным, правдоподобным и эмпирически реальным. Но я никогда не слышал о похожих снах у других, поэтому у меня нет возможности сравнивать. Так как моё наблюдение, а отсюда и субъективное, я могу себе позволить лишь упомянуть о нём, в своём роде единственное, но не более того. Но должен признать, что после этих сновидений, моё отношение к проблеме реинкарнации, изменилось, хотя не считаю себя вправе высказывать определённое мнение.
Допуская, что "там" жизнь продолжается, мы не можем представить себе иной формы существования, кроме психической, поскольку душа не нуждается ни в пространстве, ни во времени. И именно ею порождённые внутренние образы становятся затем материалом для мифологических спекуляций о потустороннем мире, мне видится исключительно как мир образов. Душу следует понимать как нечто, принадлежащее миру потустороннему, или "стране мёртвых". А бессознательное и "страна мёртвых" суть синонимы.
Карл Густав #Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления»
Один из наиболее широко распространённых мифов о потустороннем мире возник благодаря идеям и представлениям о реинкарнации.
В одной стране, чья духовная культура очень сложна и гораздо древнее, чем наша (речь, разумеется, об Индии), мысль о переселении душ является столь же естественной, как наши представления о Творце, или Spiritus rector. Образованным индусам известно, что мы их точку зрения не разделяем, но их это нимало не волнует. Своеобразие восточной мудрости заключается в том, что последовательность рождений и смертей бесконечна и, подобно вечному круговращению, не имеет цели. Мы живём, достигаем какого-то знания, умираем, и всё начинается сначала. Только с именем Будды связана идея славной цели преодоления земного существования.
Мифологическая потребность западного человека обусловлена эволюционистским мировоззрением с обязательными понятиями начала и цели. Ему чужда идея пути, имеющего начало и конец, но не имеющего цели, точно так же он отвергает представление о статическом, замкнутом, вечном круговороте. Восточный человек, напротив, склонен примириться с этой идеей. Но, по-видимому, и на Востоке нет всеобщего консенсуса в представлениях об устройстве Вселенной, так же как до сих пор нет согласия по этому поводу и среди астрономов. Саму идею бессмысленной неподвижности западный человек отвергает с ходу, во всём он должен видеть какой-то смысл. Восточный человек не нуждается в подобном допущении, скорее он сам воплощает в себе этот смысл. Там, где западный человек стремится осмыслить этот мир, человек восточный находит смысл в себе самом, отрешаясь от иллюзий мирского существования.
Я думаю, что правы оба. Западный человек, похоже, в большей степени экстравертирован, восточный же, наоборот – скорее интроверт.
Первый видит смысл вне себя, проецируя его на объекты, второй ощущает его в себе самом. Но смысл существует как извне, так и внутри нас.
Идею перерождения невозможно отделить от того, что называют кармой. Здесь существо проблемы в том, есть ли у человека его собственная, индивидуальная карма? Если это так, тогда человек входит в жизнь с некоторой предопределённостью, воплощая в себе исход всех предыдущих жизней, он звено в какой-то бесконечно меняющейся непрерывной череде, в каком-то персональном континууме. В противном случае, если человеку с рождения дана некая безличная карма, его новые воплощения никак не связаны между собой.
Ученики дважды спрашивали Будду: безлична ли человеческая карма? Оба раза он уходил от ответа: ведь знание не даёт возможности освободиться от иллюзии бытия. Будда видел гораздо больше пользы для своих учеников в медитациях о цепи нирваны: о рождении, жизни, старости и смерти, о причинах человеческих страданий.
У меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю, что такое моя карма – или она следствие предыдущих моих жизней, или я только наследую своим предкам, воплощая их жизни. Жил ли я уже однажды и чего достиг в той жизни, если сейчас я только пытаюсь найти какие-то решения? Не знаю. Будда оставил вопрос открытым, и мне хочется думать, что он сам не был уверен в ответе.
Я вполне могу представить, что уже жил раньше и что тогда передо мной тоже возникали вопросы, на которые я не находил ответа. Возможно, мне следовало родиться снова для того, чтобы исполнить предначертанное мне. Мне кажется, что после смерти всё, что я сделал, пребудет со мной. А пока мне нужна твёрдая уверенность, что к концу жизни я не останусь ни с чем. Похоже, и Будда думал об этом, когда пытался уберечь учеников от бесплодных спекуляций.
Смысл моего существования – это тот вопрос, который задаёт мне жизнь. Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращённый к миру, не ответив на него, я останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю все усилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу. Возможно, мои предки уже думали об этом и не сумели найти ответ. Может быть, именно поэтому на меня произвёл такое сильное впечатление исход "Фауста", вернее его отсутствие? Или это проблема, с которой удалось справиться Ницше – дионисийская сторона жизни, понимание которой, видимо, было утрачено христианами? Или это беспокойный Вотан-Гермес, бог моих предков, германцев и франков, поставил меня перед неразрешимым вопросом? А может, правда на стороне Рихарда Вильгельма, который в шутку предположил, что в предыдущей жизни я был каким-нибудь мятежным китайцем и со своей восточной душой в наказание очутился в Европе.
Всё, что я воспринимаю как наследие предков или как личную карму, приобретённую в прошлой жизни, вполне может оказаться неким безличным архетипом. Например, секуляризация Троицы, не допускавшей женского принципа, или вопрос, который занимал ещё гностиков и ответ на который так и не найден, – вечный вопрос о происхождении зла, иными словами, вопрос о несовершенстве христианского видения Бога. Всё это могут быть архетипические идеи, которые сегодня носятся в воздухе и которые особым образом привлекли моё внимание.
Мне думается, что судьба вопроса, сама возможность его постановки в этом мире находится в прямой зависимости от того, был ли найден ответ на него. К примеру, мой вопрос и мой ответ на него могут быть неудовлетворительными. Следовательно, кто-то, рождённый с моей кармой, или я сам – должен явиться вновь, чтобы наконец отыскать ответ. И я могу себе представить, что моё новое рождение не состоится, потому что мир уже не будет нуждаться в этом ответе, и ещё несколько сотен лет я буду спокойно ждать, пока снова не возникнет потребность в ком-нибудь заинтересованном в решении такой задачи. Но полагаю, что должно пройти какое-то время, прежде чем это случится вновь.
Проблема кармы для меня также неясна, как и проблема индивидуального перерождения или переселения душ. Libera et vacua mente (без предубеждения. - лат.) я обратился к индийскому учению о переселении душ, пытаясь найти в собственном опыте какое-либо подтверждение идеи реинкарнации. Естественно, что я весьма условно воспринимаю многочисленные свидетельства тех, кто безоговорочно верит в переселение душ. Вера сама по себе доказывает собственно феномен, но не предмет веры. Чтобы стать фактом, предмет этот должен быть обнаружен эмпирически. Ещё несколько лет назад я не имел никаких убедительных или заслуживающих внимания данных, но, в последнее время мне снились сны, которые, как мне кажется, раскрывали процесс реинкарнации одного моего покойного приятеля. На мой взгляд, правильнее всего рассматривать подобные вещи как нечто среднее между не вполне очевидным, правдоподобным и эмпирически реальным. Но я никогда не слышал о похожих снах у других, поэтому у меня нет возможности сравнивать. Так как моё наблюдение, а отсюда и субъективное, я могу себе позволить лишь упомянуть о нём, в своём роде единственное, но не более того. Но должен признать, что после этих сновидений, моё отношение к проблеме реинкарнации, изменилось, хотя не считаю себя вправе высказывать определённое мнение.
Допуская, что "там" жизнь продолжается, мы не можем представить себе иной формы существования, кроме психической, поскольку душа не нуждается ни в пространстве, ни во времени. И именно ею порождённые внутренние образы становятся затем материалом для мифологических спекуляций о потустороннем мире, мне видится исключительно как мир образов. Душу следует понимать как нечто, принадлежащее миру потустороннему, или "стране мёртвых". А бессознательное и "страна мёртвых" суть синонимы.
Карл Густав #Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления»
Джозеф Льюис Хендерсон
На пороге инициации
Основывая своё исследование на архетипической теории Юнга, особенно теории инициации, эта книга представляет тридцать лет проверки теории в аналитическом процессе. Джозеф Хендерсон рассматривает архетипы как предсказуемые шаблоны внутренней обусловленности, которые ведут к определённым важным изменениям, и показывает параллели между индивидуальным психологическим саморазвитием и обрядами, которые отмечали инициацию в прошлом. В этой книге доктор Хендерсон рассматривает такие темы, как непосвящённые, возвращение к матери, воссоздание человека, испытание силы, обряд видения, порог инициации, инициацию и принцип эго-развития в подростковом возрасте и посвящение в процессе индивидуации. Это важное чтение для понимания универсальной природы инициации, особенно поскольку оно связывает традиционные инициатические практики с теорией архетипов Юнга.
#книгистранника [86]
На пороге инициации
Основывая своё исследование на архетипической теории Юнга, особенно теории инициации, эта книга представляет тридцать лет проверки теории в аналитическом процессе. Джозеф Хендерсон рассматривает архетипы как предсказуемые шаблоны внутренней обусловленности, которые ведут к определённым важным изменениям, и показывает параллели между индивидуальным психологическим саморазвитием и обрядами, которые отмечали инициацию в прошлом. В этой книге доктор Хендерсон рассматривает такие темы, как непосвящённые, возвращение к матери, воссоздание человека, испытание силы, обряд видения, порог инициации, инициацию и принцип эго-развития в подростковом возрасте и посвящение в процессе индивидуации. Это важное чтение для понимания универсальной природы инициации, особенно поскольку оно связывает традиционные инициатические практики с теорией архетипов Юнга.
#книгистранника [86]
«Квантовый человек»
Год выхода: 2011
Режиссёр: Карлос Серрано Аскона
Документальное исследование об изменённых состояниях сознания. Кристобаль Ходоровски является основным практиком психошаманизма, духовной целительной техники созданной его отцом Алехандро. С Кристобалем в качестве гида, режиссёр показывает реальные практики "психомагии" во всех их аспектах: путешествиях к истокам латинской Америки (Боливия, Венесуэла, Перу) и участие в ритуалах традиционных курандерос (шаманов-целителей).
#фильмыстранника [134], #мужскоекино
Год выхода: 2011
Режиссёр: Карлос Серрано Аскона
Документальное исследование об изменённых состояниях сознания. Кристобаль Ходоровски является основным практиком психошаманизма, духовной целительной техники созданной его отцом Алехандро. С Кристобалем в качестве гида, режиссёр показывает реальные практики "психомагии" во всех их аспектах: путешествиях к истокам латинской Америки (Боливия, Венесуэла, Перу) и участие в ритуалах традиционных курандерос (шаманов-целителей).
#фильмыстранника [134], #мужскоекино
