Статистика ВК сообщества "Елена Воздвиженская | Рассказы"

ВЕДЬМИН КУТ
(Окончание)

Алёшка сидел в раздумьи, решая то ли выбраться из ямы с загадочной голубой травой и бежать в деревню, то ли отсидеться до утра на месте и не рисковать. И, выбрав всё-таки первое, тем паче, что он уже порядком продрог и промок от росы, начал карабкаться по гладкому склону воронки наверх. И вдруг сильный жар пронзил его, жгло где-то в районе груди, мальчик оторопел и, запшикав, полез под рубаху. Когда же он вытряхнул из-за пазухи всё, что там было наземь, то жечь тут же перестало, а Алёшка увидел, что одолень-трава оставалась прежней, а вот кленовый лист, что остался от Лесавки, буквально полыхал, светился и горел огнём. Он стал ярко-красным и пылающим, как раскалённое железо.
- Отчего это? – не понял Алёшка, - Что Лесавка хочет мне сказать?
И пока он застыл в раздумье, наверху, по краю воронки вновь застелился клубами туман. Белыми, кисельными волнами поплыл он поверху, закрывая воронку будто тарелку крышкой, обволакивая, расползаясь, и тут же тихая мелодия донеслась до слуха мальчика. Кто-то пел, да не один, а несколько девичьих голосов разом тянули незнакомую, но очень мелодичную песню. Слов Алёшка разобрать не мог, но песня была ему приятна, она успокаивала, качала, как в зыбке, согревала. Жутко захотелось спать. Алёшка сполз потихоньку обратно на дно чаши и, свернувшись клубочком, посмотрел слипающимися глазами наверх и поразился – вокруг чаши, взявшись за руки, водили хоровод прекрасные девушки, тоненькие, длинноволосые, в венках из листьев на головах. Они были похожи на… на… Разум Алёшки засыпал, и он уже плохо соображал, мысли лениво ворочались в его голове. И вдруг молнией пронзила его догадка:
- Они похожи на Лесавку!
Алёшка понял, что это её сестрицы, и раз уж они тут, значит, ничего плохого с ним уже не случится и можно просто поспать, а утром, утром… Алёшка глубоко зевнул. Ясный месяц плыл по небосводу над его головою, облака рассеялись и звёзды, крупные, лохматые, лучистые, засияли над лесом и наступил покой.

***

Алёшка проснулся от того, что солнечные лучи щекотали его лицо. Он чихнул и открыл глаза. То, что предстало его взору, заставило его подскочить, как ужаленного - он лежал в своей кровати в доме бабушки и дедушки! Яркое солнце заливало избу, и весёлые неугомонные зайчики прыгали по занавескам и половикам, по герани в горшках, и трельяжу в углу комнаты.
- О, проснулся никак наш пострел! – услышал он голос бабушки и в недоумении оглянулся.
Бабушка стояла на пороге, одетая в домашнее платье и передник, в руке у неё была лопаточка, а через плечо переброшено было полосатое полотенце.
- А я уже оладушек напекла, пока ты спал, - улыбнулась старушка, - Что? Утомил тебя дед вчера своими баснями? Ужо обед на дворе!
Алёшка, всё ещё ничего не понимая, сонными, ошалевшими глазами стрелял по комнате.
- Дед-то ушёл с ранья по грибы, наберу, бает, на обеденную жарёху опят да подберёзовичков, тебя не стал будить.

- А ты когда приехала, ба? – спросил, наконец, хриплым ото сна голосом Алёшка.
- Да я с первым автобусом сразу, - ответила бабушка, - Он из города-то в пять утра выезжает, а в шесть я ужо на остановке сошла у нас, в деревне. Десять минут и дома. Дед сразу и ушёл. А ты вот, всё спишь.
- Да, чего-то устал я вчера, сидели мы долго, говорили, - промямлил Алёшка, не понимая, неужели всё, что с ним приключилось, было всего лишь сном? Всего-навсего каким-то сном? И не было ни Лесавки, ни Купалки, ни Никаноровны с её коловёртышами?...
- А цветок-то твой я в воду поставила, ты не боись, не засох он, - нарушил его думы бабушкин голос, - И гдетось только ты его нашёл-то? Ведь такие только на омуте растут, где Ведьмин Кут. Нешто там был?
Алёшка безмолвно затряс головой, отрицая. И тут же спросил:
- А какой цветок, бабусь?
- Вот те раз, - всплеснула руками бабушка, - До чего спал, что аж всё заспал! Дык кувшинка твоя, вон она на столе стоит в миске. Да душистая до чего, как духи просто. Где ты взял то эдакую?
- Да…
Алёшка замялся, думая, что сказать, но тут из кухни запахло горелым, и бабушка, вскрикнув: «Бат-тюшки! Оладьи сгорели! Совсем забыла про йих!», выбежала из комнаты.

Алёшка почесал затылок, протёр глаза, посмотрел на часы на стене – уже двенадцатый час дня. Да уж, поспал он знатно. Но как он оказался дома? Он помнил лишь то, как заснул в яме с голубой травой. Его одежда, чистая и сухая, висела на спинке стула рядом с кроватью. Алёшка подошёл и с волнением, весь дрожа, запустил руку во внутренний карман лёгкой курточки, пошарил там, вынул руку, и с облегчением выдохнул – на его ладони лежал кленовый лист.
- Не сон.
После обеда Алёшка вышел прогуляться по деревне. Стояла жара и на улице никого не было, мальчишки, небось, убежали на речку, да и ладно, Алёшке не хотелось купаться. Ему нужно было побыть сейчас одному, чтобы всё осмыслить и обдумать.
- Здравствуй, Алёшка, чего идёшь, нос повесил, не здороваешься? – услышал он вдруг знакомый голос.
Он поднял голову и увидел Никаноровну. Во те раз. И как себя вести теперь? Сделать вид, что он ничего не знает. Сейчас баба Нюра выглядела вполне себе обычной бабкой, какой он её и привык видеть, и стояла с авоськой в руках, ухмыляясь и глядя на Алёшку.
- Здравствуйте, - произнёс Алёшка и добавил неуверенно, - Баба Нюра.
В голове его тут же возникла юная девица из нынешней ночи, образ которой никак не вязался с бабкой в платке и с палочкой, что стояла сейчас напротив.
Никаноровна усмехнулась.
- Спал чтоль плохо нынче? Смурной какой-то.
- А, была не была, - решился Алёшка, и сказал вслух, - Да не спалось что-то, баба Нюра, с вами вот по лесу ходил. Много ль молока лунного набрали?
Никаноровна, не меняясь в лице, усмехнулась снова:
- О чём это ты, милок? Аль на солнцепёке перегрелся?
- Я пойду, - сказал Алёшка и двинулся мимо старухи, как та прошипела ему на самое ухо, едва он с ней поравнялся.
- Отдай мне одолень-траву, пострелёнок, не то хуже будет.
- Какую ещё траву, баб Нюр? – удивлённо вскинул бровь Алёшка, - Ты о чём это? На солнцепёке никак перегрелась?
И, оставив Никаноровну в растерянности посреди дороги, пошёл своей дорогой. Он долго бродил по деревне и на лугу, сходил к лесу, а затем к реке, и уже вечером вернулся домой.

- Ты где гулял цельной день? – подскочила к нему бабушка, - И что это с тобой? Уж не заболел ли?
Она потрогала его лоб.
- Да не заболел я, ба, - вздохнул Алёшка, и замолчал, а после глянул бабушке в глаза, - Бабуль, а правда, что у каждого места свой хозяин есть? И что в лесу живут духи всякие? И что одолень-трава волшебная есть? И что за ямы такие в лесу с голубой травой, которая светится?
Бабушка вмиг сделалась строгой и серьёзной, она долго смотрела на внука, а после кивнула:
- Идём-ка, разговор, видать, длинным будет.
В тот вечер они с дедом и бабушкой вновь засиделись допоздна, старики внимательно выслушали рассказ внука, не перебивая и в задумчивости кивая головами. А после рассказали ему, что есть на свете всё то, с чем пришлось ему нынче столкнуться.
- А яма та, с голубой травой, - бабушка поджала губы, словно вспоминая что-то, - Девкой я ещё была, охотник у нас был в деревне. Злой такой мужик, гадкий, не любили его люди. Зверя стрелял без счёту. Женатый был. И вот, грех какой, понравилась ему девица одна из наших, проходу ей не давал, та от него и так и сяк, а он всё пристаёт, запугивает. Она уже и не знала, куда деваться от него. Тяте сказывать боялась, охотник этот сказал, мол, пожалуешься, скажу, что сама ко мне на сеновал бегала, вся деревня над тобой потешаться будет. А вот, мол, если добровольно согласишься, так не обижу, подарки буду дарить богатые. А деньги-то у йово и правда водились большие. Но девчонка на своём стояла, ведь, стыдно сказать, она ему в дочери годилась. А он… Тьфу! И вот раз мать её в лес послала по грибы, иди, говорит, к обеду пожарим, та боится идтить, а ну как снова этого встретит? А матери как откажешь? Признаться тоже страшно. Молодые мы были. Глупые ишшо. Пошла. И что же? Как назло – он идёт навстречу по лесной тропке. Увидел её и аж глаза вспыхнули, ну всё, баит, теперь уж никуда не денешься и на неё наступает. А она растерялась, что делать не знает, в руках одна корзинка с грибами. Подняла её, взмахнула, да на башку его косматую и напялила прямо с грибами. А сама бежать. Бежала-бежала, тот ужо сзади корзину-то сбросил, за ёй бежит. И вдруг споткнулась она, рассказывает, и покатилась вниз. И видит - сидит она в какой-то чаше будто, и трава в ей сголуба. Всё, думает, конец мне. И приметила вдруг, что по краю ямки туман заволокся и будто бы укрыл её. Охотник тот добежал до ямы, зенками своим зыркает по сторонам, туда-сюда, прямо на неё глядит в упор – а не видит! Так и отсиделась она в яме той, а после услышала, что девки рядом поют, а это мы с подругами пошли тоже по ягоды в тот день, ну и обрадовалась, вылезла из ямы. Прибежала к нам на поляну, плачет вся, дрожит, рассказывает, как дело было. Нам любопытно, пошли на ту яму глядеть, а её и нет. Ровнёхонькая земля тут, да ещё бурьян в три аршина. Вернулись мы в деревню, отсыпали и ей грибов в передник. Мать и не заметила пропажи корзинки. А на другий день весть по деревне – охотника в лесу мёртвым нашли, медведь его задрал, вот так-то! Так что, Алёша, что это за ямы с голубой травой я не знаю, но скажу тебе одно – появляются они перед добрым человеком в минуту опасности, что уж это? Может мать-земля так укрывает да под свою защиту берёт человека честного и без дурных намерений, не знаю… Может ангелы небесные тако убежище человеку открывают в час опасности? А только больше ни разу ни от кого я про те ямы не слышала, до нынешнего дня.
Бабушка вздохнула:
- Много в нашем мире того, что мы и знать не знаем, и ведать не ведаем, а только не одни мы в нём живём, это уж ясно. А одолень-траву ты приготовь так, как велела Купалка, а поясок да ладанку я помогу тебе сшить. Не зря это всё было. А Никаноровну не бойся, ничего она тебе не сделает с таким оберегом.

***

Прошло тридцать лет. Давно уже не было в живых бабушки с дедом. Состарились родители Алёшки, вышла замуж младшая сестрёнка, да и сам он давно был женат, у них с супругой подрастали мальчики-близняшки. Да и он сам звался уже не Алёшкой, а Алексеем, офицером, командиром взвода.
В ту ночь бой в этой чужой стране, где уже второй год шла во**на, был особенно тяжёлым. Командир взмок, кругом стоял грохот орудий и свист пуль, слышалась автом**ная очередь, вскрики. И именно сегодня будет решающий бой, их войска уже почти завершили своё дело, уже близок переломный момент. Нужно занять высоту. Любой ценой. Сегодня Алёшке снился сон, что-то смутное, забытое, далёкое из детства. Лес, омут и прекрасная девушка, а ещё Всадница в чёрном, бездонном, как Вселенная, плаще, спускающемся до самой земли по крупу чёрного коня. Свело скулы до боли. Алёшка предчувствовал нечто плохое, пахло смертью, она витала в воздухе, совсем рядом. Хотя, что говорить, тут, на в**не, она всегда была рядом, но нынче ощущался сам запах её – смолы, свежих досок и хвойных лап. Алексей задумался – видимо сегодня придёт его срок. Ну что ж, чему быть, того не миновать, а он должен был умереть ещё тогда, в свои десять. И лишь Лесавка, отдавшая свою жизнь вместо него, отодвинула в ту ночь эту дату. За его спиной тридцать человек, родных ему, всё равно, что своих детей, пацанов, которых он должен вернуть матерям домой в срок, живыми и здоровыми. И он сделает это, чего бы ему это не стоило. За всё нужно платить и уметь быть благодарным. Вот и его очередь пришла. Ту ладанку и поясок, подарок Купалки, Алексей хранил дома, в коробке, в столе, считая неким атрибутом детства, памятью. Но почему-то, в этот раз, направляясь в командировку, он незаметно от жены, сунул эту коробочку в рюкзак. И после сегодняшнего короткого сна надел на шею ладанку и повязал пояс, прямо под свою «разгрузку». Смешно, наверное, но тут, на в**не никто не смеялся над таким, каждый верил во что-то своё – кто в Бога, кто в Аллаха, кто в амулеты, кто в заговорённые вещицы. Тут нельзя было без веры. Он выглянул из-за разбитой кирпичной стены, за которой они укрывались. Пора. Выходим.

- За мной, - скомандовал он бойцам.
В кромешной тьме, рассекаемой красными всполохами, в клубах дыма, грохоте и визге оружия, время застыло душной маской, не давая дышать, всё смешалось кругом – и земля и небо, но его бойцы знали своё дело, молодцы они, эти ребята, с ними хоть в огонь, хоть в воду. Вдруг он увидел, как под ноги ему прилетел небольшой округлый предмет, он сразу понял что это, и времени на раздумья, к сожалению, уже не осталось.
- Ложись! – закричал он, и упал животом на свою смерть.
Раздался взр*в, всё потемнело в глазах:
- Лишь бы пацанов не задело, - потухла последняя мысль в голове Алексея, Алёшки с позывным «Сыч», командира взвода.

***

Он бродил в тёмном лесу и не мог найти дороги, выхода, он метался, как раненый зверь и вдруг услышал знакомый голос и серебристый смех:
- Вот мы и снова встретились, Алёшка!
Он обернулся рывком:
- Лесавка?!
Перед ним стояла она. Он помнил её до мелочей. Она смеялась и протягивала ему руки.
- Лесавка! Ты?
- Алёшка! Мой храбрый, добрый мальчик!
- Я умер, да?
- Нет, Алёшка, - Лесавка покачала головой, - Помнишь в ту ночь Купалка сказала, что однажды этот пояс спасёт тебе жизнь, и нынче была та самая ночь. Ты будешь жить, но пока ты в коме. А там все дивятся чуду того, как ты остался жив, лишь сгорел жилет на груди да животе. Но ведь все слышали и видели взр*в. Ну да пущай гадают.
Лесавка рассмеялась.
- А как же ты? – спросил Алёшка.
- А мне подарили щедрый дар за то, что я в ту ночь отдала за тебя свою жизнь.
- Какой же?
- А ты разве забыл, что самое ценное на этом да и том свете?
- Душа?
- Да, - кивнула Лесавка, - Мне подарили душу. И теперь я в царстве света. Мне очень хорошо, Алёшка. А скоро мне обещали, что я вернусь на землю. Правда, пока не знаю в каком виде.
Она вновь рассмеялась.
- Пойдём, Алёшка, я выведу тебя на тропу. Тебе ещё рано сюда. Да и не твоё это место.
- Пойдём, Лесавка.
И они зашагали по тёмному лесу, который становился всё светлее и светлее. Внезапно Лесавка остановилась и обняла крепко и порывисто Алёшку:
- Всё, дальше мне нельзя. Ступай. Я помню тебя. И ты не забывай меня, Алёшка. Как знать, может однажды и встретимся.
- Я тебя никогда не забуду, моя добрая лесная фея, - на глазах Алёшки выступили слёзы.
- А мальчишки мои? – спохватился он, - Как они? Их не задело?
- Нет, с ними всё в порядке, они все живы, хотя и есть раненые, но всё заживёт.
Алёшка кивнул и вытер со щеки слезу. Яркий свет резанул его по глазам.
- Он очнулся, доктор! – раздался громкий голос медсестры.
- Кто? Сычёв?
- Да!
- Слава Богу…

***

Через три недели жена встречала и обнимала Алексея на вокзале, и плакала навзрыд.
- Когда мне сообщили, я… я…
- Ну что ты, - он взял любимую за руки, прижал к себе, - Родная моя, я вас не брошу, так что не переживай, со мной всегда всё будет в порядке. Правда, вот пояс… сгорел…
- Какой пояс?
- Да так, неважно. Видимо, он мне больше не пригодится.
- Алёш, я ведь тебе перед командировкой и сказать не успела…
- Что? – он встревоженно поглядел на жену.
- У нас ведь ребёночек будет. Я сразу не сказала, думала, как приедешь. А сейчас уже срок стал пятнадцать недель и… врач сказал, что девочка будет.
Алёшка только сейчас заметил под широким плащом округлившийся животик супруги.
- Счастье-то какое! – закричал он и подхватил жену.
- Да ты что! Нельзя тебе поднимать, опусти! На нас люди смотрят! Не молодые уж, так орать, - жена засмущалась.
- А как назовём дочку? – спросил он у жены.
- Не знаю даже, пока и не думала, все мысли о тебе были, - пожала она плечами.
- А я знаю, - загадочно улыбнулся Алёшка, - Мы назовём её Олесей. Знаешь, что означает это имя? Лесная!
- Красивое имя, - улыбнулась жена, - Я не против, ласковое такое.

В свой срок в семье Алексея родилась маленькая Олеся и, едва взглянув в дочкины зелёные, как трава, глазки, он сразу узнал ту, которая обещала ему, что они ещё встретятся.

КОНЕЦ

ПРОКЛЯТЫЙ КОЛОДЕЦ

У самой околицы деревенской колодец стоял. Старый он был. Такой старый и древний, что даже и старики уж не помнили, кто его выкопал и когда, только баяли люди, что недоброе это место. Блазнится тут всякое. Днём-то ишшо ладно, а в сумерках, да тем паче ночью, ходить возля него не следует. Ежели вдруг приходилось кому из деревенских домой по потёмкам уже возвращаться, то колодец тот обходили стороною, круг большой совершали. Колодец-то аккурат у самой дороги стоял, вот и приходилось петлю делать. Да уж лучше так, чем в беду попасть. Говорили, что случалось иным видеть возле него то собаку белую, то птицу большую невиданную, то лошадь, что паслась у колодца сама по себе, а то и девицу...

Сруб у колодца того цел ишшо был, трухлявый , правда, а вот журавель давно уж истлел и сгнил, и лишь пень кривой, оставшийся от него, напоминал о том, что когда-то брали из того колодца воду. Да она и сейчас была, вода-то. И в безлунные ночи приходили к тому колодцу ведьмы по воду. Для дел своих колдовских тёмных брали её. Дядька Макар, чья изба в деревне крайняя стояла, баял, что видел раз, как ведьмы воду-то брали, а доставал им ведро самый настоящий чёрт, со свиным рылом и рогами, он-де нырял в колодец с громким всплеском, визжа и хрюкая, а после выскакивал наверх, подбрасываемый дьявольской своей силой, и разливал щедро из ведра в подставленные ведьмачками кувшины да крынки. А ещё говорили, что дна у того колодца нет. Но да то никто не проверял, так, сплетни одни, что бабы вечером на завалинках треплют, а у баб языки, как известно, что помело.

И жил в той деревне Игнат. Парень добрый да светлый, к людям приветливый, на помощь скорый. Об ту пору вошёл он в женихов возраст, к девятнадцати дело шло. Девки ему глазки строили, поглядывали томно из-за плетней да калиток, когда он по улице шёл, парень он был видный, да и сердцем открытый. Только никто ему пока не глянулся. Ходил он вместе со всеми парнями да девчатами на посиделки, лишь солнышко за реку закатывалось, да деревенские петухи принимались дремать до своего часу, как опускались на деревню сумерки в сладкой дымке, наплывающей с полей, как ложились спать старшие люди, умаявшиеся за день на тяжёлом крестьянском труде, а из-за леса выглядывал остророгий месяц, освещая ярким своим светом избы да тропки, сады да луга, речной бережок и любимое у молодёжи место – скамейка у дома бабки Матрёны.

Отчего уж парни да девки ту скамейку облюбовали они и сами бы, пожалуй, не ответили, да только каждый вечер по заведённой традиции с весны и до осени собирались они под обхватистой душистой липой, что обымала скамейку своими руками-ветвями, укрывая густым шатром. Бабка Матрёна была глуховата, и смех молодёжи не мешал ей крепко спать после трудов праведных. Вот и в тот вечер, когда наступило едва только лето красное, тоже так было. Собрались девчата с парнями на посиделки, и Игнат тоже пришёл. Шутки да песни, разговоры под семечки да танцы под гармонику, переглядки да улыбки - что ещё для счастья молодого надо? Всем ладно, всем весело. Но вот слово за слово и вышел отчего-то спор промеж ребят, да такой, что чуть до драки не дошло. Крики, шум стоит. Тут окно в избе отворилось, и выглянула из него заспанная бабка Матрёна, она, сощурившись, пригляделась, а после и прикрикнула:

- Чавой-то вы тут расшумелись? А ну, идите прочь, ишшо чего доброго водяниху мне к дому привадите! Эва, русальна неделя нынче на дворе. Идите в друго место балагурить.

Ребята притихли, а бабка, поплевав три раза за окно, пробурчала под нос:

- Х р ен да полынь, плюнь да покинь.

После захлопнула створки и задёрнула вышитую занавеску.

- А чего это она про водяниху какую-то толкует? – спросила Ташка.

- Знамо дело, про какую, ту, что в колодце чёртовом водится, - ответила ей Паранья.

- Да ведь то байки старухины, - рассмеялась та, - Сказки одни.

- Сказки - не сказки, а отец мой ту водяниху видал раз, - подала голос Дуняша, - Возвращался он из Лужков соседних, от кума, а ночь была лунная, ну, выпили они, конечно, в гостях-то, и лень ему стало сворачивать с дороги из-за колодца этого, да круг делать, он и пошёл прямо. И как с колодцем поравнялся, слышит голосок тонёхонький, то ли поёт кто-то, то ли плачет. Он прислушался. Думает, нешто из наших баб кто-то. А после видит – а у колодца журавель целёхонек, и стоит у колодца девушка, журавель тот наклоняет, да ведром воду черпает из колодца, а вода-то не набирается. Вот диво. Тятя уже, было, подойти хотел, но тут и заприметил, что девица та вся как есть прозрачная, лунный свет сквозь неё проходит, будто соткана она из тумана зыбкого, руки тоненькие, волосы длинные, сарафанчик зелёненький, а в косе лента красная. Ночь лунная была, тятя всё-превсё разглядел. А как разглядел, так и бросился бежать вон.

- И не приходила к нему после водяница-то? – девки слушали Дуняшу, как заворожённые, не сводя с неё глаз, и забыв про семечки.

- Нет, не приходила. Он ведь главное условие соблюл!

- Эт какое же?

- Он в глаза ей не смотрел!

- Эва как, - протянули девки.

- Да, - заговорщически шепнула Дуняша, - Иначе бы всё, конец, точно говорю.

- А что это там бабка Матрёна сейчас наплела про полынь? – спросила крохотная росточком Алёнка, - Спросонья что ли сбрендила.

- Ничего не спросонья, - важно ответил Николай, - Мой дед говорил, что русалки-то очень полыни боятся, так что бабка Матрёна не зря про неё помянула.

- Эва что, - ответили девчата, - Так что же, ежели полыни надрать да с собою взять, то не пристанет водяница? А может нам сходить к колодцу да и поглядеть на неё?

- Тьфу на вас, - отмахнулся Николай, - Ишшо чего придумали, вертихвостки! Нечего туда ходить. Дурное дело нехитрое. А ну как после в деревню она повадится? Нет уж, пущай себе у своего колодца сидит.

- Николаша, - спросила Ташка, - А как же полынь от водяницы защитит?

- Дед баял, что можно венок из неё сплести, или в карман пучок положить, а то и вовсе подмышки намазать.

- Ну, тут двух зайцев можно у б ить разом, - засмеялись парни, - И смердить не будешь, как козёл душной, и от нечисти убережёшься!

- Ой, всё бы вам зубоскалить, - отмахнулась Алёнка, - А вот я бы поглядела на русалку-то, больно любопытно мне…

- И не вздумай, - сказал Николай, - И вообще, по домам пора, засиделись мы нынче, завтра на работу вставать по заре.

- И, правда, по домам пора, - согласились остальные, и ребята стали расходиться каждый в свою сторону.

Игнат тоже домой отправился, распрощался с товарищами, да пошёл по тропке, что меж огородов петляла. Месяц ясный ярко светит, каждую травинку разглядеть можно, кругом травами да цветами полуночными пахнет душисто, мотыльки ночные порхают, свежо… Вроде бы спит мир, а всё же не тиха ночь, изредка собаки во дворах друг с другом перелаиваются, рыба в реке всплёскивает, филин в лесу ухает. Вдруг птица ночная где-то далёко вскрикнула, протяжно, тоскливо, и стихло всё разом, словно одеялом пышным накрыли мир. Такая тишина настала, что Игнат на месте встал и замер, не поймёт ничего, показалось ему, что оглох он разом. Покрутил головой туда-сюда, и слышит вдруг – поёт кто-то. Удивился Игнат, прислушался, пошёл на голос тот. Идёт, а кругом туман клубится-стелется понизу, и откуда только взялся? И постукивает кто-то, ровно коготком скребёт по дереву.

Шёл-шёл Игнат и вывел его голосок к околице. Смотрит парень, а он уже у самой крайней избы стоит, туман кругом, как молоко, а впереди, там, где колодец, светлым-светло, месяц над самой полянкой застыл, освещает ярко и как днём всё видать. Игнат ближе подошёл, любопытно ему сделалось, разговор нынешний в голове возник.

- Нешто водяница поёт? – думает, - Пойти что ли, глянуть одним глазком? То-то будет, что нашим завтра рассказать.

Как задумал, так и сделал.

Ближе подобрался и видит – девица стоит у колодца. Красивая такая, ладная. Коса у неё до земли, в косе лента алая. Сарафанчик на ей зелёненькой. В руках ведро держит, а сама всё причитает о чём-то. Поднял глаза Игнат, а у колодца журавель целёхонек, и сам-то сруб ровно новенький стоит. Он ближе подошёл. Тут девица причитать перестала, и на Игната глаза подняла, так и обмер он.

- Ну, всё, - думает, - Пропал я теперь. Ведь говорила Дуняшка, что нельзя ей в глаза глядеть. И полыни-то, дурак, не надрал. Эх-х-х. Пропала моя душенька. Буду теперь вон вместе с нею у колодца бродить веки вечные да стенать, как душа неприкаянная. Хотя девица-то ничего так, гожая, с такой и остаться не грех.

А девица стоит, глядит, и рукой его к себе манит.

- Была - не была, чего уж теперь, - решил Игнат и к девице пошёл.

- Чего тебе? – спрашивает, а сам любуется, девица красивая, вот бы в жёны ему такую.

- Помоги мне, добрый человек, - просит та, а голосок у неё звенит, как колокольчик полевой, как ручеёк лесной.

- Ага, как же, я тебе подсоблю, а ты меня в колодец свой утянешь! Нашла дурака!

- Вот ещё, сдался ты мне, - подбоченилась девица.

- А чего же тогда? – подивился Игнат, - Ведь ты водяница!

- Водяница, и что с того, - вздохнула девица, - Маменька меня прокляла при жизни моей, а как померла я, так и стала русалкою. Доля моя такая.

- Отчего же прокляла она тебя? – жалко стало Игнату красавицу.

- Не хотела я замуж идти за старого да богатого, что ко мне сватался. А любила я Петрушеньку своего, больше жизни любила, да маменька моя против была. Прокляла она меня, - опустила лицо девица.

- Да отчего же ты померла-то, красавица? – спросил Игнат.

- Утопла, знамо…

- Да-а, - протянул Игнат и почесал в затылке, - Да чем же я тебе помогу-то?

- Мне водицы из этого колодца достать надобно, непростая она.

- И на что она тебе?

- Коли я той водою умоюсь, да напьюсь, так душа моя покой обретёт. Проклятье с души моей спадёт.

- Да ить ту воду ведьмы берут, знать плохая она!

- Никаких ведьм тут сроду не было, - рассмеялась девица, - Выдумали всё люди, язык-то он без костей, чего только не намелет. А колодец этот божий человек поставил, что жил здесь давным-давно. Вода эта силу имеет, а люди и не ведают о том. Сторонятся этого места, хоронятся.

- Вон оно что, - протянул Игнат.

- Помоги ты мне, набери воды, - взмолилась девица, - Не даёт мне проклятье родительское воды набрать. Нет мне покоя. Устала я.

- Отчего ж не помочь, коли такое дело, да смогу ли, - усомнился Игнат.

- Сможешь, сможешь, - обрадовалась девица, - Держи ведро-то.

Взял Игнат ведро, перекрестился, к журавелю его приспособил, склонился над срубом, и зачерпнул водицы чудесной. А как ведро наверх поднял, так и вздрогнул – вода в ведре звёздами светится, будто небо само в том ведре колышется.

Припала девица к ведру, зачерпнула полную пригоршню, плеснула себе в лицо, после напилась жадно, и улыбнулась:

- Спасибо тебе, Игнат, добрый человек! Пусть тебе добро твоё стократ возвратится и пусть то, о чём ты думаешь, сбудется.

Смутился Игнат, думал-то он сейчас о красоте её девичьей, загляделся на неё.

- Ну, прощай, Игнат, пора мне, - месяц рогатый протянул вдруг с небес свой луч и по нему, будто по лесенке шагнула девица наверх.

- Звать-то тебя как, красавица? – опомнился Игнат, бросившись к лунной лествице.

- Варварою, - донеслось в ответ, - А завтра на ярмарку ступай…

И смолкло всё, туман развеялся, звуки появились, как и не было ничего.

- Вот ж морок, - тряхнул головою Игнат и зашагал скорее прочь.

Ничего не понял он, зачем ему на ярмарку – завтра в поле ему надобно, со всеми на работу.

- А, была - не была – пойду!

***

Ярмарка в то воскресенье большая развернулась, весёлая. Погулял Игнат, да домой уж было собрался, как вдруг девчонку в толпе заприметил. И она на него, вроде как глядит, улыбается. Подошёл он к ней ближе – коса у неё до земли, лента в косе алая, сарафанчик зелёненькой. Похода на кого-то, а на кого – не может Игнат вспомнить.

- Пойдём на карусель? – предложил он девушке.

- А и пойдём, - отвечает та.

Весело им вдвоём, ровно сто лет знакомые, нагулялись вволю, по домам пора.

- Откуда же ты будешь-то, красавица?

- Да из Больших Ельников я, Варварой меня звать.

Вздрогнул тут Игнат, понял на кого девица похожа.

- А меня Игнатом зовут, - улыбнулся он в ответ, - Может, в следующее воскресенье снова тут увидимся?

- Увидимся, коли тятя на ярмарку поедет, - кивнула Варвара.

- Ну, до встречи.

- До встречи.

Так и пролетело лето красное… А по осени посватался наш Игнат к Варварушке, на Покрова и свадьбу сыграли. А на другую весну поставил Игнат новый сруб и журавель у заброшенного колодца, людям правду рассказал, и стали к колодцу люди ходить, да воду пить, и от воды той немощные выздоравливали, ссорящиеся примирялись, некрасивые расцветали, а злые добрыми становились. То ли сказка то, то ли быль – то неведомо, много на свете чудного да неизведанного есть, кто во что верит, с тем то и случается.

Худ. Валентин Коротков.

ВДОВЬЯ ТРАВА

- Лиска! Лиска! Эка шантрапа и где опять шаландатся? Сроду её не найтить!
Акулина переступила порог, подоткнув подол цветастой юбки, остановилась, перевела дух в прохладе избы, провела по лбу тыльной стороной руки, обтёрла пот.

- Лизавета! – крикнула она вновь, - Тута ты али нет?

Ответом ей была лишь тишина.

- Да что ж такое, - вздохнула мать, и, зачерпнув ковшом воды из ведра, жадно напилась и вновь вышла из дому.

Сняв с плетня перекинутый через него серп, она пошла было в огород продолжать прополку, да в ту же минуту ворота распахнулись, и во двор заскочила белобрысая, веснушчатая девчонка лет одиннадцати с растрепавшимися волосами, в разорванном на боку сарафане.

- А-ба, - всплеснула руками мать, - Это где ж ты, растыка эдакая, платье опять порвала?

- Маменька, ты не серчай, я всё починю, это я нечаянно, я от гусей удирала, полезла через забор, а там сучок был, вот и зацепилась боковиной-то.

- Шьёшь на тебя шьёшь, старашшся, а ты всё одно, в лохмотьях, - в сердцах махнула мать рукой, - Ведь на Троицу только пошила я тебе новое платье, а уж оно у тебя три раза штопано.

- Да ведь я ненарочно, - насупилась Лизавета.

- И что за девка така, - возмутилась Акулина, - Будто городска барышня, ведь ты в деревне родилась и выросла, чего ты этих гусей боишси?

- Страшные они, - надула губы девчонка, переплетая тем временем скорёхонько косу, пока мать не заругалась ещё и насчёт этого. Она плюнула на ладошку, растёрла и помазала по волосам – вот так, теперь прилично, всё пригладилось поди-ка, жаль зеркала нет под рукой, не поглядеть, ну да и ладно, хорошо, небось.

- Страшные, - повторила мать, - Быка Грома ты не боишься, а от гусей бегаешь, разве это дело?

- А что Гром? – развела руками Лизка, - На то он и бык, чтобы сердитым быть, да он и не злой вовсе, ежели его не травить. Почто к нему зазря лезть? Вон мальчишки в него кидают шишками, он и обижается, я бы тоже обиделась. Правильно, что он злой на них. А на меня он не злой, потому что я ему корочки хлебные таскаю. А от гусей этих спасу нет, они птицы бестолковые, добра не понимают, их никак не задобрить, ты их не трогаешь, мимо идёшь, а они всё равно бегут кажной раз, шеи вытянут, шипят. А клювы-то у них во-о какие, уж цапанёт, так цапанёт! С мясом вырвет!

Мать закатила глаза:

- Ох, трындычиха, и в кого така уродилась. Я так молчу всегда почти. И отец-то неболтлив. По делу только говорит. А эта, что трещотка, молотит – не остановить.

- Маменька, а ты чего звала-то меня? Я с улицы слышала, как ты окликала.

- Эка ушаста, - подивилась мать, - Звала, да. До бабы Шуры сбегать надобно, проведать, мазь она просила для ног, так я вот сделала с вечера. Да каравай возьми свежий, там, на столе, под полотенчишком стоит. Остальное в корзине уже, корзина на лавке. Да умойся поди сперва.

- Ладно, мамонька, сейчас сбегаю.

- Там спроси, можа нужно чего, полы помыть, али за водой сходить на родник. Она родниковую воду больно любит. Помоги, одним словом. Да платье-то переодень, ну истинно оборвыш. Поняла ли?

- Поняла я, поняла, мамонька, - нетерпеливо крикнула на ходу Лизавета, стуча босыми пятками по крыльцу, - Ай, жжётся-то как! Нагрелось!

- Да, жаркий нынче день, палит немилосердно, - Акулина приложила ладонь к глазам, поглядела на небо без единого облачка, в котором кружил одинокий ястребок, высматривая куриц-ротозеек, у которых цыплята отошли в сторону, - Уж сколь недель вёдро стоит, дожжа надо. Высохла земля.

Женщина вновь утёрла лицо рукавом рубахи и пошла в огород, полоть межу.

***

Лизавета бежала по тропке вдоль лога весело и прытко. Над логом нависли деревья, а внизу журчал ручей, и оттого было здесь прохладнее, чем везде. Внезапно на тропку выскочила юркая изумрудная ящерка в коричневую крапинку и остановилась, подбоченясь, и глядя круглой бусиной на девочку. Затем, так же молниеносно, она скрылась в траве на противоположной стороне тропки, трава закачалась и зашуршала.

- Ишь, какая, красивая, - сказала Лизка, и пошла дальше.

Она любовалась синими стрекозами, что водились только в этом логу, и легкокрылыми бабочками, порхавшими над цветами, срывала засохшие, выгоревшие от засухи, ягоды и жевала их, напевала под нос песенку и шла вперёд, к бабе Шуре. Баба Шура приходилась ей не родной бабкой, а двоюродной, но почитала Лизка её за родную. Свою-то, бабу Зою, она и не видала никогда, та рано померла, сердцем. А вот сестра её старшая, баба Шура, жила. Сколько ей было лет, Лизка и не знала, ей казалось, что все сто, руки и лицо бабы Шуры были тёмные и все-все в морщинах, словно земля сухая, когда долго дождика не бывает, вот как сейчас. Жила она с другой стороны деревни, по ту сторону лога, что разделял деревню пополам, и как бы в стороне от остальных домов, на отшибе. Стоял её домишко посреди поляны, которая сплошь поросла емшаном, ни единого цветочка не росло на ней окромя него, всё заглушил. И оттого казалась поляна словно покрытой сероватым туманом и пахло на ней всегда горьковато-терпко, так, что в носу начинало щекотать и хотелось чихать.

Детей у бабы Шуры не было, потому что муж её, дед Игнат, молодым помер, когда они только поженились. Собственно, дедом он тогда и не был. Так и не успел им стать, остался навеки молодым парнем. Лизка видела его на фотографии, что висела у бабы Шуры над столом в рамке. Ничего такой, красивый, длинная чёлка набок, улыбка… Они и года не прожили после свадьбы, как на него напали по дороге из города, куда он нанимался на работу, когда он с деньгами возвращался. По голове уд ар или и деньги отобрали. Хотели, может, и ог лу шить только, кто знает, а не рассчитали. Нашли его после уже холодного. Ох, и ревела Шурочка о своём Игнате, ох, и убивалась. За руки её держали бабы, всё норовила в могилу следом за мужем прыгнуть. Не дали.

- Хоть бы ребёночек мне от него остался, всё бы легче мне было, - стонала она, заламывая руки.

Да не дал Бог…

***

Лизка шустро перебежала через ручей, полюбовавшись на зелёную квакушку, что выглядывала из крошечной лужи, оставшейся от большой доселе запруды, образовавшейся от ручья, где жило лягушачье семейство.

- Эх, дождя надо, совсем тяжко им бедным, - посетовала девочка, - Того гляди и вовсе с концом высохнет запруда, вон какой ручеёк-то нынче слабый стал, еле бежит.

Она задрала голову наверх, между двумя склонами лога, на выгоревшем бесцветном небе, застыло жаркое солнце, ничего не предвещало дождя. Лизка вздохнула и поскакала дальше. Выбравшись наверх, она устремилась к дому бабы Шуры.

- Бабуня, дома ли?

- О, - раздалось из глубины избы короткое оканье, - Никак Лизавета пожаловала ко мне?

- Я, бабуня!

На пороге комнаты показалась сухонькая маленькая старушка, похожая на мышку с крохотными тонкими лапками, серыми волосами, выглядывающими из-под беленького платка, и в таком же сереньком льняном платье.

- Проходи-проходи, моя миленькая, - обрадовалась она гостье, - А я вот герань свою поливала в передней, гляди-ко, какой зной стоит.

- Баба Шура, а я тебе мазь принесла, матушка сделала вчерась, и вот каравай ещё свежий, нынче печёный. И там ещё чего-то матушка собрала, я и не знаю, не глядела.

- Вот и славно, вот и спасибо вам, дай-то Бог здоровья, - старушка с поклоном приняла из рук девочки корзинку, - Мазь-то надо в погреб снести, а то растечётся вся от такого жару. Пущай застынет малость. А мы с тобой сейчас обедать станем, я как раз окрошку сготовила на квасе. Вот только укропу бы ещё с луком надоть, сбегай-ко в огород, нарви тама.

- Сейчас, бабушка!

Они сидели за столом и Лизка с аппетитом откусывала большие куски от свежего ломтя ржаного каравая, и, прихлёбывая, ела окрошку. Окрошка была вкусная, с редисом и картошечкой, с варёным мясом. Квас у бабы Шуры был ядрёный, она добавляла в него хрен, и ещё чего-то, Лизка не знала что, язык приятно пощипывало и она ела с удовольствием.

- Мать-то чем занимается? – спросила баба Шура, когда они поели, и старушка перекрестившись на образа в углу, сказала, - Слава Тебе, господи, благодарим Тя за пищу нашу, не лиши нас и небесных Твоих благ.

- В огороде межи полет, - ответила Лизавета, приподняв миску и допивая из неё остатки окрошки.

- А отец?

- Отец на работе, в колхозе.

- Вот и ладно, никто не хворает?

- Нет. А тебе, бабуня, надо полы помыть или за водой сходить?

- Нет, детонька, у меня с прошлого раза ишшо чисто, как мать мыла, спасибо вам, помогаити, не оставляити.

Баба Шура задумалась.

- Айда лучше на дворе посидим, побаим.

- Пойдём, бабуня.

Они устроились на крылечке, скрытом от солнца листвой старой раскидистой липы, что росла у дома. Отсюда видать было всю поляну, что окружала дом, и от жары горький аромат полыни, казалось, пропитал всё кругом.

- Баба Шура, - поморщилась Лизка, - У меня даже во рту горько стаёт, как ты тут живёшь, а?

Баба Шура улыбнулась:

- Да я уж привыкла за столь лет, и нравится мне даже горечь эта. Да ведь не всегда тут полынь-то росла. Раньше, давным-давно, цветы тут цвели, у-у-у, какех только не было, и жёлтеньких, и бордовых, и голубеньких, всяких, а опосля одним годом всё исчезло.

- Как так? – округлила и без того круглые глазищи Лизка, - Разве так бывает?

- Бываить, милая, - вздохнула баба Шура, - Природа-то она человека чует, душу его, и ему под стать становится. Оттого и растёт вокруг моей избы вдовья трава.

- Вдовья трава-а-а? – протянула девочка.

- Да, эдак люди полынь называют. Оттого, что горькая она, как вдовьи слёзоньки, - вздохнула баба Шура.

- А как же одним годом-то она выросла? – спросила Лизавета.

- Как Игната мово не стало, - ответила баба Шура, потирая ладони о колени, - Так долго я убивалась по нему, жить не хотела без его. Уж меня вся родня и соседи проверять ходили по нескольку раз на дню, караулили, чтобы с собой чего не сделала. А я и хотела сделать, грех-то какой так говорить, но так и было, девонька моя. В один день помутилось у меня совсем в голове, взяла я верёвку и в сарай пошла. Такая же вот жара стояла, как сейчас помню. В сарайке тёмно, пыльно. Залезла я на чурбан, на котором дрова рубили, перекинула верёвку и почти уже дело это страшное сделать собралася, как позвал меня кто-то. Я сразу Игнатов голос узнала. Вздрогнула. Глянула – а он в самом тёмном углу сарая стоит и на меня глядит, а кругом него быдто свеча горит, такое вот ровное пламя светит.

Я замерла на месте. А он на меня ласково так смотрит и баит: «Что ж ты, Шурочка, творишь? А говорила, что любишь меня крепко?» и головой качает. «Любила и люблю!» - закричала я - «Жить без тебя не хочу». А он головой качает: «Нет, не любишь ты меня, коли надежды на встречу нашу лишаешь». « Как же?» - отвечаю я – «Да ведь я к тебе и хочу, оттого и задумала это». «Нет» - отвечает он, - «После такого уж никогда мы не встретимся, я-то в ином месте сейчас, а ты прямиком к ним пойдёшь, вон, поджидают уж они тебя стоят». Глянула я в угол-то, куда Игнат кивал, а там, Лизонька, черти как есть. Страшные, чёрные, с копытами, с рогами, зубы скалят, манят меня, и на петлю кажут, поторапливают, мол, давай скорее.

Ох, и перепугалася я, спрыгнула скорее с того чурбана да бежать из сараюшки и со двора. Выбежала на поляну перед двором, упала в траву навзничь и давай реветь. Ой, как я рыдала, девонька, всю землю, поди-ка, насквозь промочила слезами своими. Когда голову подняла, увидела, что солнце уж садится за лес. Встала я и домой пошла. Решила, что жить буду, ради нашей любви, ради нашей встречи у Бога. А на следующой год-то вся поляна полынью покрылась. Ни одного цветка не стало. Как выжгло всё. Это слёзы мои полынью оборотились. С той поры так и растёт вдовья трава кругом моей избы, ни одной травинке другой не даёт пробиться. А я её полюбила, горькая она да добрая. От нечисти, бают, защищает человека.

Лизавета слушала молча, не перебивая, личико её стало задумчивым и серьёзным, в груди встал комок, а в глазах блестели слёзки.

- Баба Шура, и ты всю жизнь одна прожила после? - спросила, наконец, Лизка.

- Одна, дочка, одна, - закивала старушка, - Хотя сватались ко мне. Но никого я больше не полюбила, не смогла в сердце впустить. Так и стоит мой Игнатушка перед глазами в том сияньи неземном, как я его в сараюшке увидала.

- Заговорила я тебя, - спохватилась баба Шура, - Иди-ко, милая, ступай до дому, матери надо помочь огород полить.

- Надо, бабонька, - согласилась Лизка, - Я пойду тогда?

- Иди-иди, дочка, да приходи ишшо, пока я жива. Кто знаит, сколько мне осталося.

Лиза обняла бабу Шуру, она была такой крохотной и хрупкой, как сухая травинка и пахло от неё терпко и горько – полынью. Только теперь Лизке уже не казался противным этот аромат.

Она схватила корзинку и зашагала по поляне к логу. На полпути она обернулась, баба Шура стояла у ворот и махала ей вслед. Лизка тоже помахала в ответ. Спустившись в лог, она услыхала, как в небе резко и раскатисто вдруг громыхнуло.

- Гром? – обрадовалась Лизавета, - Нешто дождь будет? Да хоть бы не сухая гроза только. Страшно это.

Она поглядела наверх. Серые тучи наплывали на небо с востока. Одинокая молния вспыхнула и погасла. Лизка ускорила шаг. Когда она уже почти дошла до другого края лога, на щёку ей капнули первые прохладные капли дождя. Вскоре упала ещё и ещё одна, и спустя мгновение неожиданно и резко хлынул ливень такой силы, будто разом разверзлись все небесные хляби. И вместе с этими потоками воды вдруг прорвался, наконец, и комок в Лизкиной груди и она заревела – громко и навзрыд. Всё равно тут не было никого, кто мог бы её услышать, спросить, что с ней, и рыдания её смешивались с раскатами грома, начиналась настоящая буря. Лизка карабкалась наверх по ставшему вмиг скользким склону лога и всё ревела и ревела. Выбравшись наверх, она побежала во всю прыть по улице, в конце которой стоял их дом, и когда она добежала до родного крыльца, гроза уже вовсю бушевала, а в Лизкиной груди, напротив, стало вдруг так хорошо-хорошо, разлилось тепло и тихий свет бабышуриной любви такой, что всё терпит, всё прощает, всё переносит и всё покрывает. Настоящей любви. На которой и держится весь этот мир.

Художник Елена Аликина

ДЕРЕВЕНЩИНА

- Ну, вот скажи мне, зачем ты её пригласил? Да ещё опять она свои банки привезла, соленья-варенья, словно мы голодаем тут, молоко это козье, – Алла поправляла перед зеркалом свои уложенные волнами иссиня-чёрные волосы, придирчиво оглядела своё новое красное платье и проверила, хорошо ли застёгнуты новые серьги в ушках – подарок мужа к юбилею. Сегодня исполнялось Алле тридцать пять лет, но никто бы не дал ей этих лет. Глянув на эту молодую стройную и ухоженную женщину, безупречно одетую и холёную, смело можно было вычеркнуть лет десять из паспортного возраста.

- Вообще-то она моя мать, - обернулся на жену Максим, повязывающий галстук на шею.

- Ну, конечно, мать, я ж ничего не говорю такого, - повела плечом Алла, - Просто она не вписывается в нашу компанию. Я же лишь о ней забочусь, ведь ей самой всегда скучно на наших праздниках, все гости - люди образованные, разговоры у них о высоком, а твоя мать даже не понимает, небось, о чём идёт речь, вот и молчит всегда сидит. Ну, о чём она может рассказать? О своих козах? О том, когда нужно огород навозом удобрять – весной или осенью?

Алла нервно хохотнула, видно было, что она начинает раздражаться.

- Между прочим, когда она начинает свои разговоры о деревне, все её внимательно слушают, - возразил Максим, высокий, статный мужчина со стильной бородой и умными серыми глазами.

- Ой, - отмахнулась Алла, - Они слушают лишь из вежливости, потому что все наши друзья весьма воспитанные люди, вот и всё.

- Ну, не скажи, в прошлый раз, когда мы Пасху встречали, все с большим интересом слушали её рассказ про то, как они в детстве с моим дядькой Иваном в соседнее село одни ушли на всенощную, и как их родители потом искали.

- Всё равно, - Алла раздула изящные тонкие ноздри, - Она деревенская…

Она осеклась, чуть было не выпалив «баба», но вовремя поправилась:

- Женщина. И ей не место в нашей компании.

- Может и мне тут не место? Ведь я-то воспитан этой деревенщиной, как ты изволила выразиться.

- Ой, Максимушка, ну ты что, я же не это имела в виду, я забочусь о ней же, я же вижу, что ей у нас неуютно. Вот и говорю, что не приглашал бы ты её к нам на такие застолья. Лучше сам после съездил бы к матери и всё.

- «Съездил?» - поднял бровь Максим, - То есть ты к ней даже ездить не желаешь? Правильно я понимаю?

- Максим, ну не заводись, ну я просто всегда же занята, ты сам знаешь, - подластилась к мужу Алла.

- К своей маме, однако, ты находишь время прийти, - развёл он руками.

- Это другое, - улыбнулась Алла, - С моей мамой мы как две подружки, она всегда меня понимала и поддерживала. Мы на одной волне. У нас общие интересы, разговоры.

- Ну да, ты даже и называешь их по-разному, свою «мама», а мою только «мать», - ухмыльнулся Максим.

- Давай не будем ссориться, тем более, сейчас, - примирительно ответила Алла, поцеловав мужа в щёку, - Сегодня мой день рождения и я хочу встретить его красиво, тем более гости уже заждались, идём.

И она распахнула дверь и вышла в большую гостиную их современной, красивой квартиры в новом районе города, где за накрытым столом уже сидели гости.

***

Алла с Максимом познакомились ещё в университете, когда им было по семнадцать лет, да так и остались вместе, больше не разлучаясь. У них было много общих интересов, хотя воспитывались они в разных слоях общества. Максим был из деревни, а Алла городская. Но обоих матери воспитывали одни. У Максима отца не стало из-за болезни, когда ему было всего восемь лет, а отца Аллы мать выгнала из дома за пьянство, и больше его судьбой не интересовалась, как и он - их, впрочем. Женщина она была хваткая и пробивная, очень эффектная, Алла красотой пошла в мать, и потому они с дочерью не бедствовали. Виолетта Александровна шла по карьерной лестнице вверх и вскоре уже возглавила отдел завода, где и работала по сей день. Вырастив дочь, она активно занялась устройством личной жизни, благо выглядела не на свои пятьдесят пять, а лет на сорок с небольшим.

Мать же Максима была простой деревенской женщиной, работала дояркой,сына она родила поздно, в тридцать лет, а больше и не было у них с мужем детей, сейчас Валентине Прокофьевне уже исполнилось шестьдесят пять, и она, выйдя на пенсию, продолжала жить в деревне и вести своё хозяйство, да разводить коз. Максим тоже, как и Алла, был копией матери, только те черты, что Валентине Прокофьевне придавали простоты – веснушки, светлые, почти белые волосы, серые глаза, нос с горбинкой, широкие скулы – у Максима, напротив, смотрелись выигрышно и подчёркивали его брутальность. Она знала, что сноха её недолюбливает, но ни разу не попрекнула ни её, ни сына этой нелюбовью. Старалась бывать у них пореже, только, когда дети сами её пригласят, чтобы не мешаться, не быть причиной их ссор.

- Ещё не хватало, чтобы из-за меня раздор промеж них случился, - думала она, - Ничего, я-то как-нибудь стерплю, лишь бы они жили хорошо да дружно.

Об одном только горевала Валентина Прокофьевна, что не было у неё до сих пор внуков. Сначала молодые сами не хотели, всё строили бизнес да копили на жильё, теперь же не получалось у них, как говорил ей Максим. Уж каких только докторов они не обошли, всё напрасно.

- Вы оба абсолютно здоровы, - разводили те руками, - Отпустите фикс-идею и всё получится.

Но не получалось. А часики тикали, как в народе говорят.

Мать же Аллы, напротив, нисколько не переживала об отсутствии внуков.

- Нет, ну и что ж, - махала она рукой, - И без детей люди живут. Да может ещё и лучше живут! И здоровье крепче! Вон мы с тобой, доча, каждые полгода на новом курорте отдыхаем, а с дитём как знать, смогла ли бы ты на мир посмотреть?

Алла, слушая мать, вздыхала, кивала согласно, но на душе скребли кошки, она бы с радостью променяла все свои курорты на одного маленького крохотного малыша. В остальном же у неё с матерью разногласий не было и они, как две подружки, вместе ходили по салонам красоты и ателье.

Шли годы, бизнес Аллы и Максима развивался, а детей всё не было. И вот сегодня Алла отмечала уже свой тридцать пятый день рождения. Гости дарили подарки, произносили тосты, а она загадывала уже который год лишь одно, самое заветное желание – родить ребёнка…

***

На дворе стоял август. Алла проснулась от дикой тошноты и как была, в майке и трусах, побежала к унитазу.

- Что это со мной? – подумала она, - Неужели в кафе отравилась? Надо матери позвонить.

- Мама, ты как себя чувствуешь? – набрала она номер матери, едва Максим уехал в офис их компании. Она сегодня осталась дома, не в силах даже шевельнуться.

- Да отлично, доча? А почему ты спрашиваешь? – в трубке раздался бодрый голос матери.

- Да меня рвёт что-то, - пожаловалась Алла, - И вообще как-то мерзко. Кажется, отравилась чем-то.

- Рвёт? Хм, уж не беременна ли ты? - подозрительно спросила мать, - Ты сходила бы к врачу, да поскорее.

- Ты думаешь? – замерев на месте, спросила Алла, боясь дышать.

- Да кто знает, проверься да поскорее. Чтобы успеть, если что.

- Что успеть? – Алла плохо соображала, голова кружилась, а в желудке вновь поднимался рвотный позыв.

- Как что? Ну, ты как маленькая ей-Богу, - строго отрезала мать, - Вдруг что-то не так, чтобы успеть прервать.

- Мама, что там может быть не так? Ты о чём?

- Ой, Алла, да мало ли, - мать разнервничалась, - Первая беременность в таком возрасте, всякое может быть.

- Хорошо, мама, я схожу, - Алле вдруг впервые в жизни стало неприятно общение с матерью, и она положила трубку.

Выглянув в окно, она вдруг расплакалась от обиды, совсем не те слова она хотела услышать от родной мамы. Ну, ничего, ещё неизвестно, что там, надо записаться к врачу и поскорее.

***

- Поздравляю вас, милочка, вы станете мамой! – доктор, мужчина восточной национальности, говорящий с акцентом, улыбающийся и разговорчивый, повернул монитор к Алле, - Видите эту точку? Это ваш будущий сыночек или доченька!

- Я… Я …Беременна? Вы не ошиблись? – голос Аллы дрожал, и она не могла вспомнить простые слова, всё шло кругом в голове от волнения и радости.

- Да вы что? Я тридцать лет тут сижу, я не ошибаюсь, - рассмеялся доктор, - Беременность пять недель. Вставайте на учёт, дорогуша.

Алла вышла в коридор и дрожащими руками набрала номер мужа:

- Максим? Максим, я беременна.

Узнав новость, Валентина Прокофьевна расплакалась от радости и в тот же день побежала в соседнее село, в храм, ставить свечку и подать сорокоуст о здравии снохи. Виолетта Александровна же нахмурилась:

- М-да, неожиданно, конечно, но посмотрим, что покажут анализы и УЗИ. Ты себя как чувствуешь-то?

- Да отлично, мама, - Алла с обидой посмотрела на мать, не такой реакции она ожидала, ну, по крайней мере, мама могла бы порадоваться за неё.

- Да рада я, рада, - отмахнулась мать, - Но в таком возрасте уже опасно впервые рожать, вот и беспокоюсь.

- Нормальный возраст, мама.

- Посмотрим, ну, я побегу, меня сегодня Артур пригласил в ресторан, надо в салон зайти, маникюр обновить. Ты со мной?

- Нет, мама, - впервые Алла почувствовала некое отчуждение от матери, словно теперь их жизни разделились на две разные дороги.

***

Потекли месяцы беременности. В один из дней Аллу срочно вызвали в женскую консультацию.

- Вы знаете, - замялась врач, - Надо бы вам дополнительно обследоваться, у вас генетические анализы пришли не очень.

- Как не очень? – испугалась Алла.

- У вашего ребенка высока вероятность риска синдрома Дауна.

Алла почувствовала, как земля уходит из-под ног – у неё родится больной ребёнок?

Как на автомате она проходила все необходимые обследования и все они подтверждали, что ребёнок скорее всего родится с синдромом. Мать Аллы звонила ежечасно и орала в трубку:

- Делай срочно прерывание! Пока не поздно! Нечего свою жизнь портить и позорить нас перед всей роднёй! У нас всю жизнь все умные были, институты заканчивали, а тут идиот родится!

- Он не идиот, мама! Он мой ребёнок! И вообще люди с этим синдромом очень солнечные и добрые!

Она положила трубку и разрыдалась.

Названивала врач, названивала мать, Максим сурово молчал, все давили на неё, а Алла не знала, что ей делать, малыш уже активно пинался под сердцем и она любила его, любым, каким бы он ни был.

- Я буду рожать, - твёрдо заявила она матери и мужу.

- Дело твоё, но на меня не рассчитывай, - отрезала мать, - Мне такой внук не нужен. Да и вообще, меня Артур замуж зовёт. Я и сама ещё молодая и у меня есть право на личную жизнь.

Максим пришёл домой выпившим, а после стал задерживаться по вечерам. Алла ушла в себя, она не ела и лежала, отвернувшись к стене, целыми днями. До того дня, пока в их квартиру не позвонили. Алла, шатаясь, добрела до двери, открыла, на пороге стояла её свекровь, как всегда с баулами еды. Алле уже было всё равно, она пропустила Валентину Прокофьевну в квартиру и закрыла молча дверь.

Она ждала от свекрови упрёков или уговоров прервать беременность, однако ничего такого не последовало. Та рассказывала ей о своих козах и курах, поставила на плиту кастрюлю и принялась варить борщ, вскоре по квартире расплылся аромат оладьев и мёда. И вдруг впервые Алла почувствовала, что ей приятна эта болтовня, и про коз и соседку бабу Нюру, у которой собака ощенилась, и про то, какой величины уродилась нынче картоха, и сколько снега намело в деревне. Ей так не хватало простого человеческого общения, чтобы наконец-то никто её не упрекал и не гнал на прерывание, а просто говорил о чём-то и улыбался.

- Давай-ка борща ешь, - свекровь поставила перед Аллой полную тарелку горячего рубинового супа, щедро сдобренного зеленью, - Я уж по-городскому не умею, да ничего, научусь готовить, как ты любишь, только ешь. И в консультацию с тобой теперь ходить буду, вон какой гололедище нынче, упаси Бог упадёшь ещё.

- Ну и ладно, - прошептала Алла, - Может выкидыш будет, всё равно мой ребёнок никому не нужен.

Валентина Прокофьевна так и застыла на месте, всплеснув руками:

- Ты что это такое болтаешь, дочка? Как это не нужен? Мне, мне нужен. Ведь это ж мой внучёк или внученька. Я его уже люблю.

Алла посмотрела на свекровь и вдруг расплакалась, испугав ту ещё больше, она плакала и плакала не в силах остановиться, и казалось ей, что вся боль этих долгих месяцев выходит сейчас с этими слезами.

- Ты поплачь, поплачь, - гладила её по волосам свекровь, - Легше станет. Поплачь. И дальше станем жить.

Жить и правда стали. Максим теперь был дома вовремя и трезвый. На кухне всегда пахло пирогами и супом. В доме стало как-то просто и уютно, словно Валентина Прокофьевна привезла с собою кусочек деревни в своей холщовой, сшитой из весёлых цветных лоскутков большой сумке. Обо всём свекровь рассуждала как-то просто и понятно, но в то же время по-жизненному мудро и прямо. Алла повеселела и успокоилась, стала хорошо кушать и чаще смеяться. На душе у неё было теперь тихо и радостно.

- Какой бы ни родился, а я его люблю и буду любить, - думала она о своём малыше.

***

И вот пришла весна, расцвёл мир, заголубело небо, и в конце апреля родился на свет сын Аллы и Максима – Витюшка. Диагноз синдрома Дауна не подтвердился, однако мальчик был весьма слабым и задышал не сразу, у него обнаружили проблемы с сердцем. Они с Аллой провели месяц в больнице, прежде, чем их отпустили домой.

- Ничего, - радовалась свекровь, - Поедем на всё лето ко мне в деревню, поднимем мальчишку на ноги.

Так и сделали. Весь первый год Алла с ребёнком не выходили от врачей, им пророчили всякие последствия, что у ребенка будет ДЦП, что он не станет говорить и прочее и прочее.

- Всё будет хорошо, я Максимку на ноги поставила, и Витюшу нашего поставлю, - сказала свекровь Алле, когда в один из дней та, не выдержав напряжения, бессильно рыдала у кровати сына.

- Прости меня за всё, мама, - вдруг подняла на свекровь опухшие глаза Алла, - Я всегда тебя стеснялась, думала деревенщина ты, думала что лучше моей мамы нет. А вот видишь, как жизнь повернула. Мать моя и не показывается у нас, внука больного стыдится, жизнь свою устраивает, а ты, ты моя опора, я без тебя пропала бы, мама.

- Да ты что, ты что, дочка, я сейчас сама заплачу, - кинулась к ней Валентина Прокофьевна, - Я ж ничего такого не делаю, окромя того, что совесть велит да сердце. Вы же мои родные, детушки мои. Я ж только о вашем счастье Бога и молю. А на маму свою ты не серчай, не надо, она и правда у тебя молодая ещё и красивая, не то что вот я, пущай устраивает женское своё счастье. В старости-то одной ой как тяжело. А мне что сердиться? Я ведь и правда деревенская. Всё ты правильно баешь, дочка. А Витюшку мы на ноги поставим, попомни моё слово. Буду его к себе почаще забирать, на деревенском воздухе да молочке богатырь у нас вырастет!

Алла обняла свою маму, как она теперь называла свекровь, и они обе плакали, пока в комнату не вошёл Максим и не уставился на них в удивлении.

- Может обедать пойдём?

***

Прошло восемнадцать лет. На проводах Виктора в армию было шумно и весело, собралось множество его друзей, а на почётном месте сидела его любимая бабаня.

- Бабушка, - поднял он тост, - Сегодня я хочу сказать тебе спасибо за всё, ты мне стала второй мамой, все каникулы я проводил у тебя. Спасибо за то, что научила и снег грести, и огород копать, и косой работать. И за мои медали тоже спасибо!

Он кивнул на стену, где на полке, уставленной кубками и грамотами, красовалось его фото на пьедестале первого места.

Алла утирала слёзы, Максим сжал скулы от волнения, а бабуля Валя в белом платочке светилась всеми своими многочисленными морщинками и улыбалась кротко:

- Служи с Богом, сыночек, так, чтобы мы тобой гордились, будь всегда человеком, это самое главное звание в жизни, а мы тебя ждать станем.

- Бабуня, ты только меня дождись!

- Дождусь-дождусь, а как же, мне ещё на твоей свадьбе плясать, да правнуков нянчить, - баба Валя хитро глянула на Юлечку, девушку Витюшки, что сидела с ним рядом, та покраснела и опустила глаза, - Некогда мне помирать-то, сыночек. Жить надо!

Худ. Инесса Сафронова

РУСАЛИЙ ЧЕТВЕРГ

Утро занялось по-над деревнею серое и сумеречное, то ли вечер, то ли утро – не разобрать. Небо, как опрокинутый ковш накрыло бесцветным куполом лес, реку и избы. Из нависших туч сеял мелкий, занудный дождь. Капли повисли на ветвях деревьев, сухой прошлогодней траве у плетня, на колючках репейника и наличниках окон, и казалось, что те плачут, не утирая стекающих слёз. Дома и заборы потемнели от сырости, скукожились, будто стали меньше ростом. Собаки попрятались по своим будкам и не высовывали носов, зарывшись поглубже в солому. Птицы укрылись под навесом, нахохлившись, и грея клювики свои в распушившихся перьях. Пахло влагой, мокрой землёй и тленом.

Нынче был на дворе четверг Русальной недели, день, когда матери поминают своих младенцев, умерших без крещения. Ежели не помянуть таких детей, так станут они тогда нежитью проклятой и много бед натворят живым. Правда то али нет, Полина не знала, да только старухи так сказывали, а традиции предков чтить надобно, таков закон. Тем паче тут, в деревне, все на виду. А Полина на особой примете, и так про неё невесть что городят, и пустоцветом кличут за спиной, и ведьмой, и проклятой, а всё потому, что все её пятеро детей, которых народили они с мужем Гаврилой, умерли почти сразу после рождения.

Отчего было то, не знала Полина, не ведала, ведь нарождались все её детки в срок, тяжёлыми горячими свёртками ложились в её руки, спеленатые туго повитухою в чистые пелёнки, припадали жадно к материнской г р у д и, молоко пили, силу её брали, а на вторые сутки засыпали мёртвым сном в своей зыбке. Да и откуда ей было знать про то, что ещё в день их свадьбы прокляла их завистница Дунька, которая на Гаврилу глаз имела, да не женился он на ней, не легла она ему на сердце – вздорная, крикливая, пустобрёхая. Выбрал он себе в жёны Полину – тихую, рассудительную, добрую да спокойную нравом. Дунька же, узнав о том, кинулась в лесную чащу, где на топях болотных, вдали от жилья человеческого, жила колдунья поганая, что делами занималась мерзкими – детей из утробы материнской тра ви ла, кончину человеку посылала, любящих разлучала, да дружных ссорила навеки так, что доходило порой и до у б и в с т в а. К этой-то старухе и заявилась Дунька, тяжело дыша и сверкая зенками от неистовой злобы, что душила её и переполняла душу. Колдунья, выслушав её, захихикала скрипучим смехом, от которого пламя в очаге заметалось-запрыгало, да по стенам тени поползли корявые.

- Э-э, лёгкой ты просишь для голубков мести, милая, что смерть? - закаркала карга, - Ну помрут они, дальше-то что? Они и после смерти своей вместе будут. А ты лучше вот как поступи, так-то ты им куда лучше напакостишь…

И мерзкая старуха надоумила-научила девку, что ежели не сможет Полина детей народить мужу своему, так тогда сильнее горе их будет, да не просто не сможет, а станут они по мир ать на второй день после рождения.

- Тогда сердце её разорвётся в клочья, жить будет, да мучиться, - хрипло захихикала мерзавка, - И муж её бросит, кому пустоцвет сдался. Вот это месть так месть.

Разгорелись глаза Дуньки от радости, от предвкушения победы своей и закивала она согласно головою, поблагодарила колдунью болотную, да приняла из рук её мешочек в котором лежали скрученные свечи, свитые корни да иглы острые.

- Добудешь волос её, подложишь в этот мешочек, а после прикопаешь его под их воротами, аккурат в самой середине, чтобы каждый раз, как станет она через них переступать, да во двор заходить, али со двора идтить, она через тот мешок перешагивала. Через то будет на ей проклятье.

Хитростью своей добыла-таки Дунька волосы заветные с гребня, которым Полина косу причёсывала, в тот мешок сунула, да под воротами, как чертовка велела и прикопала. Радости её предела не было, да только всему плата есть, и за Полинино горе тоже своя цена была. Запросила колдунья у Дуньки глупой жизнь первенца её.

- У тебя всего одного не станет, а у неё все по мр ут, - прошамкала старуха, - Невелика цена.

- Согласна, - наспех отмахнулась тогда от неё Дунька, которой не терпелось уже поскорее приступить к делу своему чёрному.

Так и вышло. Не прошло и двух лет, как к Дуньке жених посватался. И на такой товар свой купец нашёлся. Сыграли они свадебку, вскоре и понесла Дунька. А как родился ребёнок, так и не стало его тем же днём.

- Бог дал, Бог взял, - люди говорят.

Да только не Бог эту душу прибрал, а досталась она тёмным силам по уговору Дуньки с колдуньей. Дунька, конечно, про то помнила, и с облегчением вздохнула – расплатилась. Теперь можно и жить начинать, а Полинка проклятая пущай до конца дней своих мается. Эва, ей уже тридцать на носу, скоро и родить больше не сможет. Так и надо ей. Не достался Гаврила - красавец и богатырь Дуньке, так пущай мается со своим пустоцветом Полинкою. Дунька расхохоталась при мысли о том.

***

И вот нынче, в дождливый июньский день, в четверг на зелёных святках, поминали бабы своих младенцев, умерших без крещения. Поминала и Полина. Собрала с утра стол, кутьи наварила, булок белых пышных напекла, киселя приготовила, блинов да сметаны, яиц накрасила луковой шелухой, ещё по малости разного. Гаврила на работу ушёл, в кузню, а она осталась ребятишек ждать. Загодя она их созвала. Уж так положено нынче – следует к себе за стол детей соседских собирать. Прошлась Полина по дворам, позвала ребят. У матерей их спросилась, позволят ли. Позволили те. Не все Полину винили да осуждали, были и те, кто жалели её горемыку. И вот нынче, в назначенный час пришли к Полине в избу пятеро ребятишек – головки льняные, глазки голубенькие, носы конопатые, рубашонки цветастые, три девчоночки да два мальчишечки. Аккурат по числу её умерших деточек.

Глядела Полина на них с любовью, с ласкою материнской, нерастраченной, за стол усаживала, тайком слезу утирала, глядя, как с аппетитом едят ребятишки её угощение, радовалась – вот и моим ребятам на том свете нынче сытно будет, всё глядишь полегче, можа и простит меня Бог, и над детками моими смилуется и примет их в царствие небесное, не даст стать навками. Не будут они летать над миром проклятыми душами, сосать молоко рожениц да, принимая птичий облик и сбиваясь в стаи, сводить их с ума своими криками.

- Таке младенцы дюже как страшны для живых, - вспомнились Полинке слова бабки Евграфии, Графы по-простому, - Коли на родившую бабу нападут ночью таки навки, так будут сосать её молоко до тех пор, пока и к р о вь всю из её не выпьют, и у детей малых пьют они к р о вь. Хоронют-то их далече от других, за оградкою, или на перекрёстке, а то и вовсе у дома, под порогом, под забором, иль у хлева. Да только лучше так-то не делать, в тако место будет всегда молния бить, так и хату спалить недолго. Пущай на святой земле лежат, хоть и поодаль от других упокойничков. Там хоть ведьмы проклятые до них не доберутся.

- А на что они ведьмам-то? – спрашивали бабку Графу девки, собравшиеся у неё в избе в осенние долгие вечера послушать былички, среди тех девок была и Полина, тогда ещё незамужняя.

- А ведьмы-то тех младенцев выкапывают, да из их жира делают себе мазь, чтобы, намазюкавшися ею, летать на свои шабаши.

Девки ёжились от страха и придвигались друг к другу поближе, боясь глядеть в тёмное окно, в котором отражался причудливо огонёк лучины.

- Ишшо могут таке дети стать игошками, - продолжала бабка Графа, - Но те больше из проклятых да погубленных матерями, ежели такой игошка в избе заведётся – добра не жди. Проказничать будет, всё бить да бросать, домашних кусать. А то на мельницах да в омутах селятся их души, караулят поздних путников, топят их, али огоньками, что по чащобе блуждают, носятся, заводят доброго человека в болото, в самую трясину. А могут и птицей без перьев оборотиться. Сядут на крышу избы и кричат так долго-протяжно, плачутся, жалятся, просят их окрестить.

- Нешто не спасти их никак, бабушка, деток этих несчастных? – жалобно спрашивали девчата.

- Отчего же, всё можно, ежели мать крепко захочет. Для того надобно поминать их в среду на Страстной седмице, да в четверг на Троицкой. Мать должна купить сорок крестиков, да раздать соседским ребятишкам али в храме оставить и сказать, мол, кого будут крестить, тем подарите. Тогда-то окрестится их дитя и попадёт к Богу, а не станет потерчатком.

Так и стояли в ушах Полины бабкины наставления, думала ли она о те годы, что пригодятся они ей, что придётся ей детей своих одного за другим провожать, не нарадовавшись, не нацеловавшись, не вскормив их молоком своим, не выпестовав, не увидев их первых шагов, не услышав первых гулений...

Полина смотрела, как с аппетитом кушают ребятишечки её угощение, улыбалась им, гладила каждого по головке, а после одарила всех петушком сахарным на палочке да пряником медовым, что Гаврила накануне с ярмарки привёз. То-то ребятки обрадовались, глазёнки заблестели, зубки засверкали.

- А вот вам ещё по узелочку с собою, - сказала Полина, провожая ребятишек к воротам, и вручая каждому свёрточек.

- А что там, тётя?

- А там отрезы вам на рубашечки, да пироги, дома чаю попьёте с родителями.

- Спасибо, тётя!

- С Богом, милые, ну, спасибо вам, что пришли, меня проведали, бегите теперь до дому.

Проводив детей, села Полина на лавку под окнами, сложила руки на передник, дождь всё капал и капал, а она словно не чуяла его, капли стекали по её щекам, перемешиваясь со слезами. Горько было на её сердце и так тоскливо, что мочи нет. Всё-то она сделала ещё тогда, как третьего сыночка своего на погост снесла. И после каждый год детушек своих поминает. А на душе всё равно камень лежит и не даёт Бог ни одному её ребёночку на этом свете задержаться. Верно и вправду она порченая, браковка. На что только Гавриле такая обуза. И страшная мысль родилась вдруг в голове у Полины. Задумала она нехорошее. На сараюшку засмотрелась, где лежали верёвки да лопаты, мотыги да вёдра.

- На что мне такой жить. Всё одно – нет радости никакой.

И тут вдруг загулил кто-то. Вздрогнула Полина, голову повернула, волосы мокрые с лица убрала, лицо от влаги вытерла. И видит она – на ворота, над самою-то калиткою сели на коньке пять птиц, да все как одна белые. Такие белые, что глазам смотреть больно. Встала Полина на ноги, платье мокрое её облепило, не пошевелиться, а дождь всё хлеще и хлеще льёт, бьёт по щекам. А птицы сидят, не улетают и внимательно так на неё глядят и всё воркуют. И что за птицы это, не поймёт никак Полина, вроде горлицы, а вроде и нет. Сидели они сидели, да вдруг снялись с места, к Полине близко-близко подлетели и закружились вокруг неё. А после к воротам вновь вернулись и об землю крылами забили, закричали протяжно. Смотрит Полина и ничего понять не может. Птицы же в небо взвились и пропали, как не было их. Затрясло Полину, кинулась она в дом. Вечером мужу ничего не сказала, спать легла. И снится ей сон…

Дома, на лавке, сидят пятеро ребятишек, все гоженькие, светлые, глядят на неё, шепчутся и смеются.

- Вы кто? – спрашивает Полина.

А они ей отвечают:

- Так мы детки твои, матушка. Мы к тебе вчерась прилетали, да ты нас не узнала. А мы тебе две вести принесли. Первая – это копать тебе надобно под воротами, там, где мы летали. Что найдёшь, отнеси к дому Дуняши Евграфовой, да под порог кинь и уходи не оглядываясь. Вторая же весть – это то, что мы теперь не летаем по миру, а живём в месте светлом и покойном, хорошо нам. Там сады цветут пышные, плоды растут сладкие, реки текут молочные. Однажды и ты к нам, матушка, придёшь с тятенькою. Да только то нескоро будет. А пока есть у нас для тебя ещё и третья весть, да не скажем.

- Скажем-скажем, - спрыгнула с лавки одна девочка со светлыми косичками, - У тебя, матушка, скоро ещё детки народятся, наши братики. И всё у тебя хорошо будет. Бог твои молитвы услышал.

Вздрогнула Полина и проснулась. Проснулась и лежит, пошевелиться боится. До того сладок сон её был, что век бы не просыпалась, а так и осталась там со своими детушками. Да что делать, вставать надобно. Мужа на работу провожать, новый день начинать. Вытерла она слёзы, что на глаза вновь набежали да за дела принялась. Только сон всё из головы её нейдёт. И решилась она, была не была, проверить то, что ей детишки сказали. Взяла лопату, и пошла копать под воротами. Калитку отворила и в самом проёме рыть землю принялась. После вчерашнего дождя земля скользкая, мокрая, комьями выворачивается. И вдруг, в одном из комьев, заметила Полина что-то. Руками брать не стала, а взяла веточку и ей поворошила, и видит – мешочек полуистлевший, а в нём иглы острые, да свечи скрученные, коренья гнилые, да комок волос. Поёжилась она, перекрестилась, взяла двумя палочками тот мешочек, положила его на большой лист лопуха, что у забора рос, да пошла к дому Дуньки Евграфовой. Как ребятишки велели ей, так она и сделала, никто её не увидел об эту пору, раным-рано ещё было.

***

Наступил август жаркий, медовый, плодами налился в садах, рожью золотой в полях, солнцем ласковым да небом голубым. И в один из дней убедилась Полина в том, что она подозревала – тяжёлая она. Уж и не знала она, горевать ли или радоваться. Что ждёт её на этот раз? Ну да как Бог велит, так тому и быть. Рассказала она свою новость Гавриле. Тот тоже и рад, и слёзы на глазах. А вскоре и ещё новость – Дунька Евграфова с ума сошла. Ладно хоть детей у неё не было, одного родила и того Бог прибрал, так и жили с мужем бездетные, как и Полина с Гаврилой. Дунька же бегала по деревне и кричала, что невмоготу ей, что лезут из неё иглы острые, колют тело её. Бабы крестились, мужики шарахались от неё. А после и увидали люди, что всё так и есть, как она мелет – из тела её иглы лезли наружу, так, что глядеть на это жутко было. И из рук, и из ног, и из ушей, и изо рта, отовсюду прорывались наружу иглы и сыпались дождём на землю. Дунька выла и по земле каталась, рвала на себе одёжу, кусала до крови руки, грызла свои пальцы. И никто к ней подойти не смел. Боялись. Так и померла она на дороге посреди деревни, вся усыпанная иглами стальными, как ёж лесной. Похоронили её на погосте, да могила её постоянно проваливалась, не принимала святая земля гадину. Крест всегда набок заваливался, будто кто с корнем его выдирал, а возле могилы болотный запах смердил.

Прошло время. Пролетела зима снежная с сугробами да морозами, за нею весна пришла красная, май наступил, и на самую Пасху родила Полина сыновей-близнецов, Петра да Павла. Уж как боялась она второго дня, как плакала, но только не случилось больше горя горького – остались её детушки жить на этом свете. Радовались родители на них, Бога благодарили за счастье своё, а после, через три весны, родилась у них ещё и доченька Алёнушка - ясное солнышко, цветочек аленький. Родителям на радость, а братцам на смотрины – уж они и заступниками какими для сестрёнки были, никому в обиду её не давали, дружными промеж собою росли да к другим людям ласковыми, на чужую беду отзывчивыми.

Прошли годы, состарились Полина и Гаврила, друг за дружкой ушли в мир иной, а когда хоронили их, то вились над крестом пять белых птиц, садились на холмик и ворковали.

- Встречают их сами ангелы небесные, - говорили люди, - Хорошими были они людьми, светлыми. Вечная им память!

Такая-то она жизнь, и горе испытать даёт, и радостью одаривает. Всяко в жизни бывает, да только надо жить, несмотря ни на что, да помнить, что всё к человеку возвращается – и добро, и зло. Всякая гадость вернётся тебе во стократ, и всякое добро – тоже. Всякое дело, всякий поступок записываю ангелы в книгу жизни, в которой есть каждый из живущих на земле, и после смерти с каждой души спросит Бог по той книге. Ничего нет у Бога напрасного - ни радости, ни горя.

Худ. Николай Ярошенко

Уважаемые мои читатели, после комментариев к окончанию "Дети ворона" захотелось мне написать вот о чём, собиралась я это сделать в общем-то уже давно, но, честно говоря, было лень)) Я не особо люблю писать здесь свои мысли, да и времени на пустые, как мне самой кажется, рассуждения и болтовню всегда жаль, я безумно ценю этот ресурс - время, но иногда, видимо, нужно как-то проявлять своё присутствие в своей группе помимо развлечения публики)). А речь пойдёт вот о чём - ваши ожидания.

Все мы с вами разные, все ждут от меня и моего творчества чего-то своего, но это не значит, что я буду подстраиваться под желания каждого и писать так, как от меня ждут. Это не претензия, как могут подумать иные обидчивые личности, из-за которых и не пишешь постов, потому что заранее представляешь эту череду последующих гневных выпадов и думаешь - а оно мне надо? Пойду лучше рассказ напишу, чем вот это всё. Это просто моё объяснение на некоторые комменты типа "я разочарован, я ждал не такого, а почему так долго, а почему так мало" и т.д. Понимаете, я никогда не писала в угоду читателю, я всегда писала просто в этот мир, и летела на своих крыльях, не оглядываясь, кто за моей спиной примкнул в стаю, не считала количество своих читателей. Творческие люди меня поймут. Это не гордость, это просто полная самоотдача и полёт души, которой не важно, какую оценку поставят ей здесь, на земле, пойдёт ли кто-то с ней по дороге или она пройдёт свой путь в одиночестве. Она творит не для оценки, а для кайфа и самовыражения. Безусловно, всегда будут не удовлетворённые, не того ожидающие читатели, но это всё не несёт смысловой нагрузки для меня, ибо я как писала, так и буду писать - о чём хочу, как хочу, и в той периодичности, какая удобна мне (хотя я считаю, что пишу часто, у меня две стены и в совокупности рассказы на них выходят ежедневно, не знаю ни одного писателя, кто бы так старался). Мои птички останутся со мной, в моей стае, те, кому не по нраву - перелетят в другой косяк, и всё. Всё очень просто. И не должно быть , я считаю, недовольства ни с моей стороны, ни тем более читателя.

О мистике - я не позиционирую себя, как писатель только лишь мистического жанра, я пишу на разные темы, и если очередная история оказалась не сказкой, которую вы ждали, это не моя вина. Вот лично я вообще прохожу в интернете молча мимо тех картин/рассказов/постов/работ, которые мне чем-то не понравились, потому что я понимаю, что автор как-то уж проживёт без моего суперважного мнения о нём и нафиг оно ему не сдалось, а вот если мне нравится что-то - я всегда найду время написать человеку приятные, добрые слова, которые вдохновят его на новые творения. Такова на мой взгляд линия поведения интеллигентного и духовно взрослого человека: понимать, что во-первых его мнение не везде нужно, а во-вторых, никто не обязан к нему прислушиваться. Я очень люблю на этот счёт высказывание святых отцов: " Не принимай на свой счёт ни похвалы, ни поруганий, ибо это есть признак зрелой души". Да, я благодарна за Ваши отзывы и мнение, я уважаю своего читателя, но по большому счёту, друзья, я на него не ориентируюсь, не обольщаюсь похвалой и не расстраиваюсь из-за претензий, я продолжаю лететь своим маршрутом, и творю то, что просит моя душа, а не чья-то. Так что, если я вдруг не оправдала ваших надежд, прошу меня простить за ваше разочарование, и не принимать этот пост за недовольство, это лишь то, что давно хотелось объяснить мне, как автору, вам, моим читателям.

P.S. Лишь однажды я пошла на поводу у мнения читателя, когда в повести "Беги" всем было жаль младенца и многие просили, чтобы вот только с ним и главной героиней всё бы было хорошо. Как итог - последняя глава повести разочаровала и читателя, и меня саму, хотя я написала то, что люди и просили. Именно тогда я убедилась, что автор должен писать только по своей задумке и своему сценарию, не слушая никого, даже из вежливости. Иначе можно испортить любое самое замечательное произведение. Поэтому в печатной версии книги "Мизгирь", в которую будет входить повесть "Беги", эпилог будет переписан и именно так, как задумывала его изначально я.

Всем спасибо за вниманиеи приятного чтения всем неразочаровавшимся!

УТОПЛЁНА
(Часть 3)

Когда над деревней занялся рассвет, Мишка уже торопился с росистых лугов с небольшим букетиком в руках к Юлькиному дому. Стояло раннее утро, даже пастух ещё не гнал разноголосое стадо, мычащее и блеющее на все голоса, пылящее по грунтовой дороге, и просовывая любопытные морды между досками заборов, вытянувшихся вдоль улицы. Круглый блестящий глаз заглядывал в чужой двор или огород и озирался кругом – что съестного тут найдётся? Но тут же бдительный пастух подгонял своих подопечных и они, насилу оторвавшись от щелей в заборе и созерцания, возмущённо блеяли, мычали и топали за своим командиром дальше, на сочные пастбища. Но сейчас даже они ещё спали.

Мишка, озираясь, как вор, прокрался к знакомому огороду, зашёл с задков, где не было ни тропинки, ни дворов, и никто не мог увидеть его здесь в столь ранний час, и перемахнул через забор. Совершив короткую перебежку от густых зарослей вишни и ирги и прошмыгнув между яблонями, он подошёл к кустам смородины, вот и заветное окно. Отворено, как всегда. Мишка привстал на цыпочки и осторожно заглянул внутрь. Сквозь старомодное, но чистое, белое кружево штор, смутно вырисовывались очертания кровати, подушки и светловолосой головы на ней. Юлька. Такая нежная, хрупкая, такая близкая, совсем близко от него, совсем рядом… Мишка улыбнулся. Солнечный зайчик скользнул по стене и прыгнул на щёку девушки, а затем, в точности так же, как минутой ранее сделал это Мишка, на цыпочках перебежал на нос, пощекотал его, и Юлька поморщилась и чихнула. Мишка тут же присел в кусты, переживая, что девушка проснётся сейчас и, увидев в окне его торчащую макушку, может испугаться.

Но, кажется, миновало. Из окна не доносилось больше ни звука. Мишка вновь приподнялся и заглянул сквозь шторы. Вчерашний букетик стоял на столе в той самой вазочке. Мишка отодвинул тихонько край шторы и посмотрел на Юльку, она была прекрасна: изящная и неземная, она крепко спала, одна рука её свесилась с постели вниз, на тонком запястье красовался браслетик из ярко-синих стеклянных бусин, длинные волосы окружали милое личико, верхняя пухлая губка была чуть приподнята и под нею виднелись белые зубки с небольшой щелью между ними. Эта черта её внешности всегда особенно умиляла Мишку, из-за этой особенности улыбка Юльки выглядела такой беззащитно-детской, что хотелось оберегать её и защищать от всего дурного. С плечика девушки соскользнула бретелька нежно-розовой сорочки, обнажив его, маленькая ножка с прозрачно-голубой жилкой сбоку высовывалась из-под одеяла наружу. Мишка сглотнул, почувствовав внизу живота приятную сладкую тяжесть. Он отвёл взгляд от девичьих прелестей, положил свой сегодняшний букет на подоконник, бесшумно прикрыл штору, и развернулся, чтобы уйти, но не успел.

Крепкая рука схватила его за шиворот, и кто-то поволок его прочь от окна. Свистящий, грозный шёпот раздался над самым его ухом.

- Так вот кто нам цветочки таскает! Ну, погоди, стервец, я те покажу! Подглядывать он вздумал, ишь чаво…

Мишка даже не сразу сообразил, что голос принадлежит Зое Никитишне – Юлькиной бабке. От неожиданности он растерялся и даже не пытался вырваться из бабкиных цепких пальцев. А та волокла его дальше в огород, в глубине которого, под сенью груш виднелась баня, у стены которой притулилась скамеечка. Бабка с силой усадила Мишку на скамейку, припечатав тяжёлым шлепком по плечу.

- Ну, вот ты мне и попался, - заключила она зловещим голосом и, уставившись на него взглядом, который не предвещал ему ничего хорошего, продолжила, - А я-то думаю, откуда это у Юляшки, что ни день, то новый букетик стоит. Опосля приметила, что на подоконнике их ктой-то оставляет. Да только никак тебя скараулить не могла. Ишь, в какую рань ты таскаешься, кто б мог подумать.

Зоя Никитишна хмыкнула и подвязала сбившийся набок головной платок.

- Знать, крепко ндравится она тебе, коль не лень в таку пору вставать да по лугам скакать.

Мишка, уже малость пришедший в себя от внезапного бабкиного нападения, осмелев, кивнул:

- Нравится, баб Зой.

- «Ндравится» - передразнила она его, - А я тебе вот чаво скажу – нечего таскаться к нам, понял? И заруби себе на носу – никаких цветов!

- Почему? Я ведь не делаю ничего плохого! – защитился Мишка.

- Делаешь, ещё как делаешь! – бабка упёрла руки в бока, и склонилась над Мишкой грозовой тучей, не забывая, однако, поглядывать время от времени на дом, чтобы убедиться, что Юля их не слышит, - От этих цветов твоих волнения одни напрасные, нечего девке душу бередить, не нужны ей эти тревоги да переживанья.

- Баба Зоя, да почему не нужны-то? Вы ведь тоже были молодой когда-то, первая любовь у вас была.

- Моя перва любовь последней и осталась! – отрезала бабка, - Мы с Василием, как стали вместе гулять, так через год и поженились, а потом Танюшку, вот, народили, дочь, Юлькину мать, после сыновей. У всех теперича уж у самих дети. Мы ить раньше такие не были, как вы.

- Какие – такие? – с обидой переспросил Мишка, - Что вы, старики, всегда молодёжь ругаете? Всех под одну гребёнку косите. «А вот мы, а вот вы», «А вот мы такими не были». А чем же мы хуже вас?

- Да тем, что только головы нынче умеете морочить, поматросите и бросите. Вот на кой ляд тебе Юляшка моя? Каникулы проведёшь и нет тебя. Она к себе в город, ты к себе. Вот и вся песня.

- Баб Зой, сейчас телефоны есть и видеозвонки. Да и приехать всегда можно. Я весной уже в армию ухожу.

- Во-о-от, тем боле! Ты в армию, а ей что – ждать, страдать?

- Да почему страдать-то?

- Потому что ты придёшь, да и к другой примкнёшь, а про неё забудешь. А того хуже, упаси господи, случится с тобой чаво в этой армии, нынче вон что в мире творится.

- Что-то у вас, баб Зой, всё по какому-то плохому сценарию, - проворчал Мишка, - Вы почему-то всё непременно в негативном свете видите. А почему не может быть, к примеру, так – я уйду в армию, Юля меня дождётся. Я вернусь, и мы вместе с Юлей будем. Стану работать, на свадьбу нам копить. А потом мы поженимся и родим вам правнука. Ну, или правнучку. Вот вы кого больше хотите?

- Да не будет никаких правнуков от Юли, - с каким-то придыханием выпалила бабка.

- Почему же? – удивился Мишка, - А-а, понял, вы хотите сказать, что я такой плохой парень и обману вашу внучку, верно? Только…

- Да я не о том, - прервала его речь Зоя Никитишна.

Мишка задумался:

- Понял. Вы просто хотите сказать, что Юлька меня никогда не полюбит, верно? Я же по-вашему весь такой мерзкий ловелас и обманщик, желающий только посмеяться да гульнуть на канику…

Бабка Зоя вновь не дала ему договорить:

- Да не о том я! Не о том!

И вдруг опустилась рядом с ним на скамейку и, опустив лицо в натруженные, не отмывающиеся уже от постоянного копания в земле ладони, зарыдала. Да так, что плечи её заходили ходуном. Мишка перепугался не на шутку. Он протянул было к бабке руку, чтобы утешить, но тут же осёкся, встал со скамейки, переступил с ноги на ногу, с волнением бросил взгляд на окно – не проснулась ли от их шумной беседы Юлька – и всё-таки осмелился робко взять бабку за плечо.

- Баб Зоя, да вы чего? Я же не хотел. Я не такой, как вы думаете. Я Юльку не обижу никогда. Она мне знаете, как нравится... Да что там нравится! Люблю я её.

Мишка сам удивился, как легко получилось у него признаться в своих чувствах совершенно чужому человеку, когда он и себе-то боялся в этом признаться. Но сейчас, когда он, наконец, произнёс эти слова вслух, на душе стало так легко и радостно, что захотелось петь.

- Баба Зоя, - Мишка вновь присел рядом со старушкой на скамейку, - Ну, не плачьте, я понимаю вас, вы, как мудрая любящая бабушка, за внучку переживаете, только это ни к чему. Я никогда Юлю не обижу, честное слово. Ну, баб Зой, ну не плачьте вы так…

Зоя Никитишна подняла из ладоней мокрое от слёз лицо, шумно и прерывисто вздохнула, вытерла глаза уголком платка и посмотрела на Мишку.

- Нет, Миша, нет, ничего ты не понимаешь.

Она положила ладонь ему на колено, похлопала легонько:

- Не в тебе я сомневаюсь. И не во внучке своей уж тем паче. Да и вижу я, нравишься ты ей.

- Так она знает, что это я?! – Мишка вновь чуть не подскочил с места, но рука старухи удержала его.

- Погоди ты. Да, она знает, что это ты. Давно догадалась. По сердцу ты ей.

- Она сама вам сказала?

- Нет. Ничего она не гворила. Да я, чай, не слепая, да и жиссь прожила. Догадываюсь. Только вот что, Миша, ни к чему ей это. И тебе ни к чему.

- Не понимаю я вас, баб Зой, вы к чему клоните? Если я ей нравлюсь, а уж она мне тем более, ещё с прошлого года…

- Вот, - подняла палец вверх бабка, - А ты не задумывался, почему она только прошлым летом тут появилась? Другие-то внуки кажной год у меня живут, а её не было, а?

- Не-е-ет, - озадаченно протянул Мишка.

- То-то и оно, что нет. Болеет она сильно, Миша, и постоянно лечится. Сердечко у ей слабое. Такой уж уродилась она. Уже не одну операцию ей делали на сердце. А нынче в ноябре очередная предстоит. Вот и привезла дочка Танюшка мне внучку на лето, чтобы окрепла она и сил набралась. Дак я энтим летом и остальным внукам даже отказала, штоб не тревожили они тут Юляшку, не шумели, ей тишина нужна, покой. А ты… с любовью своей к ней. Нельзя ей всё это, Мишенька ты мой, ей любое волненье опасно – хошь те горестное, хошь те радостное. Приступ может случиться и всё. Вот и берегу я её. Думаешь, почему она с вами на посиделки не ходит? Вы-то считаете, что гордая она, зазнаётся.

- Ничего мы не…

- Знаю, знаю, слышала, как девчонки наши болтали о том. Да я не в обиде. Они ж не знают всего. Да и не надо. Так что ты, Михаил, на меня, старую, не серчай, что я с тобою грубо обошлась, неласково. Я как лучше для всех хочу. Мне сберечь надобно мою кровиночку, мне её доверили. Не приходи ты к нам больше, Христом Богом тебя молю. Хороший ты парень, видный, ты себе девчоночку найдёшь ещё. А Юлечке дай Бог операцию перенести благополучно, может потом и легче ей станет. Но уж детей точно ей не суждено иметь.

- Ничего, и без детей живут люди, - попытался возразить Мишка, ошарашенный свалившейся на него новостью.

- Живут-то живут, но это уж ежели нужда. А тебе какая нужда? Тебе семнадцать всего, у тебя ещё девчонок будет… Любую выбирай. Здоровую, крепкую. Сына тебе народит. Не ходи больше к нам, Миша. Пойду я.

Зоя Никитишна тяжело поднялась со скамейки и, не оглядываясь, зашагала по тропке в сторону дома. Мишка постоял с мгновение, не в силах сдивнуться с места, ноги его будто окаменели и налились свинцом, сердце рвалось из груди, всё вокруг стало мутным от слёз, но, наконец, резко развернувшись, он сорвался и побежал прочь.

(продолжение следует)

Иллюстрация к рассказу - Павел Назим

ХУДАЯ ДОЛЯ

Говорят люди, что Долю свою можно лишь два раза в жизни увидеть, в первый раз, когда ты на свет рождаешься, а во второй - за мгновение до своей смерти. Только вот толку от этих встреч, что от первой, что от второй никакого. Пока ты младенец и ничего не смыслишь ещё, то и Долю свою ни о чём попросить не сможешь, ну а перед смертью и тем паче – на кой она тебе? Но была, сказывают в нашем селе девочка, что Долю свою повстречала, и не только повстречала, но и изменить судьбу свою сумела. И было это так…

Жила на селе семья одна, мать, отец, да дочка махонькая по имени Руся – светловолосая да голубоглазая. Жили дружно да ладно, только однажды беда пришла в их дом нежданная, заболела мать, провалившись зимой под лёд, когда бельё полоскать на прорубь ходила, слегла, да и растаяла свечою восковой, сгорела, что лучина. Остались отец с Русей одни. Отец днями то в поле, то в лесу пропадает, хлеб насущный добывает, а Руся по дому хозяйничает. Маленькая она, сама росточком с табуретку, пять годочков ей всего исполнилось, а деваться некуда, надо тяте помогать. Тот с вечера всё приготовит - дров для печи, корму для скотины, из погреба достанет картошки да репы, капусты квашеной, с утра печь протопит, да на работу. Дочку не будит, укроет её одеялом потеплее, закутает, поцелует в чистый лобик, вздохнёт тяжело, да уйдёт. Жалко ему свою девочку, да что поделаешь, надо как-то дальше жить, коли доля им такая выпала.

А Руся долго не залёживается. Едва в избу солнышко заглянет, да до кровати её доберётся, защекочет носик её курносый, так и проснётся она, потянется сладко, улыбнётся, после опомнится, что матушка ей только приснилась, сон это всё был, да тут же вновь закручинится, а то и всплакнёт иногда, но недолго она печалится, неколи ей слёзы разводить. Вытрет глазки кулачонками, сарафанчик свой наденет, поверх безрукавочку меховую, тятей подаренную, да примется за работу. Надо и по воду сходить к колодцу, чтобы обед сготовить, и скотину накормить, и избу прибрать. Возьмёт она своё ведёрочко, валенки обует, шаль повяжет маменькину, и выйдет во двор. А там воздух морозный, хрусткий, всё то кругом блестит-переливается под солнцем, снеги искрятся ровно жемчуга-самоцветы, берёзки стоят в ажурные шали укутанные, крыши домишек блестят будто леденцовые, а на окнах лучики солнечные играют. Вдохнёт Руся полной грудью – хорошо! И покатится-побежит по тропочке за водицей. Бабы её жалеючи, всё норовят ведро выхватить, да самим донести до дому. Но Руся маленькая да бойкая.

- Нет! – скажет, да ещё ножишкой притопнет, - Я сама!

А пуще всех остальных баб Лидуха старается, ластится к Русе, заискивает. Давно она глаз на Степана, Русиного отца, положила, да через девчонку дорожку к его сердцу искать решила. Руся взглянет холодно, обожжёт льдом голубых глаз, Лидуха губы скривит, отойдёт в сторонку, пробурчит что-то под нос. А Руся возьмёт своё ведёрко да в обратный путь отправится. И глазки её сразу потеплеют, станут ровно незабудочки голубые. Не нравилась ей Лидуха, суетная да хитрая, мордочка вострая, что у лисы, платочек домиком подвязан, глазки маленькие бегают, руки, как лапки с коготками – отвернись только, тут же вцепятся, разорвут в клочья. Не надо ей такой мачехи.

- Вот Грунюшку она бы взяла себе в матушки, - Руся аж зажмурилась, вспомнив девушку, - Ладная она, добрая, тихая такая, задумчивая. И красивая очень. Руся бы её полюбила, и слушалась бы. Очень ей не хватало тепла материнского да ласки, так и хотелось вечерком уткнуться матушке в плечо, прижаться, приластиться, чтобы та обняла её, приголубила, сказку рассказала под жужжание веретёнца, а они бы с отцом, пока лучина горит, слушали, да дивились, нешто бывает такое на свете. И тятя бы, небось, Грунюшку полюбил, она ведь, как матушка, такая же добрая и славная.

Уже и год прошёл, как маменьки их не стало. Вновь зима наступила. Стал тятя в рюмку заглядывать, на Русю поругиваться. То печь не протопит, то снег не уберёт, то муки купить забудет – вовсе плохо стало в доме. Однажды не выдержала Руся, и пока не было дома отца, накинула свою шубейку, да потопала прямо в Грунин дом, та жила с матерью, бабой Варварой аж на другом конце села. Отворила Руся калитку, отряхнула снег с валеночек, поднялась по ступеням, да постучала в дом.

- Кто тама? – раздался голос бабы Варвары.

- Я это, Руся пришла.

- Проходи, милая, - вышла ей навстречу хозяйка, - Раздевайся, чай пить станем с пирогами.

- Чай мне пить неколи, - важно ответила Руся, - У меня обед не сготовлен ещё, а скоро тятя придёт. По делу я.

Баба Варвара ажно руками всплеснула:

- Детушка ты моя милая, да что за дело-то у тебя?

- Отдайте вашу Грунюшку за моего тятеньку.

Груня, выглянувшая, было, из-за печки, вспыхнула, что маков цвет, да обратно за штору спряталась, а баба Варвара вздохнула тихо, слезу смахнула, обняла Русю.

- Да ты моя хорошая, ты всё ж таки проходи, чаю попьём с медком да побаим.

Послушалась Руся, за стол уселась. Груня тут же рядышком, глаза опустила, стесняется, стало быть. А Руся и давай рассказывать, как тятя всё вздыхает да на долю горькую жалуется, как в избе их без мамоньки пусто стало, как самой ей тяжело, по дому-то она сдюжит, а вот приласкать-то её некому, и на улице вон дразниться стали ребятишки, кличут бабушкой Русей, потому что она только по хозяйству и хлопочет, ровно бабушка старая, а поиграть и не выходит. Насупилась Руся, губёнки дрожат, в глазках слёзки застыли. Бабушка Варвара вздохнула тяжело, головой покачала, да и молвила:

- Доля-то она такая, может и доброй быть, а может и спиною повернуться. Да только ведь её задобрить можно. Только страшно это, да и увидеть свою Долю может лишь сам человек, у другого не получится.

- Как же это? И где мне её искать?

- А вот придёт весна, так нужно пойти тогда в лунную ночь к придорожному кресту, что на перекрёстке стоит за селом, с собою гостинца взять для Доли – пирогов ли, ленточку ли, бусиков ли цветных. Как будешь идти, не оглядывайся, станут тебя окликать, звать разными голосами, лишь бы помешать, а ты иди себе, коли не станешь смотреть, так ничего они тебе не сделают, так, попужают только. Как дойдёшь до креста того, гостинец под него поклади, да крикни «Доля-долюшка, покажись, как есть». Тут-то она и покажется.

- А какая же она, бабуся?

- Да разная бывает, может и совой ушастой обернуться, может и кошкой лысою, может и старухой безобразною, а может и девкой простоволосою. Ты ей скажи: «Прими, матушка Долюшка, гостинец мой, а мне счастье дай».

- А она меня послушает?

- А это уж от тебя зависит, а иначе никак.

Попили они чаю, собрала баба Варвара Русе с собою пирогов да соленьев, сложила в корзиночку.

- Ступай, милая, а я к вам завтра приду, помогу тебе по хозяйству.

Как баба Варвара ходить к ним стала, так тятя пить постеснялся, тише стал себя вести, и Русе радостнее. А уж как пора пришла вешняя, да сады яблоневые заневестились, так дождалась Руся ночи лунной и пошла за село, к кресту придорожному. Волосы распустила, как баба Варвара велела, пояс распоясала, лапотки и те обувать не стала, босая пошла. Боязно ей, тёмно кругом, шорохи разные слышатся, шаги крадутся вослед за спиною, луна на небо выкатилась круглая, оранжевая, домишки на птиц сонных похожи стоят нахохлившись. Как за село вышла, так вовсе тут тёмно стало, туман с реки застлался, пополз клочьями белыми, заполонил всё кругом, с лугов прохладой повеяло, а в лесу совы заухали-захохотали. Тут голос сзади раздался:

- Куда ты, куда, Русюшка? Не ходи-и-и…

Обмерла Руся, страшно до чего. Но помнит слова бабуси, идёт вперёд, не оглядывается. А шепотки всё окружают:

- Горе, горе там тебя ждёт, не ходи-и-и-и…

А Руся идёт да идёт, вот уже и крест показался в тумане. Тут вдруг голос матушки покойной позвал её с надрывом:

- Не ходи, дочка, не ходи!

Вздрогнула Руся, чуть было не обернулась, да удержалась. Вот и крест. Высокий. Тёмный. Положила Руся угощение в лукошке на траву, да и крикнула:

- Доля-долюшка, покажись, как есть!

Вспорхнули из травы ввысь птицы ночные, сжалась Руся в комочек. И видит – из травы кошка выходит тощая, облезлая такая, что без слёз и не взглянешь. Села она возле лукошка, мяукнула звонко, да на Русю глянула. А та своё:

- Прими, матушка Долюшка, гостинец мой, а мне счастье дай.

Мяукнула кошка звонко, будто захохотала. И вдруг человечьим голосом отвечает:

- Что взамен хочешь?

- Матушку хочу, чтобы отец Грунюшку в жёны взял, чтобы счастье в дом вернулось!

- Так то для отца ты счастье просишь. А себе что же?

- А мне и того достаточно, сил моих нет больше без матушки.

Мяукнула кошка, хвостом махнула и пропало Русино лукошко, как не было.

- Лады, - отвечает кошка, - За смелость твою, будет тебе счастье. Спасибо, что не испужалась, пришла, да подарочком одарила. Отвернись теперь. Да не подглядывай!

Отвернулась Руся.

- А теперь оглянись, - велит Доля.

Открыла Руся глаза и видит – стоит вместо кошки девица прекрасная, волосы русые до пят, глазки светлые, на неё, на Русю похожа.

- Что же, - улыбнулась девица, - Будет отныне Доля твоя добрая, ступай себе с Богом да ни об чём не тревожься. А это тебе от меня подарочек ответный.

И протянула ей колечко серебристое с камушком голубеньким, так и сверкает он в свете луны.

- При себе его всегда носи, никому даже мерить не давай. А теперь иди.

Пошла Руся в село назад, как добежала и не помнит, страшно было. А на другой день отец вдруг наряжаться стал к вечеру.

- Ты куда это, тятя? – опешила Руся.

- Одевайся, доченька, свататься пойдём.

- К Грунюшке?!

- К Грунюшке, ведь ты её мне сватала? – засмеялся отец.

Грунюшка согласие дала в тот вечер, а по осени сыграли свадьбу весёлую. Хорошей мачехой стала для Руси добрая Грунюшка. Матушку родную не забывать учила, на могилку к ней вместе с Русей ходила. И дом расцвёл с хозяюшкой. А вскоре родились у Грунюшки с тятей мальчишки-двойнята. Руся во всём мачехе своей помогала, дружно жили, в любви да ласке, а как мальчишечки заговорили, да первое слово «Мама» сказали, так и Руся с ними вместе Грунюшку мамой назвала. Так то и должно быть на свете - добру расти, худу по норам ползти.

Худ. Ольга Юртаева.

#ЕленаВоздвиженская #сказки #мистика #деревня #литература #что_почитать #книги #сверхъестественное #предания

ДЕТИ ВОРОНА
(Часть 2)

Анатолий Степанович сидел в отделении полиции, и в который раз терпеливо объяснял, где и при каких обстоятельствах он нашёл ребёнка. Сотрудники полиции уже обследовали поляну, собрав вещдоки, и прочесали близлежащий лес, младенца забрала скорая помощь, а пожилой учитель остался в отделении, чтобы задокументировать письменно протокол. Опрашивал Анатолия Степановича его бывший ученик Лёвка, в прошлом смешной и неуклюжий, вихрастый мальчишка, а ныне капитан полиции Лев Александрович Романов - серьёзный, строгий мужчина с проницательным взглядом серых глаз и скрывающейся под формой спортивной, мощной фигурой с рельефом мышц.

- Вот так вот всё и было, Лев Александрович, - вздохнул Анатолий Степанович, и оглянувшись по сторонам, склонился к плечу капитана и зашептал, - Я тебе вот что скажу, Лёвка, это точно сек*танты, ты же видел, как они младенца разукрасили? Похлеще индейцев. Помнишь?

Он осёкся:

- А где тебе помнить-то? Ты ещё тогда, небось, в шестом классе учился. Но по роду службы теперь-то точно знаешь, была у нас тут в те годы сек*та одна, называли они себя «Дети ворона» что ли, как-то так, так вот, у нас и сейчас городок небольшой, а тогда и вовсе был чуть больше посёлка, и, конечно, дело такого масштаба скрыть было нельзя. Так вот, жили эти полоумные в избе, посреди леса, я её своими глазами видел, только теперь нет её, сгорела «случайно», а точнее помогли родственники тех, кого заманили в эту сек*ту, затуманив сознание. Главный у них был некий Валентин, которого они называли «сын ворона», а себя его последователями. Даже называть-то тошно, тьфу, ведь ворон – птица какая мудрая, добрая, а эти…

Анатолий Степанович помолчал, затем продолжил:

- Одно слово – повёрнутые. Так вот, тогда их тоже пытались взять, да милиции не за что было зацепиться, всё-то у них гладко да ровно выходило, люди к ним сами шли, никакого принуждения не было, квартиры тоже сами сдавали, переписывая на Валентина. Но милиция за ними зорко следила, ждали случая. И тот представился, только, к сожалению, уже тра*ги*ческий. На берегу реки, что была в отдалении от того дома, где жили сек*танты грибники нашли тело человека. И по описанию всё сходилось с тем, что я видел сегодня на поляне. Те же рисунки на теле, та же атрибутика. Лёвка, они жертву приносили, понимаешь? Я не знаю подробностей, но после того происшествия, Валентина с подельниками взяли под стражу, многих людей из тех, кто там жил, поместили на принудительное лечение, потому что с головой у них уже было не всё хорошо. А избу ту в лесу вскоре и сожгли местные. Никто никого и не искал. Все понимали этих людей, чьим близким сломали судьбы. Но, вот что я тебе скажу ещё, Лев Александрович, изучал ли ты, что было после того, как дело утихло и всё успокоилось?

Капитан внимательно поглядел на бывшего учителя:

- Дело это мы, конечно, изучали, даже в школе милиции, рассказывали нам об этом случае. Знаю лишь, что по документам деятельность сек*ты была прекращена, и организаторы понесли наказание. А о каких последствиях вы говорите, Анатолий Степанович?

- Я о тех людях, что вернулись домой. Точнее, как домой – кого-то приютили близкие, кто-то уехал в деревню жить, там можно было домик старенький получить за работу на ферме, кто-то застрял в лечебнице, у кого совсем уж туго было с головой. И судьбой этих людей никто уже дальше не интересовался.

- Кроме вас? – спросил Лёвка.

- А ты на своём месте, товарищ капитан, - глянул на него пожилой учитель, и потёр грудь, - Догадливый. Что-то сердце аж разболелось от всего этого. Погоди, дай лекарство приму.

Он полез во внутренний карман куртки, достал блистер, и ,положив в рот мятный кругляш, продолжил:

- В этом минус вашей работы, что как только дело закрыто, его убирают в архив и прекращают изучение последствий. Но если бы вы попробовали вести дальнейшее наблюдение вот таких странных, особых случаев, хотя бы в течении трёх лет, то могли бы узнать много полезного и любопытного. Да, ты прав, мне было интересно, что будет дальше с этими людьми, и я узнавал об их жизни через знакомых, а их у меня за мою длинную жизнь скопилось много. И, знаешь что?

- Что?

- Никто из них не прожил долго, но и это не главное. А главное то, что смерть каждого из них была связана с вороном.

- Как это? – не понял Лёвка.

- А я тебе сейчас расскажу. Конечно, я мог проследить за судьбой только тех, кто жил рядом, ведь были и те, кто уехали отсюда после того дела, начали новую жизнь. Об их дальнейших судьбах мне ничего не известно. Но вот лишь несколько примеров. Первый - мужчина сорока лет, ехал на машине по трассе, когда в стекло влетел неожиданно огромный ворон, он вывернул руль и, не справившись с управлением, улетел с обрыва, не дожил до приезда спасателей. Второй - мужчина, тридцати пяти лет, уехал жить в деревню, обустраивал дом, работал на ферме, в один из дней полез чинить старую крышу, в этот момент подлетел ворон, вцепился ему когтями прямо в лицо, это видели несколько людей, мужчина начал отбиваться, и, не удержавшись, полетел вниз головой, сломал шею, мгновенная гибель. Третий – молодой парень двадцати двух лет от роду, возвращался вечером домой, жил с родителями, дорога шла через мостик, ну, тот, что между частным сектором и пятиэтажками, ты знаешь. Мальчишки, играющие рядом, видели, как едва он ступил на мост, незнамо откуда налетела чёрная стая, тут уже вороны, не вОрон, я думаю, однако - парень замахал руками, отбиваясь, не удержался, перелетел через верёвочные перила, ударился головой, потерял сознание. Там же воды, в этом ручье, по колено, однако мальчишки не сообразили вытащить его, испугались, побежали за взрослыми, за это время парень захлебнулся.

- Удивительные вы вещи рассказываете, Анатолий Степанович, - в голосе капитана не было и тени иронии, - Узнаю своего мудрого наставника. Вы всегда были человеком проницательным. И ведь, если бы не ваши наблюдения и сбор информации, то все эти смерти выглядели вполне естественно. Я представляю, какую колоссальную работу вы провели.

- Дальше – женщина пятидесяти шести лет, - продолжил, проигнорировав похвалу из уст бывшего ученика Анатолий Степанович, - После возвращения к нормальной жизни, устроилась почтальонкой, шла по улице, это был частный сектор, дома, палисадники… Улица Ершова… Так вот, на одном из деревьев она увидела большую чёрную птицу, которая билась и пронзительно каркала, женщина пригляделась и увидела, что та примотана леской к ветке, и запуталась в ней. Наверняка решив, что это проделки злых мальчишек, женщина ринулась на помощь птице, и тут же, успев лишь взмахнуть руками, ушла вниз. Это уже рассказала другая женщина, что шла по улице следом за ней, в некотором отдалении от почтальонки, с тяжёлыми сумками в руках, возвращаясь из лавки. Несчастная провалилась в открытый люк, что прятался в высокой придорожной траве. Кто его открыл, Бог весть. Жители улицы сказали, что он всегда бывал закрытым, и никаких жалоб к службам не предъявляли. А когда прохожая поспешила на помощь, бросив свои сумки, знаете что произошло? Птица просто снялась с ветки и спокойно улетела! Она имитировала всю эту сцену, представляете?!

- Почтальонка осталась жива? – спросил Лёвка.

Анатолий Степанович покачал отрицательно головой.

- Вы знаете меня, в мистику я никогда не верил, но после всех этих случаев я задумался. Знаете, что случилось с одной девушкой из «этих»? Ей было двадцать лет. В сек*ту она попала в восемнадцать. Пробыла там год, затем ещё почти год в психушке. А потом она просто поперхнулась дома, за ужином и умерла.

- А что необычного конкретно в этом данном случае? – нахмурил брови капитан.

Анатолий Степанович посмотрел на него пристально и задумчиво:

- А то, что подавилась она перьями.

- Чем?!

- Перьями. Когда мать кинулась на помощь, то изо рта девушки полезли чёрные перья, комки влажных птичьих перьев.

- Почему же мы не слышали о таком случае?

- А ты думаешь, Лёва, всякий отважится рассказывать про такое? Ты бы рассказал? Тем более приехавшая скорая уже никаких перьев не обнаружила, а те, что уже вышли изо рта девушки, просто исчезли с пола, понимаешь? Я сам разговаривал с матерью этой несчастной, и знаю всё из первых уст. Она сказала врачам, что дочь подавилась пищей, что, впрочем, написал в заключении и паталогоанатом. И вот прошла уже четверть века, и история вновь повторяется, понимаешь, Лев Александрович? Снова те же «симптомы». Не кто-то ли из той сек*ты вернулся в родные края, а?

- Дела-а, - протянул Лёвка, сняв с головы фуражку и протерев начинающую лысеть, несмотря на молодой возраст, голову.

- Анатолий Степанович, - вдруг спросил он, - А почему вы вообще занялись всем этим расследованием?

Учитель устало поглядел на капитана:

- Потому что тот молодой мужчина, которого они принесли в жертву, был племянником моей жены, Лёва. Его родители после такого горя ушли один за другим в течение полугода. Я не мог спокойно жить, зная, сколько ещё горя могут принести эти нелюди обществу. Только сначала я думал, что всё дело в манипулировании психикой, в гипнозе. Но теперь я думаю, что тут не обошлось без потустороннего, товарищ капитан.

Мужчины долго смотрели молча друг на друга, наконец, капитан сказал:

- Вы можете быть свободны, Анатолий Степанович. Подвезти вас до дома? Я попрошу водителя.

- Не откажусь, сердце что-то барахлит, - поблагодарил учитель.

- Тогда до свидания, и спасибо вам за рассказ, Анатолий Степанович, - пожал ему руку Лёвка, - Вы подождите на крыльце, сейчас Дмитрий вас заберёт.

Тот кивнул в ответ и вышел из кабинета. А Лев Александрович в задумчивости подошёл к окну, за которым над крышами домов виднелся в лучах заката тёмный лес, и, прищурившись, уставился вдаль.

(продолжение следует)

Иллюстрация взята на сайте Пиксабэй.

УТОПЛЁНА
(Окончание)

Мишка с Юлей спустились с пригорка, на котором расположилась деревенька, и направились неспешно по дороге, что вела в луга. По этой дороге никто не ездил, только в лес, что начинался за лугами, да за травой после покоса. В остальное время тут царила природа – стрекотали кузнечики, порхали легкокрылые бабочки, пахло свежестью и рекой. Дорога после ухода воды в берега подсыхала скоро, выветривалась, а вот промеж высоких трав влага задерживалась дольше. Деревенские приходили на луга, прохаживались, определяли время покоса. Коль не хлюпает уже под ногами, значит, пора. Ребята шли по узкой ленте дороги в зелёном море трав, что ходило волнами под дыханием летнего ветра, трепетало, волновалось, шумело, шептало…
- Хорошо как, - сказала Юлька, зажмурившись, - Простор, свобода, не это ли и есть счастье? Быть не связанным рамками, которые нам навязывает общество, жить так, как хочешь ты, делать то, что нравится тебе, не боясь быть при этом осмеянным, униженным. Почему так нельзя, а, Миш? Почему люди такие злые?
- Хм, ну не все же такие, - возразил Мишка.
- Не все, - кивнула Юлька, - Но большинство. Почему все так любят учить других, как жить правильно, когда они сами даже этого не знают? Они только думают, что это правильно. Но это их «правильно». А у другого своё «правильно». Я тебя совсем, наверное, запутала, да?
- Нет, - ответил Мишка, - Я всё прекрасно понял.
- Вот ты представь, сколько в мире людей, Миш. Почти восемь миллиардов! Ты только представь эту цифру! Даже страшно делается. Как Земля нас всех носит? И вот у каждого свой маленький мирок внутри, сотканный из любимых песен, стихов, уголков природы, где ему уютно, где душа обретает покой, из каких-то привычек, предпочтений, взглядов. Вот я, к примеру, очень люблю читать. И приходит ко мне некая условная Света и говорит, что чтение – это отстой. И так вообще уже никто не делает в современном мире. Есть различные аудиокниги, подкасты, фильмы, да и вообще, какой смысл читать то, что кто-то выдумал? Ведь это же просто чья-то фантазия. И вот она утверждает, что мой мир – он неправильный. А её мир – правильный. Она крутая, современная, а я просто отсталая дурочка. И ей не объяснить, что я, благодаря книгам, прожила уже на свете не только свои семнадцать лет, но и тысячи лет жизни героев с этих страниц, я перенимала их мудрость, их опыт, я видела мир их глазами. Но в глазах Светы я - неправильная.
- Вот знаешь, Миш, - Юлька вдруг остановилась и взяла Мишку за обе руки, - Я ведь из-за своего больного сердца нигде и не была, кроме своего города, столицы, куда я езжу на операции, да нашей деревеньки, где бабуля моя живёт. Это весь мой мир. И так бы я и жила, если бы не узнала чудесный мир книг. Но теперь я знаю, что есть на свете изумрудные волны морей со стаями дельфинов и медузами; вижу корабли, что плывут по их волнам, а на палубе стоит храбрый капитан с подзорной трубой; я знаю, что есть огромная река Амазонка и обитатели её глубин; я побывала вместе с исследователями в дебрях тропических лесов и восходила на горы, чтобы увидеть самый прекрасный из рассветов… Я жила, Миша, понимаешь?
- Понимаю, - Мишка заворожённо смотрел в Юлькины глаза, и ему хотелось, чтобы они вечно стояли вот так, она держала его за руки, и они говорили и говорили обо всём.
Но Юлька отпустила его ладони и рассмеялась:
- Идём дальше?
- Идём.
- А куда Зоя Никитишна-то уехала? – спросил он у девушки, желая прикинуть, сколько свободного времени у него есть в запасе, чтобы привести Юльку обратно домой после купания в озере.
- Она в город поехала, вечером вернётся. У меня лекарство заканчивается, которое я должна принимать постоянно. Вот бабушка и поехала в аптеку. Родители сами хотели привезти, да бабушка велела им не беспокоиться, мол, сама съездит, ей как раз зачем-то нужно было по делам в город.
- Значит, точно успеем, - подумал про себя Мишка.
Впереди показался кругляш Пустого озера, блестевший, как медный пятак под палящими лучами полуденного солнца. Они шли, болтая о том и о сём, а воздух тем временем становился плотнее и гуще. Жара всё усиливалась - неимоверная, изнуряющая, всепроникающая, как в гигантской духовке. Раскалённое добела солнце висело над лугами, как испепеляющий прожектор, слепило глаза. То ли из-за жары, то ли из-за утренней прополки, то ли из-за бессонной ночи, или из-за близости такой любимой и желанной Юльки, Мишка почувствовал, что голова его внезапно пошла кругом. Он остановился в том месте, где дорога заканчивалась, впереди был лес, слева Пустое озеро, а кругом зелёные волны лугов. Деревня виднелась вдалеке игрушечными домишками. Все звуки смолкли. Даже кузнечики и те прекратили стрекотать и спрятались в траве. Молчали птицы. Улёгся, свернувшись клубком, ветер. Полный штиль, как сказали бы моряки, наступил кругом. Белоснежные замки облаков в небе и те застыли, как на живописной картине художника, который замер с поднятой кистью в руке у полотна. И вдруг тихое нежное пение послышалось со стороны воды, оно было едва уловимо ухом, скорее оно ощущалось самим сердцем. Юлька насторожилась.
- Ты слышишь? – спросила она, прислушавшись.
- Что? – притворился Мишка. Он уже догадался, кому принадлежит этот голос. Именно его он слышал нынешней ночью. Его сложно было спутать с другим. Это пела утопленница. И мелодия баюкала, пленяла и успокаивала.
- Кто-то поёт.
- Да кому тут петь? Может быть ветер. Или из деревни доносится музыка.
- Нет, это не из деревни, - покачала головой Юлька и, вытянув вперёд шейку, встала на цыпочки и закрыла глаза, - Я слышу её так чётко. И она идёт оттуда.
Юлька показала рукой на Пустое озеро.
- Да кто там может петь? Мы тут одни, - попытался уйти от ответа Мишка, прекрасно понимая, что враньё его выглядит неубедительно.
- А ты знаешь, - прошептала Юлька, прижавшись к его плечу, - Я слышала от бабушки, что в этом озере живут русалки!
- Ха-ха, - выдавил из себя Мишка, - Русалки! Это сказки для малышей.
- Не-е-ет, Мишенька, - Юлька покачала головой, - Ты знаешь, я верю во всё это. Есть на свете многое, что неподвластно уму человека, что он не в силах объяснить, и оттого ему проще говорить, что этого нет. Но оно есть. Существуют и Лешии, и Русалки, и Домовые, и Баба Яга, все они есть, Миша.
Мишка смотрел на девушку, ему не хотелось спорить с ней, но и сказать прямо, мол, да, ты права, Юлька, я вот тут как раз подружился на днях с одной утопленницей, он тоже не мог. И потому просто молчал.
- Это озеро высыхает осенью. Вода из него уходит, - сказал он, чтобы хоть что-то сказать и не стоять истуканом перед девушкой, - Куда бы, по-твоему, делись тогда отсюда русалки?
- А ведь русалки – это девы воды, а ты учил в школе, сколько у воды состояний, а, Миша? - улыбнулась девушка, - А в старину называли их ещё облачными жёнами. Они могут жить и в водах речных, и становиться облаками и носиться в потоках воздуха по небу далёко-далёко. То дождём на землю проливаются, а после, собираясь под землёю по каплям, вновь в реку возвращаются или в омут какой. То грозовыми тучами грохочут над миром. А когда бабье лето наступает, да паутинки начинают летать, так говорят, что это облачные жёны себе одежды шьют, тонкие да прозрачные, что облака воздушные. После моют их в родниковой воде да на деревьях развешивают, сушиться. А там уж и пора им уходить на дно рек глубоких да озёр, до следующего года.
- Ничего себе, какие у тебя познания, - присвистнул Мишка.
- Я же говорю, я много читаю, - смущённо улыбнулась Юлька, - А вообще, мне порой кажется, что тот мир мне гораздо ближе, чем этот. Этот он такой яркий, громкий и грубый, полный звуков и шума. А тот – туманный, таинственный, молчаливый, полный теней и неизведанного, тихий...
Она замолчала.
- Пойдём к озеру? – вдруг предложила она.
- Идём, - сердце Мишки заколотилось, как ненормальное – всё идёт, как надо. Сейчас он уговорит Юлю окунуться в озеро, и они пойдут обратно, в деревню.
Они подошли к самой кромке воды. Сегодня она вновь была совершенно другой – полупрозрачной, голубоватой, с каким-то фиолетовым оттенком.
- Что она, каждый день, что ли меняется? – удивился про себя Мишка.
- Какая вода необычная, - сказала Юлька, и, присев на корточки, зачерпнула из озера пригоршню.
Вода в её ладони сверкала миллиардами драгоценных блёсток, переливалась оттенками от бирюзового до тёмно-сиреневого, мерцала и искрилась.
- Никогда ещё не видела воды такого цвета, - восхищённо прошептала Юлька.
- Ты знаешь, я слышал, - решился Мишка, - Что вода в этом озере чудотворная, что она исцеляет разные болезни, даже самые тяжёлые.
Юлька подняла на него серьёзный взгляд своих бездонных глаз:
- И ты в это веришь?
- Ну, ты же веришь в русалок, - парировал Мишка, - Почему же я не могу верить в лечебные свойства воды? В этом-то как раз и нет ничего сверхъестественного. Ведь есть же санатории всякие с ваннами, с источниками. Может и у нас тут со временем построят санаторий! Купальницу сделают. Будут за бешеные деньги народ сюда пропускать. А мы тут живём рядом и ничего не знаем. А могли бы купаться тут совершенно бесплатно и никогда не болеть!
Он врал и сам удивлялся тому, как нагло и смело он врёт.
Юлька смотрела на него, размышляя о чём-то. И вдруг, неожиданно для Мишки, она принялась разуваться.
- Т-ты…чего?
- А хочу проверить, - ответила девушка, - Вот искупаюсь в этом чудесном озере и, глядишь, выздоровею вмиг! А что мне терять?
- Ну, так-то так…
Неожиданно Мишку накрыл какой-то смутный страх, яростное и горячее нежелание того, чтобы девушка входила в эти воды, ладони его вмиг вспотели, а голова закружилась.
- Юль, а может не надо?
- Да что такого? Я хорошо плаваю, я в городе в бассейн хожу. А тут и вода вон какая чистая, даже водорослей нет. Ой, смотри…
Юлька склонилась к воде:
- Там, кажется, промелькнуло что-то в глубине.
- Может рыба?
- Нет, что-то крупное.
- Да тень, наверное, от облаков, а вообще, пойдём лучше назад, в деревню, - Мишка потянул девушку за руку.
- Нет, - вырвалась та, - - Пусти. Я искупаюсь. Только… только ты отвернись. У меня купальника нет, я же не знала… Я платье сниму.
- Хорошо, - страх всё крепче сжимал горло своими ледяными пальцами, но Мишка не мог противостоять желанию девушки, отчего – он и сам не осознавал. Словно всё шло по заранее спланированному сценарию и он уже ничего не решал здесь, а был лишь зрителем, наблюдателем. Словно он выполнил уже свою роль и теперь лишь смотрел на происходящее со стороны.
Мишка отвернулся. Сзади послышался шелест ткани. Платье упало в траву. Мишка закусил губу, превозмогая желание обернуться, но устоял. Всплеск. Юлька вошла в воду.
- Юль, уже можно поворачиваться? – крикнул Мишка.
- Нет. Я ещё неглубоко зашла, подожди.
- Ладно.
Внезапный сильный плеск воды заставил Мишку похолодеть от ужаса, ещё не обернувшись, он понял, что произошло что-то ужасное. Юлька коротко вскрикнула, а затем послышался шум борьбы, плещущейся воды и бульканье. Мишка стремительно развернулся и увидел, как та, чей гребень он утащил несколько ночей назад, тянет Юльку на дно, вцепившись в неё своими тонкими, голубоватыми руками.
- Оставь её, тварь! – завопил Мишка и бросился в воду.
Но, произошло нечто невероятное, как бы он не старался работать руками, плыть быстрее, русалка с Юлькой не приближались ни на сантиметр. Вода стала снова, как кисель, тягучей, вязкой, не вода – а проход в другое измерение… Внезапно всё стихло. Мишка замер, огляделся, он был на середине озера, но Юльки нигде не было. Тихая поверхность воды – ни мути, ни волн, ничего, что выдавало бы то, что здесь произошло страшное. Мишка закричал во весь голос, нырнул – ничего, пусто. Дно просматривалось хорошо, но Юльки с утопленницей нигде не было. Он нырял снова и снова, кричал, звал, всё безуспешно. Наконец, Мишка выбрался на берег. В лёгких нещадно жгло, глаза заволокло мутной пеленой, сердце готово было разорваться от отчаяния и ужаса. Он стал причиной смерти человека! Юлька утонула! Что делать? Что делать?! Мишка зарыдал, закричал в голос, принялся неистово рвать траву вокруг, пинать комья земли. Разум его помутился.
Тихий всплеск заставил его обернуться. Это была она – утопленница. А рядом с ней – Юлька. Они показались из озера по пояс. Длинные волосы облепили милое лицо, губы синие и безжизненные сжались в ниточку, большие глаза стали фиалкового цвета.
- Юля, - прошептал Мишка.
- Она стала одной из нас, - ответила за неё русалка.
- За что?...Ты… Ты… тварь… Ты обманула меня! Обманула!! – заорал Мишка.
- Это была ложь во благо, - ответила утопленница, - Да, мы можем многое, но даже мы не в силах изменить судьбу человека. Юля не выдержала бы этой операции. Она должна была умереть этой осенью прямо на операционном столе. Но теперь этого не случится. Она будет жить вечно. Рядом с нами. Только теперь зовут её не Юлия, имя ей будет Утоплёна.
- С вами? Ты шутишь, да?! Вы нежить!
- Я была таким же человеком, как и вы, - покачала головой русалка, - Меня звали Маруся. Я пошла на реку стирать бельё и утонула. А дома у меня остался ребёнок. Девочка. Эта девочка была прабабкой Юли.
- Юля твоя праправнучка?...
- Да. И жить ей оставалось уже недолго. А теперь всё у неё будет хорошо. Я люблю свою праправнучку и желаю ей только добра. Жизнь русалки совсем не так плоха и уныла, как тебе может казаться. А ты, если хочешь, можешь быть с ней рядом.
- Ты… ты предлагаешь мне утопиться?! – Мишку трясло.
- Ну, если прямо, то - да.
Мишка молчал.
- Это же грех…
- Я хочу сказать тебе кое-что, Миша. И, поверь, у меня нет цели обманывать тебя. Нам запрещено говорить будущее, но я сделаю нынче исключение. Этой осенью ты должен пойти в армию, правда?
- Да.
- Так вот, весной ты будешь направлен в другую часть. А оттуда почти сразу же ты попадёшь в место, где будет идти бо е вой кон ф ликт.
- Да у нас везде спокойно!
- Всё изменчиво под луной, Миша. Так вот, через месяц после того ты будешь у бит.
- Что?
- Да. Домой ты вернёшься уже гру зом двести. Хочешь верь, хочешь, нет. Но я хочу предложить тебе остаться с нами. Остаться с Юлией. Ведь ты любишь её, правда? Но в этом мире у вас не было бы будущего. Однако всё возможно в мире другом. Их много, этих миров, и наши – лишь одни из миллиардов.
Мишка побледнел. Он стоял, молча глядя на Юльку. А та вдруг улыбнулась ему и протянула свою тонкую бледную руку.
- Я не могу вернуться в деревню, - подумал Мишка, - Я не смогу врать людям и говорить, что не знаю, где Юля. Да, я не виноват в её гибели по закону, но есть ещё законы духовные. И жить с этим я уже не смогу. И если русалка не врёт, то... и мне осталось недолго.
Он оглянулся на деревню, в которой прошло его детство, где жили его дед и бабушка. Обвёл взглядом окрестности. Всё вдруг стало ему чужим в этом мире. Сердце его уже приняло решение. Он улыбнулся Юле и шагнул ей навстречу. Он шагал и шагал, покуда воды озера не сомкнулись над его головой.

(Эпилог в первом комментарии, поскольку текст вышел на 6 страниц и превышает разрешённые форматы ВК)